Большая картина

– И не говори. Сам я продал дом родителей, чтобы только выхватить этот Слепой талон… Думал, получу какой-то дар с небес. – Шлегель озадаченно оглядел своего спутника через стол. – И вот что у нас есть в итоге.

– Целый дом? – Ивлина поразила столь масштабная жертва. – Но это большая сумма!

– Честно говоря, я еще надеялся, что они научат меня бонусом какому-то особому видению. Вроде того, как работают великие авторы, все такое. Чтобы сочинять прекрасное не только на потребу, а… для себя.

– «Для себя»? – фыркнул Ивлин. – Так говорили раньше.

Шлегель рассмеялся:

– Точно, помню это! В те времена каждый придурок начесывал себе что-то невероятное на голове или рядился в пух и прах, громко утверждая при этом, что делает это исключительно «для себя». Эх, старые добрые времена!

– Значит, ты из тех, да? – поинтересовался Ивлин. – Длясебяшек? Веришь в то, что люди публикуют тексты прямо от самого сердца, не переживая, что скажет публика?

Шлегель задумался, стал разминать пальцы и, к вящему недовольству Ивлина, громко хрустнул костяшками.

– Вряд ли. Наивно так считать… Я просто хотел, наверное, сам стать лучше, чтобы порадовать читателей хорошим текстом. Ведь хороший – значит искренний, так?

Он услышанного Ивлина передернуло даже сильнее, чем от хруста костяшек.

– Вот уж не сказал бы! На моем факультете учили иначе, – высокомерно ответил он. – Хороший – это прежде всего достоверный. Текст, читая который, веришь в происходящее и интерпретируешь авторский стиль, как задумано. К искренности это никакого отношения не имеет. Да и само чтение, как нас учили, уже и есть интерпретация…

Шлегель не нашел что возразить, и вступать в разговор на тему «что есть чтение» не шибко хотел. Принесли два стакана пива. Казалось, более чем достаточно для первой встречи, но Шлегель неожиданно окликнул официантку и заказал себе целую тарелку соленых закусок. «Теперь это точно надолго», – уныло подытожил Ивлин и достал из кармана пачку сигарет с зажигалкой.

– Я работаю в цехе, – сказал он, закуривая. – Логистика и перевозки.

Шлегель оживился:

– Перевозки, говоришь? А я развожу дрова. На лесопилке можно поставить грузовик, и мы с ребятами собираем там все сразу. У меня дом около леса, это удобно… знаешь, там нужны крепкие руки! Они сейчас везде нужны. Хотя в МОЛе мне сообщили, что вроде бы специальность мы с тобой получили одинаковую. Немецкая филология, верно?

Да, Ивлин тоже узнал это еще до встречи. Он все знал, и во всем убеждался, но никак поначалу не хотел признавать, что этот случайный мистер Шлегель вдруг оказался ему ровней. От буквального – оба были шесть футов в высоту, до сакраментального – одинаковая и никому не нужная трудовая квалификация, полученная, правда, в разных заведениях. Альма матер Ивлина научила его разве что чураться хороших авторов за их «неприличную» популярность, но так и не воспитала в нем обожание авторов «порядочных» – неизвестных широкому кругу читателей, доступных только для элиты. А мистер Шлегель в доабсурдные годы, как выяснилось, был очень отзывчив к предложенному на факультете чтиву. Да и само чтиво у Шлегеля было поинтереснее, никто не запихивал ему в голову закорючки проповедей Абрахама Санкта Клары. До цеха Ивлин проработал несколько лет переводчиком с немецкого, не по зову души, но из-за вечной потребности в деньгах. Шлегель же просто посещал класс перевода и потому сохранил симпатию к этому языку. Не отягощенная профессиональными обязательствами, любовь Шлегеля к литературе, в принципе, осталась с юных лет неизменной и полной энтузиазма. У Ивлина же любовь к тексту претерпевала множество изменений, меркла, закалялась, полыхала и вновь гасла, изрешеченная социальными расстрелами: «у нас такое не читают», «такое вообще никто не читает», «да кто сейчас хоть что-то читает?»

Тем временем Шлегель, отхлебнув пива, поинтересовался:

– Ты всегда тут жил? Говорят, здесь неблагоприятная обстановка. Вода, которая течет из крана, до сих подается из отравленных источников… Я вот сам из Грэйтхилла.

