Характеристика Трагедий Шекспировых

Характеристика Трагедий Шекспировых
Франсуа Гизо

Из Жизни Шекспира, помещенной Г-м Гизо в его переводе творений Британского Поэта.

Франсуа Гизо

Характеристика Трагедий Шекспировых

Единство действия

Единство действия, необходимое для единства впечатления, не могло уйти из виду у Шекспира. Спрашивается: как выдержать его среди толикого числа происшествий, в которых столько движения и сцепления обстоятельств – в этом пространном поле, объемлющем столько разных мест, столько годов, все звания общества и развитие стольких положений? Однако же Шекспир успел в этом: в Макбете, Гамлете, Ричарде III, Ромео и Юлии, действие хотя и обширно, но всегда едино, быстро и полно, от того, что Поэт постиг основное его условие, требующее, чтобы занимательность сосредоточивалась там, где сосредоточивается самое действие. Лице, дающее ход Драме, есть то самое, которое возбуждает в зрителе нравственное волнение. В Расиновой Андромахе осуждали двоякость действия; или по крайней мере, что соучастие делится между разными лицами, и сей упрек не без основания: не то, чтобы все части действия не споспешествовали одной цели; но, как выше сказано, участие делится между разными лицами, а по тому и средоточие действий неопределенно. Если бы Шекспир стал обработывать подобный предмет, впрочем, не весьма согласный с его гением, то верно бы он сосредоточил в лице Агдромахи как действие, так и занимательность. Любовь материнская носилась бы над всею Трагедией, обнаруживая твердость духа вместе с опасениями, силу свою вместе с горестями; он бы не посомнился вывести на сцену отрока, подобно как Расин, сделавшись отважнее в последствии, вывел отрока в Гофолии. Все движения души зрителевой влеклись бы к одной точке; мы б увидели Андромаху деятельнее: увидели бы, как она, для спасения Астианакса, употребляет другие средства, кроме слез его матери, и всегда привлекает к себе и сыну своему то внимание, которое у Расина весьма часто развлекается средствами действия, какие он принужден был почерпать в бедственной судьбе Гермионы. По системе, принятой в XVII столетии Французскими драматическими Стихотворцами, Гермиона долженствовала быть средоточием действия; так и есть на самом деле. На Театре, более и более подчиненном власти женщин и Двора, любовь как будто бы должна была заместить рок, господствовавший у древних: власть слепая, необоримая как и рок, ведущая таким же образом свои жертвы к цели, указанной с первых шагов, любовь становилась неподвижною точкой, вкруг которой все должно было обращаться. В Андромахе, любовь делает из Гермионы лице простое, обладаемое страстью, относящее к ней все, что происходит пред её глазами, тщащееся покорить себе происшествия, в угоду ей и для её удовлетворения; одна Гермиона дает направление и ход Драме; Андромаха является только для того, чтобы выдержать положение бессильное и скорбное. Такое соображение может доставить случай к удивительным развитиям страдательных склонностей сердца, но не составляет действия трагического; а в развитиях, кои не ведут прямо к действию, занимательность может развлечься, и не без труда потом войти в единственное направление, в коем она может быть выдержана.

Когда, напротив того, средоточие действия и средоточие занимательности смешаны, когда внимание зрителя прилеплено к лицу, деятельному и неизменному, коего характер, всегда одинаковый, исполнит судьбу свою, всегда изменчивую; тогда обстоятельства, столпившиеся, вкруг такого лица, поражают нас только в отношении к нему; получаемое нами впечатление, от него самого заемлет краску. Ричард III переходит от одного замысла к другому; каждый новый успех его увеличивает ужас, внушенный нам с самого начала адским его коварством; жалость, пробуждаемая в нас постепенно каждою из его жертв, теряется в чувствованиях ненависти к гонителю. Ни один из сих частных случаев не обращает в свою пользу наших ощущений: они беспрерывно относятся, и все сильнее и сильнее, к виновнику всех сих злодеяний. Таким образом Ричард, средоточие действия, есть вместе и средоточие занимательности; ибо драматическая занимательность не есть просто беспокойная жалость, чувствуемая нами к бедствиям, или наклонность, внушаемая нам добродетелью: но ненависть, жажда мщения, нужда правосудия небесного над главою злодея до спасения невинного. Все сильные ощущения, способные возвысить Душу человека, могут увлечь нас за собою и вселить в нас соучастие, можно сказать, пристрастное; им нет нужды обещать нам счастие, ниже привлекать нас нежностию, мы можем также вознестись до того высокого презрения жизни, которое творит героев, до благородного негодования прошив бичей человечества.

Все может входить в действие, приведенное таким образом к единому средоточию, отколе исходят и к коему относятся все происшествия Драмы, все впечатления зрителя. Все, что трогает душу человека, все, что тревожит жизнь его, может содействовать драматической занимательности, коль скоро события самые разнообразные, будучи направлены к одной точке и нося на себе одну общую печать, будут появляться только как спутники главного события, увеличивая собою блеск его и силу. Ничто не покажется низким, мелким или незначащим, если главное положение становится от того живее, или главное ощущение сильнее. Горесть под-час усиливается зрелищем веселия, среди опасностей, шутка может воспламенить отвагу. Чуждо впечатлению только то, что его уничтожает; но все то, что с ним смешивается, питает его и усиливает. Лепетанье малолетнего Артура с Губертом раздирает душу, когда вообразишь, какое ужасное зверство Губерт готовится над ним исполнить. Умилительное зрелище представляет собою Леди Макдуф, когда с нежностию матери забавляется детским умом своего сына, между тем, как уже рвутся у дверей убийцы, пришедшие зарезать и сего сына, и других, и ее самое. Кто бы стал, без сих обстоятельств, брат участие в этой сцене материнского ребячества? Но, без этой сцены, сделался ли бы Макбет столь ненавистным, как бы должен быть за сие новое злодейство? В Гамлете, не только сцена могильщиков, по размышлениям, какие она внушает, связывается с общею мыслью пиесы, но, мы знаем, что они копают могилу Офелии в присутствии Гамлета: к Офелии будут относиться, когда ему о том скажут, все впечатления, порожденные в душе его видом сих отвратительных, жалких костей, и равнодушие, с каким люди смотрят на бренные останки того, что никогда было прекрасно или могущественно, почтенно или любимо. Ни одна подробность сих печальных приготовлений не теряется для ощущения, которое они возбуждают: бесчувственная грубость людей, обрекших себя на такое ремесло, их песни и шутки – все поражает нас; и формы и средства комические таким образом без усилия входят в Трагедию, которой впечатления тем сильнее бывают, когда видишь, что они готовы пасть на человека, уже постигнутого неведомо судьбою, о веселящагося в виду бедствия, о коем еще не знаешь.

Без сих комических вставок, без сего содействия людей низшего звания, сколько драматических эфектов, сильно способствующих эфекту главному, остались бы невозможными! Приноровим по нынешнему вкусу шутки Макбетова привратника – и никто не в состоянии будешь без трепета вообразить об открытии, которое последует вскоре за сим приливом шутовской веселости, о зрелище убийства, еще таящагося под сими остатками пиршественного упоения. Положим, что Гамлет первый был бы поставлен в сношение с тенью своего отца; тогда сколько приготовлений, сколько пояснений было бы необходимо, чтобы довести нас до того состояния ума, в каком должен быть Принц, человек высокого рода, дабы поверить явлению призрака! Но призрак является сперва солдатам, людям простодушным, более близким к испугу, чем к удивлению от того; они расказывают о нем друг другу ночью, стоя на страже. «То было здесь, в ту минуту, когда звезда, что блестит вон там, освещала эту же самую точку на небе; колокол, как и теперь, пробил час…. Тс! вот он опять идет!» Ужас произведен, и мы верим призраку прежде, чем Гамлет о нем услышал.

