Нам уже известны почти все существенные элементы европейской цивилизации. Я говорю «почти», потому что еще не познакомил вас с королевскою властью. Настоящая минута для развития королевской власти наступила лишь в XII и даже в XIII веке; тогда только учреждение это получило правильное устройство и начало занимать место, окончательно принадлежащее ему в новейшем обществе. Вот почему я не говорил до сих пор о королевской власти; она будет предметом следующей моей лекции. За исключением ее, повторяю, нам известны все важнейшие элементы европейской цивилизации: мы присутствовали при колыбели феодальной аристократии, церкви, городских общин; мы видели учреждения, соответствовавшие этим фактам, – и не только учреждения, но и принципы, идеи, которые были необходимым последствием фактов.
При изучении феодальной системы, мы увидели возникновение новейшего семейного устройства, домашней жизни; мы поняли чувство личной независимости во всей его силе и энергии, поняли, какое место должно было принадлежать ему в нашей цивилизации. Рассматривая церковь, мы видели появление чисто духовного общества, отношения его к обществу светскому, теократический принцип, отделение духовной власти от светской, первые попытки гонения, первоначальный голос свободы совести. Образование городских общин показало нам ассоциацию, основанную на совершенно других началах, нежели ассоциации феодальная или церковная, – различие общественных сословий, вражду их, первые основные черты нравов новейшей буржуазии, умственную робость рядом с энергией души, демагогический дух рядом с духом законности. Одним словом, все элементы способствовавшие образованию европейского общества, все, чем оно было, все, что занимало его, уже прошло некоторым образом пред вашими глазами.
Перенесемся теперь в среду новейшей Европы, – я говорю не о современной Европе, после изумительного переворота, которого мы были свидетелями, но о Европе XVII и XVIII столетия. Спрашиваю вас: узнаете ли вы в ней общество, виденное вами в XII веке? Какая огромная разница! Я уже объяснил эту разницу в отношении к городским обществам: я старался показать вам, как среднее сословие XVIII века было мало похоже на среднее сословие XII. Примените это сравнение к феодальной системе и к церкви – вас поразит такое же несходство. Между дворянством двора Людовика XV и феодальною аристократиею так же мало сходства, как между церковью кардинала Берни и церковью аббата Сугерия, как между средним сословием XVIII века и буржуазиею XII. В промежуток времени между этими двумя эпохами, общество, в полном своем составе, подверглось коренному преобразованию, хотя главнейшие элементы его были сформированы уже и в XII веке. Я постараюсь различить со всею ясностью общий, существенный характер этого преобразования.
Между V и XII столетиями общество содержало в себе все, что мы встретили и описали в нем: королей, светскую аристократию, духовенство, горожан, колонов, власть религиозную, власть светскую, одним словом, зачатки всего того, из чего мог образоваться народ, правительство; а между тем в нем не было ни народа, ни правительства. В изучаемое нами время не было ничего похожего на нацию, на правительство, в том смысле, в котором принято теперь понимать эти слова. Мы встречали множество частных сил, отдельных фактов, местных учреждений, но не видели ничего общего, публичного, не видели ни политики в собственном значении этого слова, ни истинной народности.
Бросим теперь взгляд на Европу в XVII и XVIII столетиях; здесь, наоборот, повсюду мы видим правительство и народ. Действие общественной власти на целую страну, влияние страны на власть, которая ею управляет – вот общество, вот история; содержанием, предметом истории становятся отношения этих двух великих сил, союз их или борьба. Дворянство, духовенство, буржуазия, все эти сословия, все эти частные силы отдвигаются на второй план, уподобляются теням, бросаемым великими делами – народом и его правительством.
Вот, если не ошибаюсь, существенный признак, отличающий новейшую Европу от прежней; вот преобразование, совершившееся между XIII и XVI столетиями. В этих столетиях, т. е. в периоде времени, которое мы начнем изучать, и должно искать тайну великой перемены, указанной нами. Отличительный характер этого периода состоит именно в том, что он превратил прежнюю Европу в новейшую; отсюда – его важность и историческое значение. Если не изучать его с этой точки зрения, если не стараться искать в нем главным образом того, что оно породило, то он показался бы не только неясным, но и в высшей степени утомительным и скучным. В самом деле, рассматриваемое в самом себе, отдельно от своих результатов, это время представляется лишенным всякого определенного характера; замешательство растет непрерывно, без видимых и необходимых причин; движения лишены всякой цели; волнения остаются без последствий; королевская власть, духовенство, дворянство, среднее сословие – все элементы общественного быта вращаются как бы в одном и том же круге, равно неспособные и к прогрессу, и к покою. Совершаются попытки всякого рода и ни одна из них не достигает цели; пытаются утвердить правительство, установить политическую свободу; стремятся даже к религиозным реформам, – ничто не удается, ничто не ведет к желанной цели. Если род человеческий когда-либо казался обреченным на бурную и вместе с тем неподвижную жизнь, на постоянный, но бесплодный труд, то таким представляется его положение, его история именно в промежуток времени между XIII и XV столетиями.
Мне известно одно только сочинение, где время это воспроизведено с полною истиною: «История герцогов Бургундских» Баранта. Я говорю не об истине, которою отличаются картины нравов, подробный рассказ событий, но о той общей истине, которая из целой книги делает верный образ, правдивое отражение эпохи, со всею ее деятельностью и со всем ее однообразием. Но эта самая эпоха проясняется и оживляется, если изучать ее в связи с тем, что последовало за нею, если видеть в ней переход от прежней Европы к новейшей. Тогда открывается в ней целость, определенное направление, прогресс; в медленной, скрытой работе, которою ознаменована она, заключается ее единство, ее значение.
Таким образом история европейской цивилизации может быть разделена на три главных периода: 1) период, который я назову периодом возникновения, образования, когда различные элементы нашей цивилизации выходят из хаоса, получают жизнь и являются в свойственных им формах вместе с принципами, одушевляющими их; это время продолжается до XII века. 2) Второй период есть время опыта, попыток, колебаний; различные элементы общественного быта сближаются, соединяются между собою, испытывают силы, не имея возможности произвести что-либо общее, правильное, прочное. Это состояние оканчивается не ранее XVI века. 3) Наконец период развития в собственном смысле слова, когда общество получает в Европе окончательную форму, следует определенному направлению, быстро, общими силами идет к ясной и точно сознанной цели; эта эпоха началась в XVI веке и продолжается еще в настоящее время.