Ивлин коротко бросил:

– Я родился в Грэйтоуксвилладж.

– Ого, – присвистнул Шлегель. – Далеко. Там, наверное, красиво?

– Ага… – не слушая его, Ивлин вдруг задумался о чем-то: – Пять букв.

– Где пять букв?

– Пять одинаковых букв в названии мест, откуда мы родом, – затем Ивлин, словно извиняясь, уточнил: – Пять первых букв, я имел в виду.

Шлегель уставился на него своими любопытными ближневосточными глазами:

– А ты, наверное, неплохой редактор?

– Буквы считает корректор, если ты об этом. Но да, наверное, неплохой.

Тогда Шлегель наклонился вниз и принялся копаться в своем портфеле, лежащем под скамейкой. Переворошив содержимое, он выудил наружу толстую тетрадь в синей обложке. Довольно хмыкнув, мужчина кинул тетрадь на стол перед Ивлином и распорядился:

– Значит, тогда ты будешь записывать. МОЛ сподобились выделить нам специальную тетрадку. Говорят, текст будет принят к рассмотрению в рукописном варианте именно в этом блокноте.

– То есть… – Ивлин нахмурился. – Мы не сможем печатать или же работать порознь?

– Боюсь, что нет. Общество считает, это плохо сказывается на дисциплине. Когда каждый считает себя оригинальным…

– Но кто будет что делать? Два человека, одна тетрадь. Бред какой-то!

– Ты же редактор, – предложил Шлегель. – Значит, ты будешь записывать свое напрямую, а мое – под диктовку, и сразу превращать это в красивые предложения.

Ивлин покачал головой:

– Ты снова ошибся. Записи под диктовку делает стенограф. Но хорошо, я сделаю это, не вопрос. Тогда с меня – выбор названия.

– А оно что, уже есть?

– «Большая картина», – безапелляционно заявил Ивлин.

Шлегель несколько мгновений молча обдумывал предложенный вариант, после чего согласился:

– Звучит неплохо. Оно что-то значит для тебя?

Эту тему не должно было затрагивать, но лучше уж все выложить начистоту сразу, решил Ивлин и объяснил:

– Отец рисовал давным-давно батальные сцены на огромном белом отрезе ватмана и называл эти рисунки Большой картиной. Понимаешь… у меня непростые отношения с отцом. Он это все – книги, МОЛ, сочинительство – попросту ни во что не ставит! Если бы только у меня получилось создать хороший текст, да еще и издать его, то думаю, отец сумел бы взглянуть на литературу иначе.

Шлегель внимательно слушал, после чего вновь сделал глоток пива и произнес будто бы в никуда:

– Странно, что они нас так выбрали.

– Причина же в немецкой кафедре, разве нет? – предположил Ивлин.

– Больше причин вряд ли можно найти, – мрачно заметил Шлегель.

Он какой-то чересчур с характером, раздраженно подумал Ивлин, но откинул эту мысль подальше, вслух возвращаясь к курьезам выпавшего на их долю жребия:

– А какие карточки они у нас выбрали по совпадениям? Ты же был в МОЛе недавно. Если они дали нам эту тетрадь, разве они не вручили тебе карточки наших общих свойств?

– Да, карточки дали. Я просто… – Шлегель замялся, опустил взгляд на кружку с пивом, на темные половицы, себе под ноги. – Я не хотел тебя сразу расстраивать.

Ивлин заподозрил неладное. Ясное дело, их с мистером Шлегелем притянули друг к другу из-за немецкой литературы – даром только Ивлин нигде не указал, что испытывает к той литературе одно лишь отвращение. Но, помимо такой поверхностной информации, он ведь заполнил очень много карточек, которые помогли бы коллегии МОЛа подобрать ему достойного соратника. Например, Ивлиновскими карточками были еще и «обожает Шопена», «очень любит Италию», «в целом верит в гуманизм». Наверняка у них со Шлегелем найдется много схожих интересов и помимо гребаной кафедры. Должно найтись!

Однако выражение лица собеседника намекало на нечто противоположное, поэтому Ивлин, устав гадать, попросил: