Королевская собственность

– Эй, Адамс, ни шагу, не то мы будем стрелять! Адамс только махнул рукой и продолжал идти вперед.

– Вернись назад! Не то, клянусь небом, мы будем стрелять! – повторил Питерс.

– В старика, да еще безоружного? Нет, Питерс, вы не будете стрелять, я не стою этого заряда пороха… Во имя Бога, во имя вашего собственного душевного спокойствия, Питерс, не стреляйте! Не то вы никогда в жизни себе этого не простите! – крикнул старик.

– Задуй фитиль! – скомандовал Питерс. – Что может сделать против нас один человек!

В этот момент Адамс подошел к самому жерлу орудия и схватил ребенка на руки.

– Я пришел сюда, Питерс, только для того, чтобы спасти вашего ребенка, головка которого разлетелась вы вдребезги, если бы выстрелили из орудия! – сказал старик, повернувшись кругом и идя на свое прежнее место с ребенком на руках.

– Да благословит тебя Бог, Адамс! – воскликнул Питерс дрогнувшим, взволнованным голосом, любовно глядя на своего сына: нежное отцовское чувство смягчило на мгновение озлобленное и ожесточенное сердце бунтовщика.

Адамс отнес ребенка на корму и поставил его среди офицеров.

Глава III

Между людьми, как и между большинством стадных животных, очень не многие обладают способностью стать во главе движения, быть предводителями толпы: большинство создано, чтобы следовать по указанному пути, а не пролагать новый путь и вести других за собой. То же было и в данном возмущении, а на том судне, о котором идет речь, быть может, один Питерс был способен стать во главе движения и руководить остальными, потому-то он и стал душой бунта на своем судне, им он держался, им мог быть усмирен по желанию, и был момент, когда все лучшие чувства заговорили в нем при виде своего ребенка. Капитан, которому была знакома человеческая природа, капитан, обладающий решимостью и чутким сердцем, сумел бы воспользоваться этим моментом и, повлияв на Питерса, усмирить бунт в самом его начале. Но капитан А., заметив тревогу Питерса за своего ребенка, вздумал воспользоваться этим нежным родительским чувством и, видя в мальчике драгоценного заложника, выхватил его из рук Адамса в тот момент, когда тот готовился опустить его на пол. Капитан приказал двум солдатами направить на ребенка свои заряженные ружья, давая этим понять бунтовщикам, что при малейшем враждебном действии их он прикажет убить мальчика.

Оба солдата, которым было отдано это приказание, молча смотрели друг на друга, но ни тот, ни другой не исполнили приказания. Капитан повторил его еще раз с самодовольным видом, воображая, очевидно, что напал на гениальную мысль. Среди офицеров послышался ропот и протест. Лейтенант, командовавший пехотой, отвернулся с нескрываемым чувством негодования, но все было напрасно. Капитан с угрозой повторил свое приказание, – и вдруг вся рота пехоты с сержантом во главе, обступив сплошной стеной маленького Вилли, со штыками наперевес, перешла на сторону бунтовщиков с громким «ура!»

Когда мальчика передали через баррикаду прямо на руки отцу, старший лейтенант подошел к капитану и с мрачным, недовольным видом произнес:

– Теперь мы должны сдаться на их условия, сэр!

– Да, да, на все условия… На все, какие они только захотят! – заволновался капитан А. – Скажите им, Бога ради, что мы на все согласны… Скажите же, не то они будут стрелять!

Но это приказание оказалось совершенно излишним, так как бунтовщики, поняв, что теперь всякого рода сопротивление со стороны начальства уже совершенно немыслимо, сами разрушили баррикаду и двинулись с Питерсом во главе к командиру и офицерам.

– Вы согласитесь, конечно, господа, считать себя арестованными? – спросил Питерс, обращаясь прямо к старшему лейтенанту и офицерам и умышленно игнорируя капитана.

– Да, да, мы на все согласны! – заторопился капитан А. – Надеюсь, вы не захотите замарать свои руки кровью, мистер Питерс? Ведь я не хотел сделать зла вашему ребенку!

– Если бы вы даже и убили его, то не сделали бы ему того зла, какое вы сделали мне, капитан, – отозвался Питерс, – но за жизнь свою вы можете быть спокойны: мы с личностями не воюем! – презрительно добавил он.

Это был момент торжества Питерса: он видел перед собой этого человека, трепещущего и заискивающего его милости. Это был момент отмщения, момент, когда Питерс мог выказать ему все свое презрение, имея власть казнить и миловать.

Как это видно из всех отчетов и документов того времени, бунтовщики вообще относились к своим офицерам и командиру с должным уважением, хотя и держали их под арестом, не признавая их власти. Нежелавших покориться им они отправляли на берег, но никакой грубости и насилия не было произведено по отношению к тем, кто сам своими действиями и поведением не вызывал на грубость.