Вот каким представляется мне, в главных чертах, зрелище европейской цивилизации; в таком именно виде я постараюсь представить ее вам. Теперь мы вступаем во второй период ее. Мы должны определить важнейшие кризисы этого периода, главные причины общественного преобразования, которое было их последствием.
Первое великое событие, представляющееся нам, объясняющее рассматриваемую нами эпоху – это крестовые походы. Они начинаются в конце XI века и пополняют собой XII и XIII. Событие это, конечно, можно назвать великим, потому что с тех пор как оно совершилось, оно не переставало интересовать собою историков-мыслителей; прежде даже чем удалось оценить его, все уже инстинктивно чувствовали, что это одно из тех влияний, которые изменяют положение народов и без изучения которых нет возможности понять общий ход событий. Повсеместность, всеобщность – вот первый характер крестовых походов; в них участвовала вся Европа, они были первым европейским событием. До крестовых походов Европа никогда не приводилась в движение одним и тем же стимулом, никогда не участвовала в одном и том же деле; Европы, можно сказать, вовсе не было. Крестовые походы обнаружили существование христианской Европы. Французы составляли главную основу первой армии крестоносцев, но в рядах ее были и германцы, и итальянцы, и испанцы, и англичане. Проследите второй, третий крестовые походы: в них участвуют все христианские нации. Это зрелище беспримерное, невиданное прежде. Но это еще не все: крестовые походы, будучи европейским событием, в то же время являлись для каждой страны событием народным; в каждой стране все классы общества одушевлялись одним и тем же чувством, находились под влиянием одной и той же идеи, стремились к одной и той же цели. Короли, рыцари, горожане, земледельцы – все участвовали в крестовых походах, все одинаково сочувственно относились к ним. Проявилось, таким образом, нравственное единство наций – факт столь же новый, как и европейское единство.
В юности народов, когда они действуют самобытно, свободно, без предварительного размышления, без политических намерений и соображений, – события, подобные крестовым походам, называются в истории героическими событиями, героическою эпохою жизни народа. В самом деле, крестовые походы составляют героическое событие новой Европы, движение в одно и то же время личное и общее, национальное, хотя и никем не управляемое. Что таков именно был их первоначальный характер, это подтверждают все письменные свидетельства, доказывают все факты, из которого состояло первое, пришедшее в движение войско крестоносцев. Из народных полчищ, отправившихся на Восток под предводительством Петра Пустынника, без приготовлений, без руководителей и начальников, увлекая за собою, скорей, нежели имея во главе своей, нескольких неизвестных рыцарей. Они проходят чрез Германию, Греческую империю и рассеиваются или погибают в Малой Азии.
В свою очередь высший класс, феодальное дворянство, также устраивает крестовый поход. Под предводительством Готфрида Бульонского, рыцари и подвластные им люди отправляются в путь, полные энергии и отваги. В Малой Азии вожди крестоносцев становятся внезапно равнодушными, усталыми; они отказываются продолжать свое предприятие; у них явилось желание завоевать страну и утвердиться в ней. Но народ, составляющий войско, возмущается этим; он хочет идти к Иерусалиму; освобождение Иерусалима есть цель крестового похода; крестоносцы собрались не для того, чтобы доставить княжества Раймунду Тулузскому, Боэмунду или кому бы то ни было другому. Популярное национальное, европейское стремление одерживает победу над всеми личными целями; предводители не имеют достаточно власти над массами, чтобы подчинить их своим собственным интересам. Государи, не принимавшие участия в первом крестовом походе, вовлечены наконец, подобно народам, во всеобщее движение. Великие крестовые походы XII века совершаются под предводительством королей.
Перехожу теперь прямо к концу XIII века. В Европе продолжают говорить еще о крестовых походах, с увлечением проповедуют их. Папы побуждают к ним государей и народы, созывают соборы, чтобы найти защитников святой земли; но никто уже не идет туда, никто не беспокоится о ней. В умах европейцев, в европейском обществе произошла перемена, положившая конец крестовым походам. Бывают еще, правда, отдельные походы; несколько рыцарей, несколько народных полчищ еще отправляются в Иерусалим; но общее движение очевидно прекратилось, несмотря на то что не исчезла, по-видимому, ни необходимость, ни возможность продолжать его. Мусульмане торжествуют в Азии. Христианское королевство, основанное в Иерусалиме, покорено ими. Необходимо снова исторгнуть его из рук их, и для этого имеется гораздо более средств, нежели при начале крестовых походов. В Малой Азии, в Сирии, в Палестине много живет еще довольно могущественных христиан. Дорога, образ военных действий известны более чем прежде. При всем этом ничто не в состоянии возобновить крестовые походы. Ясно, что они не соответствуют уже желаниям обеих великих сил общества: с одной стороны, государей, с другой – народов. Часто объясняют это явление усталостью, говорят, что Европа утомилась нападениями на Азию. Но нам необходимо точно определить смысл слова усталость, часто употребляемого в подобных случаях; оно далеко не точно. Трудно допустить, что люди могут быть утомлены тем, чего они не делали, утомлены усталостью своих предков. Усталость – явление личное, оно не передается по наследству. Люди XIII века не были утомлены крестовыми походами XII: они находились под влиянием другой причины. В общественных идеях, чувствах, положениях совершился важный переворот. Исчезли прежние потребности, прежние желания. Верования, стремления переменились. Этим политическим или нравственным преобразованием, а не усталостью объясняется различие в образе действий преемственно следующих друг за другом поколений. Изнеможение, приписываемое им, это метафора, лишенная всякой истины.
Две важные причины, одна нравственная, другая общественная, привели Европу к крестовым походам.
Нравственная причина вам известна: это было внушение религиозных верований и чувств. С конца VII века христианство боролось с исламизмом; после грозившей ему опасности, христианство одержало победу в Европе и успело заключить исламизм в пределах Испании; да и оттуда оно беспрерывно старалось изгнать его. Крестовые походы признаются иногда случайностью, событием неожиданным, неслыханным, вызванным рассказами пилигримов, вернувшихся из Иерусалима, и проповедью Петра Пустынника. Это неверно. Крестовые походы были продолжением, зенитом великой борьбы, возгоревшейся четыре века тому назад между христианством и исламизмом. До этого времени театром войны была Европа, – теперь война переносится в Азию. Если бы я дорожил теми сравнениями, параллелями, под которые иногда, волею или неволею, подводятся исторические факты, то я мог бы показать вам, что христианство в Азии шло таким же путем, подвергалось той же участи, на какую в Европе был обречен исламизм. Магометанство утвердилось в Испании, завоевало и основало там королевство, княжество. То же самое сделали в Азии христиане. Они находились к магометанам в таких же отношениях, в каких в Испании магометане находились к христианам. Иерусалимское и Гренадское королевства соответствуют друг другу. Впрочем, подобные сходства не имеют большой важности. Для нас важен факт борьбы двух религиозных и общественных систем. Крестовые походы были главным ее кризисом. Таков их исторический характер, такова связь, соединяющая их с общим ходом событий.
Другая причина – общественное положение Европы в XI веке – не менее первой способствовала происхождению крестовых походов. Я уже старался пояснить, почему в Европе между V и VI столетиями не было ничего общего; я старался представить, как все сделалось в ней местным, частным, каким узким горизонтом были ограничены государства, жизнь и умственная деятельность. Отсюда – победа феодального устройства. Несколько времени спустя, этот ограниченный горизонт оказался не вполне достаточным; мысль и деятельность человека почувствовали потребность покинуть эту тесную сферу, в которой были заключены. Кочующая жизнь прекратилась, но не исчезла страсть к сопряженной с нею подвижности, к приключениям. Народы устремились в крестовые походы, как в новое, более широкое, более разнообразное существование, напоминавшее прежнюю свободу времен варварства и раскрывавшее вместе с тем вдали картину обширной будущности.
Таковы были, по моему мнению, в XII веке две главные, решительные причины крестовых походов. В конце XIII века не существовала уже ни та, ни другая. Человек и общество изменились до такой степени, что не чувствовалось более ни того нравственного побуждения, ни той общественной потребности, которые увлекли Европу против Азии. Не знаю, многие ли из вас читали современных историков крестовых походов, и приходило ли кому-либо из вас на мысль сравнить летописцев первых крестовых походов с летописцами конца XII и XIII веков; например, Альберта Эского (Albert d’AIX), Роберта, Раймунда Ажильского, участвовавших в первом крестовом походе, с Вильгельмом Тирским и Иаковом Витрийским. Сравнивая эти два класса писателей, нельзя не заметить расстояние, отделяющее их друг от друга. Первые – это летописцы, полные жизни, одаренные пылким воображением; они с жаром, с страстью рассказывают о событиях крестового похода. Но умственный кругозор их замечательно узок, у них нет ни одной идеи, выходящей из тесной сферы, в которой они вращаются, они лишены всяких познаний, полны предрассудков, неспособны критически относиться к окружающим их предметам и к рассказываемым ими событиям. Раскройте, наоборот, историю крестовых походов Вильгельма Тирского; вы будете поражены, найдя в нем почти новейшего историка, с развитым, обширным, свободным умом, с редким политическим пониманием событий, с общими взглядами, с уменьем судить о причинах и последствиях. Иаков Витрийский представляет пример развития другого рода: это ученый, не только изучивший все то, что относится к крестовым походам, но и занимающийся изучением нравов, географии, этнографии, естественной истории, – ученый, наблюдающий и описывающий мир. Словом, между летописцами первых крестовых походов и историками последних существует огромная разница, ясно свидетельствующая о происшедшем перевороте в умственном настроении.
Этот переворот обнаруживается более всего в способе выражений тех и других писателей о магометанах. Первые летописцы и первые крестоносцы страшно ненавидели магометан. Люди, говорящие о мусульманах, очевидно, не знают их, не могут произнести о них никакого суждения и рассматривают их единственно с точки зрения взаимной религиозной вражды: они презирают их, сражаются с ними, – и больше ничего. Вильгельм Тирский, Иаков Витрийский, Бернар Казнохранитель (Bernard le trеsorier) относятся к мусульманам совершенно иначе. Ясно, что, враждуя с ними, они уже не видят в них каких-то чудовищ, что они до известной степени поняли их идеи, что они жили вместе с ними, вступили с ними в сношения, чувствуют к ним даже некоторую симпатию. Вильгельм Тирский восхваляет Нурредина, Бернар – Саладина. Они даже противопоставляют иногда нравы и жизнь магометан нравам и жизни христиан. Описывая магометан, они имеют в виду сатиру против христиан, подобно тому как Тацит изображал нравы германцев в противоположность нравам римлян. Вы видите, какая неизмеримая перемена совершилась в промежуток времени между двумя эпохами: последняя из них поражает нас свободным беспристрастным взглядом на самых врагов христианства, на тех, против кого были устроены крестовые походы, – взглядом, который, несомненно, вызвал бы у первых крестоносцев удивление и гнев.
Таков первый, главный результат крестовых походов; это важный шаг вперед к эмансипации разума, к более обширным и свободным идеям. Предпринятые во имя религиозных верований, под непосредственным влиянием их, крестовые походы положили конец не той доле влияния, которая по праву принадлежит религиозным идеям, но исключительному, деспотическому господству их над человеческим духом. Такой, несомненно неожиданный результат произошел от многих причин. Первая из них, очевидно, есть новость, обширность и разнообразие зрелища, открывшегося перед крестоносцами. С ними случилось то, что обыкновенно бывает с путешественниками. Всем известно, что взгляд путешественников на вещи делается свободнее, что привычка наблюдать различные народности, различные нравы и мнения расширяет идеи, очищает разум от старинных предрассудков. То же явление повторилось и со странствующими племенами, которые мы называем крестоносцами; ум их расширился, возвысился под влиянием всех различных предметов, виденных ими, под влиянием знакомства с чужими нравами. Они вступили в сношения с двумя не только различными, но и более развитыми цивилизациями; с одной стороны, с греческим обществом, с другой – с обществом мусульманским. Нет сомнения, что греческое общество, несмотря на свою обессиленную, испорченную, умирающую цивилизацию, произвело на крестоносцев впечатление общества более развитого, утонченного, просвещенного, нежели их собственное. Подобное увидели они и в мусульманском обществе. Летописи содержат в себе любопытные сведения о впечатлении, произведенном крестоносцами на мусульман; последние смотрели на первых как на варваров, как на самых диких, свирепых, глупых людей из всех тех, кого им случалось прежде встретить. Крестоносцы со своей стороны были поражены богатством мусульман, изысканностью их нравов. За этим первым впечатлением скоро последовали частые сношения между обоими народами, сношения, расширившиеся и сделавшиеся гораздо более важными, нежели обыкновенно думают. Не говоря уже о повседневных сношениях восточных христиан с мусульманами, Восток и Запад узнали, посетили друг друга, вступили друг с другом во взаимную связь. Недавно еще один из ученых, прославляющих Францию в глазах Европы, Абель Ремюза, открыл сношения монгольских ханов с христианскими государями. К французским королям, между прочим, к Людовику Святому, отправляемы были монгольские посланники, с предложением заключить союз и возобновить крестовые походы против турок, в общих интересах монголов и христиан. И таким образом установлялись не только дипломатические, официальные сношения государей, но и частные, разнообразные сношения самих народов. Я приведу буквально слова г. Абеля Ремюза.
Многим итальянским, французским, фламандским монахам поручались дипломатические поручения к великому хану. Знатные монголы приезжали в Рим, Барселону, Валенсию, Лион, Париж, Лондон, Нортэмптон, а францисканец, родом из неаполитанского королевства, был архиепископом в Пекине. Преемником его был профессор богословия в Парижском университете. Но сколько других, неизвестных лиц стремилось вслед за упомянутыми или в качестве невольников, или в надежде на обогащение, или увлекаемые любопытством в неизвестные до тех пор страны. Случай сохранил имена некоторых из таких лиц. Первый посланник, прибывший от татар к королю Венгерскому, был англичанин, изгнанный из отечества за преступление, скитавшийся по всей Азии и наконец поступивший на службу к монголам. Фламандский монах из ордена кордельеров наткнулся в глубине Татарии на женщину из Меца, по имени Пакетту, похищенную венгерцами, встретил золотых дел мастера, брат которого торговал в Париже, на новом мосту, и молодого человека из окрестностей Руана, находившегося при взятии Белграда. Он встретил там также русских, венгерцев, фламандцев. Певчий по имени Роберт посетил Восточную Азию и потом, возвратившись в Шартр, умер в тамошней соборной церкви. Один татарин был поставщиком шлемов при войске Филиппа Красивого. Жан Планкарпин встретил близ Яика русского дворянина по имени Темера, служившего там переводчиком. Многие бреславльские, польские, австрийские купцы сопровождали его в Татарию. Другие возвратились с ним оттуда через Россию – это были генуэзцы, пизанцы, венецианцы. Два венецианских купца, которых случай привел в Бухару, последовали за монгольским посланником, отправленным Хулагу к Хубилаю. Они провели несколько лет в Китае и в Татарии, привезли папе письмо от великого хана, потом опять поехали к великому хану, причем один из них взял с собою сына своего, известного Марко Поло, и наконец еще раз оставили двор Хубилая, чтобы возвратиться в Венецию. Подобные путешествия были часто совершаемы и в следующем столетии: таковы путешествия Иоанна Мандевилля, английского врача, Ордерика Фриульского, Пеголетти, Вильгельма Бульдеселльского и многих других. Несомненно, путешествия, оставившие по себе какое-либо воспоминание, составляют только небольшую часть всех подобных предприятий; в те времена больше было людей, готовых совершать дальнее странствование, нежели людей, способных описать его. Многие из этих искателей приключений поселялись и умирали в странах, которые посещали. Другие возвращались в отечество, столь же неизвестными, как и прежде, но воображение их было наполнено всем тем, что они видели; они рассказывали о том своей семье, конечно, все преувеличивая, но распространяя вокруг себя, вместе с нелепыми баснями, и полезные, плодотворные предания. Таким образом в Германии, в Италии, во Франции, – в монастырях, среди дворянства и даже в низших классах общества заронены были драгоценные семена, которым суждено было развиться несколько позже. Эти неизвестные путешественники, знакомя чужие страны с искусствами своего отечества, в свою очередь вывозили оттуда другие, не менее драгоценные познания и вступали, сами того не зная, в обмен гораздо более выгодный, нежели всякая торговля. Путешествия эти не только расширяли и облегчали торг материями, фарфором, всеми продуктами Индии, не только открывали новые пути для промышленности и коммерческой деятельности, но – что гораздо важнее – они знакомили европейцев, заключенных со времени падения Римской империи в слишком тесной умственной сфере, с чужими нравами, с неизвестными народами, с необыкновенными произведениями природы. Тогда начали придавать некоторое значение прекраснейшей, населеннейшей и древнейшей по цивилизации части современного мира. Появилось желание изучать искусства, верованья, языки народов, в ней обитавших; хотели даже учредить в Парижском университете кафедру татарского языка. Рассказы, сначала несколько опоэтизированные, но вскоре подвергшиеся серьезному и глубокому разбору, повсюду служили источником более точных и разнообразных познаний. Мир как бы расширился со стороны Востока; география сделала огромные успехи, страсть к открытиям сделалась новою формою, в которую облекся предприимчивый дух европейцев. По мере ближайшего знакомства с нашим полушарием, идея о другом полушарии перестала казаться парадоксом, лишенным всякой вероятности, и Христофор Колумб открыл Новый Свет, отыскивая Ципангри Марко Поло.
Вот обширный, новый мир, открывшийся пред умом европейцев в XIII и XIV столетиях под влиянием фактов, составлявших последствие крестовых походов. Без сомнения, это одна из могущественнейших причин развития и свободы духа, проявляющихся в Европе по окончании крестовых походов.
Не меньшего внимания достойно еще другое обстоятельство. До крестовых походов римский двор, центр церкви, вступал в сношения с мирянами единственно чрез посредство духовных лиц, т. е. легатов, посылаемых папою, или же епископов и всего вообще духовенства каждой страны. Правда, бывали и миряне, находившиеся в непосредственных сношениях с Римом, но, вообще говоря, посредником между ним и народами было духовенство. Между тем в продолжение крестовых походов, Рим лежал на пути большей части крестоносцев, отправлявшихся в поход или возвращавшихся домой. Множество мирян познакомились с его политикою и нравами и открыли роль, занимаемую в религиозных спорах личным интересом. Открытие это, без сомнения, снабдило умы небывалою до того времени смелостью. Рассматривая вообще состояние умов в конце крестовых походов, особенно в отношении к делам церковным, нельзя не обратить внимания на один странный факт: религиозные идеи не изменились; они не уступили место противоположным или даже просто другим, несогласным мнениям. Между тем умы приобрели несравненно более свободы; религиозные верованья перестали составлять единственную сферу, в которой бы вращался человеческий разум: не оставляя их, он уже более не ограничивается ими и переносится на другие предметы. Таким образом, в конце XIII века уже не существовала нравственная причина крестовых походов, или по крайней мере самое энергическое побуждение их; в нравственном состоянии Европы совершилась существенная перемена.
Подобное изменение совершилось и с состоянием общественного быта. Много рассуждали о том, какое влияние имели в этом отношении крестовые походы. Нашли, что они принудили большую часть феодальных владельцев продать свои феоды королям или же даровать хартии городским общинам, чтобы приобрести деньги, необходимые для крестового похода. Доказано, что самое отсутствие феодальных владельцев значительно уменьшило власть, принадлежавшую некоторым из них. Не входя в подробное рассматривание этих вопросов, можно, я думаю, представить в нескольких общих выводах влияние крестовых походов на общественный быт Европы.
Они значительно уменьшили число небольших феодов, небольших домен, небольших феодальных владельцев. Они перенесли собственность и власть в меньшее количество рук. Большие, могущественные феоды образуются и расширяются во время крестовых походов.
Я часто сожалел, что у нас нет карты Франции, где бы она была разделена на феоды, подобно тем картам, где Франция представлена с разделением своим на департаменты, округи, кантоны и общины. Следовало бы отметить на карте все феоды, их границы, их взаимные отношения и последовательные изменения. Если бы с помощью подобных карт мы стали сравнивать состояние Франции прежде и после крестовых походов, то увидели бы, как много исчезло феодальных владений, и до какой степени увеличились большие и средние феоды. Это один из важнейших результатов, произведенных крестовыми походами. Но и там, где мелкие владельцы сохранили свои феоды, они уже не могли жить в таком уединении, как прежде. Владельцы больших феодов сделались центрами, около которых сгруппировались мелкие собственники. Во время крестовых походов они по необходимости примыкали к богатейшему, могущественнейшему вельможе, получали от него всякого рода пособия, жили вместе с ним, разделяли его судьбу, участвовали в одних и тех же предприятиях. По возвращении крестоносцев, эта общительность, эта привычка жить подле высших лиц удержалась, сделалась необходимою. Вместе с увеличением числа больших феодов, появившимся после крестовых походов, видно, как владельцы этих феодов окружают себя внутри своих замков более значительным двором, содержат при себе большее число дворян, которые хотя и сохраняют свои небольшие домены, но не живут уже в них.
Итак, расширение больших феодов и образование известного числа общественных центров, вместо прежнего разъединения, – вот для недр феодальной системы два важнейших последствия крестовых походов.
Что касается до горожан, то и здесь не трудно заметить подобное явление. Под влиянием крестовых походов образовались большие городские общины. Мелкая торговля, мелкая промышленность не в состоянии были создать таких общин, какими были большие города Италии и Фландрии. Они вызваны торговлею в обширных размерах морскою торговлею, преимущественно торговлею Востока с Западом – а усилению, развитию морской торговли всего более способствовали крестовые походы.
Вообще, вглядываясь в состояние общества к концу крестовых походов, нельзя не заметить, что предшествовавшее состояние разъединения, разбросанности в жизни и в силах, состояние повсеместной, если можно так выразиться, локализации – исчезло и уступило место противоположному состоянию – стремлению к централизации. Везде происходит сближение; низшие существования поглощаются высшими или группируются вокруг них. По этому направлению идет общество, к этой цели клонится весь его прогресс.
Теперь нам становится ясным, почему в конце XIII и в XIV столетии народы и государи уже не хотели возобновить крестовых походов: они уже не нуждались в них и не чувствовали к ним никакого влечения. Крестовые походы начались под влиянием религиозного чувства, при исключительном господстве религиозных идей над всем существом человека; теперь это господство утратило свою силу. Крестовые походы были также источником новой жизни, более широкой, более разнообразной, более разумной; теперь подобная жизнь становилась возможною в самой Европе, в развитии общественных отношений. В это именно время пред королями открывается поприще политического возвышения. К чему было идти в Азию, чтоб искать там королевства, когда можно было завоевать его у себя дома? Филипп Август неохотно отправился в крестовый поход – это весьма естественно: ему надобно было сделаться королем французским. В таком же положении находились народы. Пред ними открывалась возможность обогащения: они отказывались от приключений, чтобы посвятить себя труду. Приключения для государей заменялись политикой, для народов – трудом в обширных размерах. Страсть к приключениям осталась в одном только классе общества, в той части феодального дворянства, которая не имела права более мечтать о политическом возвышении, и, не чувствуя наклонности к труду, удержала за собою свое прежнее положение, свои прежние нравы. И она по-прежнему устремлялась в крестовые походы, несколько раз пыталась возобновить их.
Таковы, по моему мнению, великие, несомненные, неизбежные последствия крестовых походов; с одной стороны, увеличение идей, освобождение умов от неподвижности, с другой – более обширная общественная жизнь, обширная сфера, открытая для деятельности всякого рода: они закрепили в одно и то же время и личную свободу, и политическое единство. Они способствовали и независимости отдельных лиц, и централизации общества. Многие заняты были вопросом о том, какие средства цивилизации прямо заимствованы были во время крестовых походов от Востока; говорили, что большая часть великих открытий, породивших в XIV и XV столетиях развитие европейской цивилизации, – компас, книгопечатание, порох – были известны Востоку и что крестоносцы могли принести их оттуда. Это до известной степени справедливо, но многие предположения такого рода представляются сомнительными. Бесспорно только общее влияние, общее действие крестовых походов на разум человеческий, с одной стороны, на общество – с другой; они перевели европейское общество с прежней, узкой колеи его на новую, несравненно более широкую дорогу; они положили основание слиянию различных элементов европейского общества в правительства и народы – слиянию, составляющему выдающийся признак новейшей цивилизации. К тому же самому времени относится развитие одного из учреждений, наиболее содействовавших этому великому делу, – королевской власти. Ее история, от происхождения новых европейских государств до XIII века, будет предметом моей следующей лекции.
Лекция девятая
В последней лекции я старался определить отличительный характер новейшего общества, сравнительно с первоначальным европейским обществом; характер этот, по моему мнению, выражается в том, что все составные части общественного строя, сначала столь многочисленные и разнообразные, сведены к двум главным элементам: правительству, с одной стороны, народу – с другой. Господствующими факторами, первенствующими деятелями истории уже не являются феодальные дворяне, духовенство, короли, горожане, поселенцы, рабы; в новейшей Европе мы встречаем только две великие силы, которые одни руководят историею: правительство и народ. Если в этом заключается результат, выработанный европейскою цивилизациею, то такова и цель, к которой мы должны стремиться, к которой должны привести нас наши исследования. Мы должны проследить возникновение и постепенное развитие этого великого результата. Мы вступили в эпоху, к которой можно отнести его зачатки; мы уже видели, что между XII и XVI веками совершалась в Европе медленная, скрытая работа, которая привела наше общество к окончательному состоянию его. Мы изучили также первое, по моему мнению, великое событие, быстро подвинувшее Европу по этому пути, – крестовые походы. К той же эпохе, а именно ко времени первых крестовых походов, относится первоначальное развитие учреждения, наиболее, может быть, содействовавшего образованию европейского общества, слиянию всех общественных элементов в две силы – правительство и народ. Это учреждение – королевская власть.
