Приключение собаки

– Если завтра поутру к восьми часам моя собака не вернется, то вы, капрал, позаботитесь о том, чтобы были сделаны все необходимые приготовления для килевания этого мерзавца!

– Слушаю, Mynheer! – ответил капрал, весьма довольный тем, что ему поручили принять на себя выполнение жестокого наказания.

– Это очень обидно, сэр, что я должен терпеть из-за этой собаки! Ну, чем я виноват, если она утонула в канале! И если ей вздумалось пойти ко дну, так за что же меня подводить под дно этого куттера? – плакался Костлявый.

– Молчать! Я научу вас, сэр, швырять каменья в канал! Прочь отсюда! – громко прикрикнул Ванслиперкен, и Костлявый поспешил убраться.

Лейтенант же кинулся на свою койку и долго ворочался, придумывая различные планы мести.

Тем временем в Луст-Хаузе, или «доме веселия» в точном переводе, действительно, шло веселье. В большой, ярко освещенной и хорошо натопленной зале было шумно и весело. Эти голландские Луст-Хаузы вовсе не похожи на те портерные – тесные, темные, грязные, где собираются в портовых городах матросы, чтобы пропить и проиграть свои деньги. Здесь все было опрятно, прилично и весело. Вокруг комнаты стояли маленькие столы, накрытые белыми скатертями, кругом них – стулья; середина же залы оставалась свободной для танцующих. В дальнем конце залы, на возвышенной эстраде, помещалось человек пять-шесть музыкантов, которые в продолжение всего вечера играли по желанию посетителей танцы или песни. Между столиками сновали продавщицы орехов, табаку, круто сваренных яиц и разных безделушек, предлагая свои товары. Служанки Луст-Хауза проворно разносили гостям пиво, водку и всякие спиртные напитки. Танцевали здесь и старые, и молодые женщины и девушки, даже девочки-подростки, так как зайти потанцевать в Луст-Хауз здесь не считается предосудительным, и жители квартала заходили сюда повеселиться, а хорошенькие продавщицы – попытать счастья изловить себе мужа из числа этих добродушных веселящихся матросов. Собирающаяся здесь толпа была до того пестра и разнородна по возрасту, платью и языку, что можно подумать, что находишься в маскараде. Чины полиции наблюдали за порядком, немедленно пресекая всякую ссору и удаляя всякого нарушающего порядок и приличия. Вообще здесь наблюдалось не только приличие, но замечалась даже некоторая щеголеватость, особенно среди посетительниц.

Здесь, за двумя сдвинутыми вместе столиками, расположились люди экипажа с куттера «Юнгфрау». Зала была полна, но не переполнена; пиво лилось рекою, служанки не успевали разносить; соседи по столикам обменивались между собою шутками, чокались, смеялись, угощали друг друга сластями и орехами, зашучивали с бойкими продавщицами. Когда замолкли музыканты и прекращались на время танцы, кто-нибудь начинал наигрывать на своей скрипке или гитаре и запевал какую-нибудь песню, а другие слушали среди всеобщей тишины, где надо подпевая вполголоса или подхватывая хором. Потом сыпались одобрения и новые шутки, и наступала очередь следующего доброхотного певца.

Больше всех подвизался на этом поприще Джемми Декс; все его здесь знали, любили и его, и его песни. Шорт все больше молчал и покуривал трубку, любуясь, как веселятся вокруг него, и с истинным удовольствием слушая веселые и лихие матросские песни. В одной из них говорилось о том, каково будет жить в раю всем добрым морякам.

– Надеюсь, – сказал Билли, – что нашего шкипера и его собаки мы там не встретим!

– Нет! – подтвердил Шорт.

– Нет, нет, добрый моряк – это человек с чистым сердцем, спокойной совестью и открытой душой, смелый, честный и беззаботный, а этого его собака, как слепца, поведет в другое место! – уверял Кобль.

– Туда, откуда явилась эта собака! – дополнил мысль своего друга Янсен.

В этот момент музыка снова заиграла, и танцы снова начались.