Правда и то, что требования бунтовщиков на этот раз были менее благоразумны, чем во время возмущения в Спитхэде, но когда заговорят чувства, возмущенные несправедливостью, то трудно требовать умеренности и благоразумия.

В качестве делегата от своего судна Питерс отправился на следующий день на «Королеву Шарлотту», где Паркер, глава и вожак возмущения, ежедневно собирал вокруг себя всех делегатов, сообщал дальнейшую программу действий, отдавал распоряжения. Питерс вскоре стал одним из наиболее видных и деятельных участников в этом деле и, благодаря своему высшему развитию и образованию, выделялся даже среди главарей бунта.

Паркер, хотя, без сомнения, способный и талантливый человек, не обладал, однако, всеми теми качествами, какие необходимы для человека, стоящего во главе сильного движения.

Чтобы достигнуть в таком деле успеха, надо быть совершенно необычайным человеком, надо родиться для того, чтобы повелевать толпой, чтобы заставить ее слепо следовать за собой вопреки всему. Паркер же давал слишком много времени, чтобы одуматься, и этим погубил все дело, погиб сам и обрек на погибель всех своих ближайших и наиболее деятельных соучастников.

В числе других и Питерс был приговорен к смерти на эшафоте как бунтовщик и изменник.

Закованный в ножные кандалы в тесном судовом карцере с крепкими решетками сидел Питерс, тут же у его ног лежала его жена, пряча голову в его коленях, а немного дальше сидел на деревянной чурке старик Адамс и гладил по головке стоявшего подле него маленького Вилли. Все молчали, взоры всех были обращены на несчастную женщину, которая казалась самой безутешной из них всех.

– Дорогая, дорогая моя Елена, не надо так отчаиваться! – растроганно вымолвил, наконец, Питерс. – Мужайся, родная!

– Но почему же ты не хочешь сделать того, о чем я тебя прошу?! Твой отец, как ни раздражен против тебя, все же в этот трагический момент смягчится, в нем заговорит родительское чувство, я в этом уверена, и его фамильная гордость не допустит того, чтобы ты умер на эшафоте. Он употребит все свое влияние, чтобы спасти тебя, тем более, что твое ложное имя даст ему возможность, не краснея, просить о твоем помиловании!

– Зачем же ты, родная, доставляешь мне горе, вынуждая меня снова отказывать тебе? Я хочу умереть, Елена, хочу, потому что заслуживаю смерти! Когда я думаю о том, какие страшные последствия могло иметь это возмущение для нашей родины, то благодарю Бога, что наше дело потерпело неудачу. Те беды и несправедливости, жертвой которых был я, не оправдания, а только могут служить некоторым извинением. Все они ничто в сравнении с тем преступлением, на какое я решился. Что значит счастье и благополучие одного человека в сравнении с несчастьем целого народа, с позором целой нации? Нет, Елена, поверь мне, я не мог бы быть счастлив, если бы не искупил смертью своего преступления, и если бы не ты, моя дорогая, моя неоцененная… если бы не он, наш мальчик, я бы с легким сердцем взошел на эшафот!

– Не думай обо мне, Эдуард! – воскликнула несчастная женщина, схватившись рукой за сердце. – Я чувствую, что мы скоро встретимся там, где нас ничто не разлучит, но наш мальчик, наш дорогой мальчик! Что станется с ним, когда нас с тобой не будет?

– Если Бог сохранит мне жизнь, – сказал Адамс, – Вилли никогда не будет без отца! – И крупные слезы ручьем покатились из глаз старика.

– Что с ним станется? – воскликнул, воодушевляясь, Питерс. – Он будет служить верой и правдой своему народу, своей родине и своему королю и смоет позор с памяти отца! Подойди ко мне, сын мой!.. Посвящаю тебя на служение родине! Будь ей верным сыном и ревностным слугой! Чти ее законы и ее короля!.. Понимаешь меня, Вилли? Обещаешь ли ты то, о чем я тебя прошу?

Мальчик опустил голову на плечо отца и, любовно прижавшись к нему, проговорил:

– Да, я обещаю… Но только скажи мне, что они сделают с тобой?

– Я должен буду умереть для блага моей родины, и если Господу будет угодно, сделай то же и ты, но только иным путем!

Ребенок задумался и затем молча отошел от отца и прижался к матери, которая даже не подняла головы.

– Вы, быть может захотите переговорить о чем-нибудь без посторонних? – сказал Адамс – так я возьму Вилли наверх: пускай подышит свежим воздухом, а потом я сам уложу его спать. Покойной ночи, хотя вряд ли вы проведете ее спокойно!..

Действительно, это была последняя ночь перед казнью Питерса. Как описать то, что было между Питерсом и его женой, горячо любимой и безумно любившей мужа, в эту страшную последнюю ночь? Такие моменты не поддаются описанию!

Адамс слышал, как Питерс посвятил своего мальчика королю и родной стране, слышал, как он завещал ему служить им верой и правдой, и у старика явилась мысль скрепить чем-нибудь это завещание. Широкая стрела со времен Эдуардов считалась в Англии как бы гербом короля (так как в те времена это было наиболее сильное оружие), с тех пор всякая вещь, составлявшая собственность короля, отмечалась такой стрелой, и всякий, у кого находился какой бы то ни было предмет с изображением этой стрелы, считался похитителем собственности короля.

Чем мог Адамс лучше закрепить желание Питерса, увековечить, так сказать, его завет, как не наложением этой печати собственности короля на ребенка? У моряков очень распространен обычай татуировки: редкий старый моряк не носит на своем теле, преимущественно на руке, часто от кисти и до плеча, всевозможных изображений, якорей, вензелей, змей, щитов, крестов и т. п. И Адамс убедил мальчика согласиться подвергнуть себя этой операции. Ребенок согласился, и старый матрос тут же, не теряя времени, изобразил у него на левом плече посредством наколов стрелу и затер ранки порохом, смешанным с чернилами, после чего забинтовал ему руку и уложил спать.

Глава IV

День народился ясный, хотя и холодный. Яркие лучи солнца прокрались и сквозь решетки карцера. Измученные и изнеможенные супруги забылись на мгновение тяжелым сном. Питерс пробудился первым и тихонько разбудил жену. Она подняла голову: яркий луч света ударил ей в глаза. С криком отчаяния она снова спрятала свое заплаканное лицо на груди мужа: бедняжка не могла поверить, что уже наступило роковое утро.

– Если ты любишь меня, Елена, не смущай меня, дорогая, в этот последний час! Мне надо еще многое сделать, и я нуждаюсь в твоей помощи и содействии, дорогая! – проговорил приговоренный. – Встань и подай мне перо и бумагу: я напишу отцу, надо позаботиться о нашем ребенке.

Едва держась на ногах, несчастная женщина встала и подала мужу требуемое, а затем, опустившись на пол подле него, как бы застыла в своей позе немого отчаяния и полной безнадежности.

«Дорогой отец, – писал между тем Питерс, – да, все еще дорогой, несмотря ни на что! Когда бы будешь читать эти строки, ты уже будешь бездетным: твой старший сын пал с честью на поле брани, а через несколько часов младший сын умрет позорной смертью на эшафоте. Но об этом будешь знать ты один, так как никто, кроме тебя, не знает, что несчастный Питерс, глава бунта на судне, – представитель славного имени, до сих пор ничем не запятнанного. Я охотно избавил бы тебя от горя, которое причинит тебе это известие, но на мне лежит долг по отношению к моему сыну. Я хочу, чтобы ты знал, что у тебя есть внук, чтобы твое состояние не перешло со временем в чужие руки каким-нибудь дальним родственникам, и чтобы мой сын впоследствии мог заявить о своих правах. Я мог бы сказать: „я прощаю тебя, отец“, но нет! Я скажу просто: „пусть прошлое будет забыто“, и ты, читая эти строки, подумай о печальной судьбе твоего когда-то счастливого и любимого сына и перенеси эту нежность и любовь на моего ребенка, – я посвятил его служению родине и королю, и если ты простишь меня и вздумаешь взять на свое попечение моего сына, то прошу тебя, не создавай для него другой карьеры: я дал торжественное обещание Творцу в том, что сын мой изгладит то, в чем сам я погрешил. Это последняя просьба умирающего!

Несчастная мать моего ребенка сидит теперь у моих ног, и я готов умолять тебя не оставить ее, поддержать и утешить, хоть знаю, что бедняжка недолго будет нуждаться в чьей-либо помощи или утешении. Однако все-таки облегчи ей последние дни ее земной жизни и не оставь сироту.

Да благословит тебя Бог, отец! Пусть Он воздаст тебе за то, что ты сделаешь для моего ребенка.

Твой несчастный Эдуард»

Едва только Питерс дописал это письмо, как в его камеру вошел Адамс с маленьким Вилли.

– Я пришел за последними распоряжениями, – сказал старик, – и затем, чтобы сказать вам, Питерс, что я сделал вчера с этим мальчиком. Вы посвятили его королю и родной стране. Смотрите, я навсегда закрепил это ваше желание: никто не может ошибиться в этом знаке! – И старик обнажил до плеча руку мальчика, на которой ясно выделялась стрела, немного воспаленная и припухшая, как всегда в первые дни после наколов. – Я не сказал вам об этом раньше, так как боялся, что Елена воспротивится этому, боясь причинить боль мальчугану, но он даже не пикнул. Я полагал, что это вам будет приятно, Питерс!