Королевская власть очевидно играла огромную роль в истории европейской цивилизации; чтобы убедиться в этом, достаточно одного беглого обзора фактов; развитие ее долго шло, так сказать, одним шагом с развитием общества, – прогресс их совершался одинаково и одновременно. Этого мало: каждый раз, когда общество приближается к своему окончательному виду, королевская власть видимо усиливается и процветает; так что, когда в главнейших странах Европы важное, решительное влияние на события сосредоточилось почти исключительно в руках правительства и народа, – правительством является королевская власть. И это случилось не в одной только Франции, но и в большей части европейских государств; несколько раньше или несколько позже, под более или менее различными видоизменениями, такой же результат представляет нам история общества в Англии, в Испании, в Германии. В Англии, например, когда происходит перерождение старинных элементов общественного быта, когда они уступают место системе общественных властей? При Тюдорах, т. е. во время наисильнейшего развития королевской власти. То же самое было и в Германии, в Испании, во всех больших европейских государствах.
Если мы оставим в стороне Европу и обратимся к другим частям света, то мы и здесь встретим подобное явление; повсюду королевская власть занимает важное место; она является самым прочным учреждением, которое весьма трудно избегнуть там, где его еще нет, и уничтожить там, где оно уже существует. Азиею оно владеет с незапамятных времен. При открытии Америки все существовавшие там большие государства подчинены были, в различных формах, монархическому режиму. Проникая во внутренность Африки, мы встречаем преобладание этой формы правления везде, где только обитают сколько-нибудь многочисленные народы. Королевская власть не только проникла всюду, но приспособилась к самым разнородным состояниям: к цивилизации и к варварству, к самым мирным нравам, как, например, в Китае, и к преобладанию воинственного духа. Она установлялась и среди каст при строжайшей обособленности сословий, и среди гражданского равенства, в обществах, наиболее чуждых всякой законной и определенной классификации. Будучи нередко деспотическою и притеснительною, она иногда благоприятствовала развитию цивилизации и даже свободы. Она подобна голове, которая может быть приставлена ко множеству различных туловищ, или плоду, который может произрастать на самых разнообразных растениях. Из этого факта мы могли бы извлечь несколько важных и любопытных выводов; ограничусь только двумя. Прежде всего, невозможно допустить, чтобы такое явление было простою случайностью, было продуктом одной только силы или насильственного присвоения власти, между сущностью королевской власти как учреждения и сущностью природы человека или человеческого общества неизбежно должно существовать сильное, глубокое сходство. Конечно, сила участвует в происхождении королевской власти и в значительной мере содействует его прогрессу; но когда великое событие развивается, воспроизводится в течение длинного ряда веков, среди самых разнородных положений, когда история учреждения представляет такой результат, какой я указал в истории королевской власти, – то не приписывайте никогда это событие, это учреждение действию одной только силы. Материальная сила играет важную роль в обыденных делах человека: но она не высший двигатель их; над тою ролью, которую она играет, всегда возвышается нравственная причина, решающая общее направление его деятельности. Сила в истории развития государств – то же самое, что тело в истории развития человека. Конечно, тело имеет огромное значение в жизни человека, но оно не составляет принцип ее. Жизнь обусловливается телом, но не определяется им. То же явление повторяется и в обществе: какую бы роль не играла в нем сила, – не она управляет им, не она руководит его судьбою; под проявлениями силы скрываются идеи, нравственные влияния, которые и управляют прогрессом общества. Такого рода причины, а не материальная сила, без сомнения, и решили судьбу королевской власти.
Второй, не менее важный факт, это гибкость учреждения, способность его видоизменяться, приспособляться к множеству разнородных обстоятельств. Заметьте, какая противоположность: форма учреждения – одна, постоянная, простая; она не представляет того изумительного разнообразия, которым отличаются некоторые другие учреждения, а между тем она усваивается самыми разнородными обществами. Отсюда ясно, что она может существовать при весьма разнородных условиях, что она соответствует в природе человека и общества многим, весьма различным элементам и принципам. Роль королевской власти во всемирной истории, ее свойства, ее последствия не всегда понимались как следует и часто подвергались неправильной оценке. Причина таких ошибок заключается в том, что институт королевской власти не всегда рассматривался во всем своем объеме, с соответствующих ему двух точек зрения. С одной стороны, не все проникали до основного принципа королевской власти, до существенных свойств ее, независящих от обстоятельств, при которых она проявляется; с другой стороны, не обращали достаточного внимания на все превращения, допускаемые ею, на все принципы, с которыми она может вступать в союз. Наша цель – решить эту двойную задачу и таким образом дать себе полный отчет в результатах, принесенных королевскою властью новейшей Европе, т. е. в дознании, проистекают ли эти результаты из существенных начал самого учреждения или же из видоизменений, которым оно подвергалось.
Сила королевской власти, нравственное могущество, служащее ее истинной основой, без сомнения заключается не в собственной, личной воле человека, в данное время облеченного королевским саном. Народы, принимая королевскую власть как учреждение, философы, поддерживая ее как систему, без сомнения, не думали, не хотели признавать над собою господства личной воли одного человека, по самому существу своему узкой, произвольной, прихотливой, невежественной.