– Отчего ты, Джемми, не покружишь какой-нибудь девчонки? – спросил Обадиа Кобль.

– Да, оттого, что я не могу, мои циркуля недостаточно длинны, чтобы описать круг, точно так же, как и твои, Оби, слишком жидки и слабы, чтобы поддержать одно твое тело, а уж волочить за собой другое и подавно!

– Да, правда, друг! Я становлюсь стар! Лет 40 тому назад я был моложе, дружище, а теперь пора и на покой! Хочу проситься в рабочие в один из лондонских доков по части оснастки и винтов!

– Да, это дело, старик! Довольно ты на своем веку наскитался по морям. А пока мистер Шорт, быть может, одолжит нам щепотку табаку!

Шорт, ни слова не говоря, достал свою табачницу и передал товарищам, а затем так же молча закрыл ее и положил обратно в карман.

Становилось поздно. Чины полиции уже шепнули вдове Вандерслуш, что пора закрывать ее Луст-Хауз, и, как ни жаль было вдове прекращать это веселье, как ни обидно распускать по домам таких доходных гостей, пришлось-таки дать знак музыкантам, чтобы они, доиграв вальс, сложили свои инструменты и шли по домам.

Это было сигналом, что и гостям пора расходиться, и действительно, четверть часа спустя большой зал опустел. Гости разошлись, но не все. Когда музыканты ушли и двери и ставни дома были заперты наглухо, осталась еще небольшая группа людей допивать свое пиво в мирной беседе, при условии, что никакого нарушения общественной тишины и порядка не произойдет; полиция не возбраняла им оставаться здесь и несколько дольше.

В числе этих оставшихся была и компания с куттера «Юнгфрау», к которой присоединились несколько человек американских и германских матросов. И опять пошли песни; главным запевалой был тот же Джемми; остальные подхватывали дружным хором припев, а иногда даже сопровождали его хлопаньем в ладоши и притоптыванием каблуков. Наконец пора было и отправляться на судно; так думала и вдова Вандерслуш, начавшая дрожать за стеклянные подвески своих подсвечников и канделябр; так думала и толстая Бетти, зевавшая втихомолку, устав смеяться веселым и забавным песням Джемми; так думали и сами веселые моряки и, наконец, благополучно отплыли из Луст-Хауза с Джемми во главе, который всю дорогу вплоть до шлюпки наигрывал им на ходу веселые мотивы. К счастью, ни один из них по пути не свалился в канал, а десять минут спустя все они были уже на судне. Но несмотря на поздний час товарищи не дали им растянуться на койках, не сообщив каждому в отдельности важной, сенсационной вести, что Снарлейиоу пропал.

Глава X. Что такое килеванье, и как Снарлейиоу спас Костлявого от потопления, несмотря на то, что Костлявый хотел утопить его

Утро было пасмурное; дул свежий норд-вест[16 - северо-западный ветер]. В воздухе порхали редкие снежинки, предвестники сильного и частого снега. Палуба отсырела. На вахте стоял Шорт и зяб в своей форменной горохового цвета куртке. Из люка высунулись воловья голова и плечи капрала ван-Спиттера, а за ними появилась наверху и вся его монументальная фигура. Осмотревшись кругом, он, очевидно, остался недоволен погодой. Что же заставило его выбраться в такую рань наверх? На это утро назначено, согласно распоряжению командира, в том случае, если Снарлейиоу не вернется со шлюпкой, высланной на берег за свежим провиантом, килевание Костлявого.

Так как теперь этот обычай совершенно вывелся во флоте, и даже за самые страшные проступки виновные не наказываются килеванием, то не мешает несколько ознакомиться с этим своеобразным приемом; Заключается он в том, что какого-нибудь беднягу отправляют совершить подводное путешествие и исследовать во всю длину киль судна, спустив его для этого с носовой части и протянув веревками к корме, где он появляется у якорных цепей обыкновенно совершенно задыхающимся, но не от усиленного движения, а от того, что пробыв столько времени под водой, несчастный истощил весь свой запас воздуха и дышать ему было нечем. Без сомнения, в этом в способе наказания есть и свои достоинства: люди слишком часто склонны роптать на жизнь на судне. Но побывав хотя раз под судном и испытав все неудобства пребывания там, начинаешь особенно ценить преимущества пребывания на палубе.