Это еще не все. Содействие низших званий доставляет Шекспиру новое средство действовать на сердца зрителей, средство, невозможное по всякой другой системе. Поэт, который может брать свои действующие лица из всех состояний общества и представлять их во всех положениях, может также все вводить в действие, т. е. беспрерывно быть драматическим. В Юлии Цезаре, действие открывается живою картиною движений и чувствований народных; какое изложение, какой разговор мог бы столь хорошо познакомить нас с тем родом обольщения, коим Диктатор действует на Римлян, с опасностью, каковой подвергается свобода Республики, с заблуждением и опасностями республиканцев, кои льстятся восстановить ее смертью Цезаря? Когда Макбет хочет сбыть с рук Банко, то ему нет нужды извещать нас о своем намерении в лице наперсника, ниже требовать отчета в исполнении сего замысла, дабы довести о том до нашего сведения: он просто призывает убийц, говорит с ними; мы сами свидетели ухищрений, посредством коих тиран употребляет в свою пользу страсти и несчастья человеческие; мы видим потом, как убийцы выжидают свою жертву, наносят ей удар, и, еще окровавленные, приходят требовать награды. Тогда Банко можешь нам явиться: существование злодейства произвело свое действие – и мы уже не отвергаем никаких ужасов, за ним следующих.

Действительно, если хотим вывести на сцену человека в полной силе его природы, то не будешь излишним, когда мы призовем на помощь человека всего, покажем его во всех видах, во всех положениях, возможных в его жизни. Представление будет от того не только полнее и живее, но и вероподобнее. Не значит ли обманывать ум на счет какого либо происшествия, когда представлять ему одну часть сего происшествия в ясном виде и в красках существенности, а другую погребсти, уничтожить в разговоре или расказе? Следствием сего бывает ложное впечатление, которое не раз вредило действию превосходнейших творений. Гофолия, образцовое произведение Французского Театра, все еще внушает нам какое-то невыгодное предубеждение на счет Иодая и в пользу Гофолии, которую не столько еще ненавидят, чтоб радоваться её гибели, не столько боятся, чтоб одобрять хитрость, какою вовлекают ее в сети. Совсем тем, Гофолия не только извела своих, внуков, чтобы вместо их царствовать: но Гофолия, чужеземка, поддерживаемая на троне чуждыми войсками; она восстает против Бога, чтимого её народом, оскорбляет, гневит Его водворением и пышностию веры чуждой, тогда как вера народная, без почестей, без силы, исповедуемая в страхе малым числом ревностных её чтителей, ежедневно готова пасть от ненависти Мафана, нестерпимого самовластия Царицы и алчности пресмыкающихся во прахе её царедворцев. Здесь точно видим притеснение и несчастие…. И все сие заключено в речах Иодая, Авинира, Мафана и самой Гофолии. Но только в речах; а в действии мы видим, напротив, что Иодай составляет заговор теми способами, какие оставляет еще ему неприятельница его; видим осанливое величие Гофолии, видит хитрость, которая торжеством своим над силою обязана презорливой жалости, каковую умела она внушить своею притворною слабостию. Заговор происходит перед нашими глазами, о притеснениях мы знаем только по слуху. Если бы в действии мы видели беды, кои влечет за собою притеснение; если б видели Иодая, пробужденного, подвигнутого воплями несчастных, отданных на жертву чужеземцам; если б негодование народа к власти чуждой, точащей кровь сирых и бездомных, негодование, порожденное любовью к вере и отечеству, – оправдало в глазах наших поступки Иодая; тогда действие, таким образом дополненное, не оставило бы в душе нашей никаких сомнений, и Гофолия, может быть, явила бы нам идеал драматической Поэзии, покрайней мере такой, каким мы доселе его постигали.