Королевская власть нимало не соответствует личной воле человека, хотя и проявляется в ее форме. Она есть олицетворение правовой державности, верховной власти по праву, т. е. той существенно разумной, просвещенной, справедливой, беспристрастной, самобытной воли, которая выше всякой отдельной личной воли, и потому имеет право управлять людьми. Таково значение королевской власти в понятии народов, такова причина, по которой они подчиняются ей. Но существует ли такая правовая верховная власть, есть ли такой высший закон, который имеет право управлять людьми? Несомненно по крайней мере то, что люди верят в существование такой власти, такого закона; они стараются, постоянно старались и не могут не стараться подчинить себя ему. Представим себе, не говорю народ, но хотя бы самое незначительное собрание людей, подчиненное властителю не по праву, а только фактически, властителю, право которого есть право сильного, который в управлении своем нимало не руководствуется ни разумом, ни справедливостью, ни истиною. Человеческая природа восстает против такого предположения; для нее необходимо верить в право. Она ищет себе властителя по праву, лишь ему одному добровольно повинуется человек. Что такое история, как не проявление этого всеобщего факта? Что такое большая борьба, волнующая жизнь народов, как не страстное стремление к правовой верховной власти, стремление встать под руководство ее? И не только народы, но и мыслители твердо верят в существование такой власти, неутомимо ищут ее. Что такое все системы политической философии, как не изыскание правовой верховной власти? Не обсуждается ли в них именно вопрос о том, кто имеет право управлять обществом? Возьмите системы теократическую, монархическую, аристократическую, демократическую; представители их глубоко убеждены, что открыли сущность правомерной верховной власти; все они обещают даровать обществу законного владыку. Такова, повторяю, цель как мыслителей, так и народов, предмет усилий и тех и других.
Да и как не верить в существование правовой верховной власти, как не искать ее? Возьмем самый простой случай: предположим, что нужно совершить какое-нибудь действие, касающееся либо целого общества, либо нескольких его членов, либо одного человека. Совершение этого действия, без сомнения, всегда подлежит известным правилам; всегда существует законная воля, которою следует руководствоваться, которую должно осуществить на самом деле. Проникните ли вы в мельчайшие подробности общественной жизни, возвыситесь ли вы до самых важных ее событий – везде вы найдете истину, требующую приведения ее в известность, найдете справедливую, разумную идею, требующую практического применения. Вот сущность правомерной верховной власти, к которой не перестают и не могут перестать стремиться мыслители и народы.
В какой мере человеческая сила и воля могут олицетворять собою правомерную верховную власть, в истинном смысле этого слова? Есть ли в этом предположении что-либо неизбежное, опасное и ложное? Как судить в особенности об олицетворении правового единодержавия в образе королевской власти? При каких условиях, в каких пределах можно допустить такое олицетворение? Вот важные вопросы, которых нам не придется разбирать здесь в подробности; но мы по необходимости должны были указать на них; а теперь, мимоходом, скажем о них несколько слов.
Я утверждаю – и в этом отношении слова мои подтверждаются здравым смыслом, – что верховная власть, по праву полная и неизменная, никому принадлежать не может, что всякое присвоение ее какой-либо единичной силе опасно и ложно в самых коренных основаниях своих. Отсюда проистекает необходимость ограничения всякой власти, каково бы ни было ее имя, ее форма; отсюда – неизбежная незаконность всякой абсолютной власти, каково бы ни было ее происхождение – завоевание ли, наследственность или избрание. Можно не соглашаться в средствах изыскания правомерной верховной власти; они изменяются, смотря по времени и месту; но никогда и нигде никакая сила не может законно быть признана единственным источником, представителем этой власти.
При всей справедливости этого принципа, королевская власть, в какой бы системе она не проявлялась, представляет собою олицетворение державности по праву. Обратитесь к теократической системе: вы увидите, что король – образ Божий на земле, другими словами, что он олицетворяет собою верховную справедливость, истину, благо. Предложите тот же вопрос юристам: они ответят вам, что король – это живой закон, другими словами, что король есть олицетворение правомерной верховной власти, олицетворение закона, имеющего право управлять обществом. Спросите, наконец, самую королевскую власть, в системе так называемой абсолютной монархии: она назовет себя олицетворением государства, общественного интереса. В какой бы системе, в каком бы положении вы ни рассматривали королевскую власть, всегда и везде вы встретитесь с притязанием ее представлять собою ту правомерную верховную власть, которая одна только способна законно управлять обществом. В этом нет ничего удивительного. В чем заключаются отличительные признаки верховной власти по праву, свойства, проистекающие из самой сущности ее? Прежде всего, это власть единственная в своем роде; истина, справедливость – только одна, а следовательно, может быть только одна правомерная верховная власть. Далее, она постоянна, неизменна, как и сама истина; она стоит выше всех превратностей, случайностей этого мира; она не имеет ничего общего с ними; она относится к миру, как зритель и судья: таково назначение ее. Эти естественные свойства правомерной державности внешним образом все соединяются в королевской власти; она представляется самою наглядною формою, самым верным изображением их. Прочтите сочинение Бенжамена Констана, в котором он так остроумно представил королевскую власть нейтральною, посредническою силою, возвышающеюся над случайностями, над волнениями общества, и принимающею участие только в важнейших кризисах его. Такая картина не напоминает ли вам положения правомерной верховной власти в управлении обществом? В этой идее есть, без сомнения, нечто поразительное для ума, потому что она с чрезвычайною быстротою перешла из книг в факты. Один государь сделал ее даже – в бразильской конституции – основанием своего престола; в этой конституции королевская власть является посредником, возвышающимся над действующими властями в качестве зрителя и судьи в политической борьбе.
С какой бы точки зрения мы ни рассматривали королевскую власть, сравнивая ее с идеею правомерной державности, вы найдете между ними большое внешнее сходство, которое не могло не поразить умы людей. Вот почему каждый раз, когда воображение или мысль людей обращалась предпочтительно к созерцанию или изучению правомерной верховной власти, ее природы, ее отличительных признаков – люди склонялись на сторону королевской власти. Когда перевес принадлежал религиозным идеям, постоянное размышление о Боге, о божественных свойствах приводило людей к монархической системе. Когда в обществе преобладали юристы, привычка изучать под именем законов сущность правомерной верховной власти благоприятствовало развитию учения об олицетворении этой власти в королевском сане. Внимательное, напряженное размышление о природе и свойствах правомерной державности всегда давало силу и вес королевской власти, отражавшей в себе эту державность, если только тому не препятствовали другие причины. Бывают, кроме того, времена, особенно благоприятствующие такому олицетворению, – времена наибольшего развития индивидуальных сил, со всеми своими случайностями и прихотями, времена всеобщего господства эгоизма, основанного либо на невежестве и грубости, либо на испорченности нравов. В такое время общество, отданное на жертву личным силам и лишенное возможности возвыситься с помощью добровольного содействия этих сил до общей воли, соединяющей и укрощающей их, – общество, говорю я, страстно жаждет верховной власти, которой принуждены были бы подчиниться все частные лица; и лишь только является какое-нибудь учреждение, носящее в себе некоторые признаки правомерной верховной власти, обещающее установить действие этой власти, – общество страстно примыкает к такому учреждению, подобно изгнаннику, укрывающемуся в церковной обители.