А неудобства в первом случае весьма существенные, надо заметить: прежде всего вы лишены воздуха, затем принуждены наглотаться до пресыщения соленой морской воды, наконец, надо принять в соображение, что в ту пору, когда килевание было в ходу, суда не обшивались в своей подводной части медной или стальной броней, а весь киль был сплошь унизан различными ракушками, по большей части раскрытыми, с заостренными, точно зубья пилы, краями, которые резали в тысяче местах тело, руки, ноги и лицо наказуемого, так что появлялся он на поверхности весь окровавленный и израненный, зачастую с совершенно изуродованным лицом. Впрочем, люди компетентные уверяли, что это кровопускание даже полезно, так как благодаря потере крови, наказанный, если он не совсем захлебнулся и не успел еще испустить последнего вздоха, поправлялся. По уверению голландцев, из трех раз один раз наказанный оставался жив, т. е. приходил в себя, но впоследствии всю жизнь помнил свое подводное путешествие. Честь этого изобретения принадлежит голландцам, и, я надеюсь, никто не хочет оспаривать ее у них. Голландцы, известные своим флегматическим характером, во всех случаях, когда дело шло об утонченных пытках и мучениях, оказывались несравненно изобретательнее других, более живых и изобретательных наций.

Но капрал ван-Спиттер был человек вовсе не изобретательный и даже не сообразительный, и потому стоял на палубе, поворачиваясь во все стороны и положительно не мог придумать, как ему справиться с заданной ему командиром задачей. Как протянуть веревки под килем судна? Ну, еще те, что пойдут по бортам, можно будет как-нибудь приладить, а как провести от носа и от кормы, как тянуть на них человека?

Сколько ни думал, сколько ни потел капрал, для которого малейшее напряжение мысли было мучительной пыткой, ничего не мог придумать и положительно не знал, как взяться за дело.

– Тысяча чертей! – воскликнул он, наконец, утирая со лба пот голубым платком и стуча кулаком в свой широкий бычачий лоб. – Сто тысяч чертей! – продолжал капрал после пяти минут размышления. – Двести тысяч чертей! – бормотал он, свирепо сдвинув брови и снова ударяя себя в лоб, но стучал напрасно, как в дверь пустого сарая, откуда ему никто не отзывался, и, наконец, глубокий вздох вырвался из его богатырской груди. Он, кажется, призвал к себе на помощь всех чертей преисподней, но, вероятно, все они были заняты каким-нибудь другим делом, и никто из них не захотел помочь ему, хотя дело его было, бесспорно, дьявольское.

Но почему же капрал не обратился к содействию кого-нибудь из людей экипажа, преимущественно же к вахтенному начальнику? Ведь это было дело служебное. Он знал, что это будет напрасно, знал, что весь экипаж от мала до велика стоял на стороне Костлявого, и что никто не захочет ему помочь, и потому решился прибегнуть к ним только в самом крайнем случае, но теперь, истощив все свои ресурсы, скрепя сердце, подошел к Дику Шорту, который все время наблюдал за ними молча, и обратился к нему со следующими словами:

– Пожалуйста, мингер Шорт, мингер Ванслиперкен приказал вчера килевать этого парня! Объясните мне, как это надо делать:

Шорт взглянул на капрала, но ничего не сказал.

– Мингер Шорт, я имел честь повторить вам приказание мингера Ванслиперкена!

Шорт опять-таки ничего ему не ответил, но, перегнувшись через перила люка, позвал: «Джемми!»

Джемми соскочил с своей койки и появился на нижней палубе.

Капрал подумал, что Шорт собирается при посредстве Джемми удовлетворить его требованиям, и стал терпеливо ждать.