Такие явления нередки во времена юности народов, в эпохи, подобные той, которую мы недавно изучали. Королевская власть вполне соответствует этим эпохам брожения, когда общество жаждет правильной организации, устройства, но не умеет воспользоваться для этого согласным и свободным содействием отдельных индивидуальных сил. Бывают и другие эпохи, когда польза королевской власти обусловливается совершенно иными причинами. Почему республиканский Рим, до такой степени близкий к распадению, существовал еще пятнадцать столетий под именем империи, которая в сущности была не чем иным, как систематическим упадком, продолжительною агониею? Это было делом монархической власти; она одна только могла поддерживать общество, которому угрожал разрушением эгоизм. Императорская власть пятнадцать веков предупреждала падение Рима. Итак, в известные времена одна только королевская власть может замедлить распадения общества; бывают и другие времена, когда она одна может ускорить возникновение общества, – в обоих случаях потому именно, что она яснее, сильнее всякой другой формы правления представляет собою идею правомерной верховной власти и пользуется влиянием, свойственным этой власти. В какую бы эпоху мы ни рассматривали королевскую власть, мы увидим, что ее существенный характер, нравственное начало, истинное ее значение, ее внутренняя сила, заключается в следующем: она есть образ, олицетворение, внешний представитель той единственной, высшей, несомненно, законной воли, которая одна имеет право управлять обществом.
Рассмотрим теперь королевскую власть с другой точки зрения, т. е. в ее изменчивости, в разнообразии исполненных ею ролей и произведенных ею последствий; мы должны дать себе отчет в этом явлении и определить его причины.
При этом анализе мы немедленно можем возвратиться к истории, и именно к занимающей нас истории европейской цивилизации. По странному стечению обстоятельств, королевская власть в новейшей Европе проявилась во всех тех формах, в каких представляет ее вообще всемирная история. Если бы можно было употребить математическое выражение, то я сказал бы, что королевская власть в Европе была как бы производною всех возможных родов королевской власти. Я изложу ее историю между V и XII веками; вы увидите, сколько различных форм она принимала, и до какой степени проявился в ней характер разнообразия, сложности, борьбы, свойственный вообще всей европейской цивилизации.
В V веке, в эпоху вторжения германцев, две королевские власти стоят одна против другой: власть варварская и императорская – власть Хлодвига и власть Константина – весьма различные как в своих началах, так и в результатах. Варварская королевская власть по существу своему есть власть избирательная; германские короли были избираемы, хотя избрание их совершалось и не в тех формах, с которыми мы теперь привыкли соединять эту идею; это были военачальники, власть которых должна была быть свободно признана множеством товарищей, дружинников, повинующихся храбрейшему, искуснейшему из их среды. Избрание – вот источник варварской королевской власти, ее первоначальный, существенный характер. Но уже в пятом веке этот характер королевской власти несколько изменился: в состав ее уже в то время вошли другие, разнородные элементы. Начальники некоторых племен властвовали довольно долго: одни семейства сделались более влиятельными, могущественными, богатыми, нежели другие. Отсюда начало наследственности: военачальников стали избирать почти исключительно из этих семейств. Вот первый посторонний элемент, присоединившийся к господствовавшему избирательному началу. Другая идея, другой элемент также проник в институт королевской власти – это элемент религиозный. У некоторых варварских народов, например у готов, существовало убеждение, что семейства королей происходят от семейств богов или героев, признанных богами, как например Одина. В таком же положении находились цари, описываемые Гомером: они также происходили от богов и полубогов и потому пользовались особым религиозным почитанием, несмотря на всю ограниченность их власти.
Такова варварская королевская власть в V веке, уже успевшая сделаться разнохарактерною и неопределенною, хотя в ней и господствует еще первоначальный ее принцип.
Перехожу к римской императорской, монархической власти. Она представляется в совершенно другом виде: она – олицетворение государства, преемница державных прав и величия римского народа. Взгляните на монархию Августа, Тиберия: император – это представитель сената, коммис целой республики, он наследует ее; она сосредоточивается в его лице. Не доказывается ли это скромностью речей первых императоров, по крайней мере тех из них, которые были люди со смыслом и понимали свое положение? Они чувствовали себя в присутствии народа, незадолго пред тем еще обладавшего державностью, а теперь отрекшегося от нее в их пользу; они говорили с ним как его представители, уполномоченные, но на самом деле пользовались с ужасающею силою всею властью народа. Такое преобразование для нас весьма понятно; мы сами были свидетелями подобного явления: мы видели, как верховная власть от народа перешла к одному человеку – это история Наполеона. И он был олицетворением державного народа, он беспрестанно вспоминал о том. Он говорил: «Кто, подобно мне, был избран 18 миллионами людей? Кто, подобно мне, был истинным представителем народа?» И когда на его монетах вычеканено было с одной стороны «Французская республика», а с другой – «Наполеон Император», не подходило ли это к вышеизложенному факту, не было ли это олицетворением народа, сделавшегося монархом?
Таков был основной характер императорской монархической власти; она удержала его в продолжение первых трех веков империи, и даже не ранее, как при Диоклетиане, выработала окончательную форму свою. Но уже в это время она была близка к великой перемене: уже зарождался новый вид королевской власти. В течение трех веков христианство старалось ввести в империю религиозный элемент. При Константине ему удалось доставить этому элементу, если не преобладающее, то по крайней мере важное значение. Здесь монархическая власть представляется с совершенно другой стороны; происхождение ее не на земле; государь уже не представитель общественной верховной власти: он образ Божий, представитель, посланник Божества. Власть нисходит к нему сверху вниз, между тем как в императорской монархии власть восходила снизу вверх. Положения эти совершенно несходны между собою; столь же различны и последствия их. С принципом религиозной королевской власти трудно совместить свободу и политические гарантии, но самый принцип – возвышенный, нравственный, благотворный. Вот идея, сложившаяся о короле в VII веке, под влиянием системы религиозной королевской власти; мы видим ее в положениях Толедского собора:
«Король зовется королем (rex) оттого, что он управляет справедливо (recte). Действуя справедливо, он законно обладает именем короля; но действуя без справедливости, он презренно теряет его. Поэтому предки наши не без причины говорили: rex ejus eris si resta facis; si autem non facis, non eris. (Действуя справедливо, будешь их королем; действуя несправедливо – не будешь). Две главные королевские доблести суть справедливость и истина.