– Людей! – откомандовал Шорт. Джемми вызвал свистком команду наверх.

– Шлюпку! – сказал Шорт, указав глазами на маленькую шлюпку, подвешенную на корме.

Так как все это походило на приготовления к килеванию, то капрал был весьма доволен. Когда шлюпка была спущена, Шорт сказал, указав рукой по направлению берега: «Мясо».

Кобль отлично понимал его приказания и не требовал никаких дальнейших пояснений, а без рассуждений отпихнулся от судна и поехал за провиантом, а Дик Шорт продолжал ходить мерным шагом взад и вперед по палубе.

Заметив свою ошибку, капрал снова подошел к нему.

– Мингер Шорт, вы, пожалуйста, все приготовьте!

– Нет! – ответил Шорт грозно и отвернулся от капрала.

– Разрази Бог, да ведь это бунт! – пробормотал капрал и тотчас же направился вниз доложить лейтенанту о положении дел наверху.

Мистер Ванслиперкен уже встал. Всю ночь он не мог заснуть от тревожных соображений, а когда, наконец, заснул на час, то страшный кошмар не переставал мучить его вплоть до полного пробуждения. Ему снилось, что он истощил все усилия, чтобы утопить Костлявого, но все напрасно: едва только парень как будто умирал, как снова оживал. Ему казалось, будто душа Костлявого превратилась в маленькое, юркое существо, вроде крошечного мышонка. Едва только он выгонял этого зверька изо рта, как тот влезал в ухо Костлявого, а когда он выгонял его через ноздрю, тот проникал сквозь большой палец ноги, доводя Ванслиперкена до отчаяния, так что он лежал, обливаясь потом. Затем картина менялась, – и совершенно оживший Костлявый бил его, а также вдова Вандерслуш, даже Снарлейиоу кусал его. Наконец он упал с громадным камнем на ногах в воду и на этом проснулся. Понятно, что такого рода сны не освежили и не успокоили лейтенанта Ванслиперкена, и когда он поутру стал бриться, что делал ежедневно, то руки у него дрожали, и он дважды сильно порезался, что тоже не могло способствовать его доброму расположению духа. И вот, к довершению бед, еще явился капрал с донесением о странном поведении старшего офицера. Никогда еще лейтенант Ванслиперкен не доходил до такой степени бешенства, как в этот момент. Наскоро накинув на себя платье, он выбежал на палубу и приказал Джемми свистать всех наверх на килевание.

Джемми приложил свой свисток к губам и высвистнул нечто, похожее на «всех наверх, всех килевать!» Лейтенант, хотя и заметил это искажение своего приказания, но счел за лучшее сделать вид, что ничего не заметил. Одна старинная английская пословица говорит, что можно лошадь насильно привести к водопою, но нельзя ее заставить пить; так вышло и здесь; все люди выбежали наверх и стояли, как вкопанные; никто не шевельнулся, не трогался с места; только один Костлявый проявил некоторое усердие и расторопность. Услыхав, что свистят всех наверх, он бегом вылетел на палубу, махая руками и выпучив глаза, стараясь угадать, что следует делать и в чем помочь. Но капрал, который, судя по быстроте его движений, полагал, что парень хочет броситься за борт, чтобы избежать страшного наказания, схватил его на бегу за шиворот и, держа его левой рукой, взял правой под козырек и объявил лейтенанту: «Осужденный приведен!»

Это вернуло лейтенанта Ванслиперкена к действительности; он прервал свое хождение по палубе и на секунду глубоко призадумался.

– Все там готово на носу? – грозно спросил он. Никто не отвечал.

– Боцман, я спрашиваю, все ли готово?

– Нет, сэр, – ответил Джемми, – никто не знает, что надо делать; я – тоже: я никогда не видал ничего подобного за все время своей службы. Весь экипаж до последнего человека говорит то же самое!

Поняв из этого ответа, что команда отказывается ему повиноваться, лейтенант подозвал шестерых солдат и, приказав им следовать за собой, заставил их готовить канаты, а другим приказал вывести вперед Костлявого.