Греки легко достигли сего идеала: их жизнь и ощущения, малосложные, могли быть изображены несколькими широкими и простыми чертами; но народам новейшим являлся он уже не в тех общих, чистых формах, к коим можно б было применить правила, начертанные по образцам древних. Франция, приняв их, должна была сжаться, так сказать, в одном углу человеческого существования. Поэты её употребили все усилия ума, дабы возделать столь тесное пространство; бездны сердца человеческого были измеряны во всю глубину, но не во всю величину свою. Очарования драматического искали в настоящем его источнике, но не исчерпали из него всех действий, какие можно было в нем извлечь. Шекспир представляет нам способы и обильнее, и обширнее. Весьма бы мы ошиблись, если бы предполагали, что он выискал и выказал на свет все их богатства. Когда Поэт объемлет судьбу человеческую во всех её видах, а природу человеческую в всех состояниях человека на сей земле, тогда он вступает во владение неистощимым богатством. Особенное свойство сей системы есть то, что она, по своей обширности, избегает обладания гениев частных. Можно находить её правила в творениях Шекспира; но он не знал их вполне и не всегда уважал. Он должен служить примерок, но не образцем. Некоторые Писатели, даже с отличным даром, пытались сочинять Драмы во вкусе Шекспировых, не замечая, что им недоставало одного: писать их так, как он, – для нашего времени, подобно как Шекспир писал для своего. Это такое предприятие, коего трудностей, может быть, никто еще зрело не обдумал. Мы видели, сколько искуства, сколько усилий употреблял Шекспир, дабы преодолеть те трудности, которые неразлучны с сею системою. В наше время, их еще более, и они еще полнее раскрываются пред критикой, которая ныне подстерегает самые отважные попытки гения. У нас Поэт, если б остался пойти по следам Шекспира, имел бы дело не только с зрителями, у коих вкус строже, а воображение ленивее и рассеяннее: он должен был бы приводить в движение лица, запутанные в отношениях и выгодах гораздо многосложнейших, обладаемые чувствованиями гораздо разнообразнейшими, вдающиеся в навыки ума не столь простые, и в страсти не столь решительные. Ни учение, ни размышление, ни тревоги совести, ни нерешимость мысли – часто не затрудняют героев Шекспировых; сомнение мало их озабочивает, а буйные их страсти скоро ставят их веру на стороне желаний, или дела их выше самой веры. Один Гамлет являет собою сие смутное зрелище ума, образованного просвещением общества, в борьбе с положением, которое противно его законам: нужно явление сверх-естественное, чтоб заставить его на что-либо решиться, – нечаянный случай, чтоб заставить его исполнить свое намерение. – Будучи ежечасно ставимы в положения, сим подобные, действующие лица Трагедии, написанной в нынешнем, романтическом духе, являли бы нам такую же нерешимость. Мысли теснятся и сталкиваются ныне в уме человека, обязанности – в его совести, препоны и узы – в его жизни. Вместо тех электрических умов, быстро сообщающих другим зароненную в них искру, вместо тех людей пылких и простых, коих замыслы, подобно Макбетовым, мигом переходят в руки. Свет представляет теперь Поэту умы, подобные Гамлетову, умы, глубокие в наблюдении той внутренней борьбы, которую наша классическая система почерпнула в порядке общественном, уже гораздо более подвигнувшемся вперед, нежели во времена, когда жил Шекспир. Толикое число ощущений, личностей, выгод и понятий, которые суть необходимые последствия нынешней образованности, могли бы сделаться, даже при самом простом их выражении, – затруднительным и неудобным для ношения скарбом в быстром ходе и смелых оборотах системы романтической.

Со всем тем, надобно всему угодить: самый успех того требует. Надобно, чтоб разум был доволен, тогда, как воображение будет занято. Надобно, чтоб успехи вкуса, просвещения, светскости и, словом, человека, служили не к тому, чтоб уменьшать или нарушать наши наслаждения; но чтобы соделать оные достойнее нас самих, способнее соответствовать новым нуждам, которые мы для себя изобрели. Если мы пойдем без правил и без искуства путем романтическим, то наделаем мелодрам, кои могут мимоходом растрогать толпу, но одну толпу, и то на несколько дней, равно как, влачась без дара, без оригинальности по следам классическим, мы угодим только тому холодному племени Словесников, которое в целой природе ничего не знает выше правил стихосложения и важнее трех единств. Не в этом должно состоять творение Поэта, призванного к владычеству умами и обреченного славе: он действует на поприще обширнейшем и умеет вещать умам возвышенным, равно как общим и простым способностям всех людей. Должно, в том нет сомнения, чтобы толпа стекалась слушать драматические сочинения, которые хотите вы сделать зрелищем народным; но не надейтесь стать Поэтом народным, если не соберете на сие позорища все степени умов, коих совокупное чиноположение возносит народ на высоту достоинств. Гений обязан следовать за развитием природы человеческой. Сила его состоит в том, чтоб он в самом себе находил, чем удовлетворить всегда и всему обществу. Такова задача, предлагаемая ныне на разрешение Поэзии: она должна существовать для всех, удовлетворять вместе и нуждам толпы народной, и нуждам умов возвышенных.

Без сомнения, сии строгия условия, кои могут быть постигнуты и выполнены только дарованием отличным, задерживают ныне ход Драматического Искуства; в самой даже Англии, где, под покровом Шекспира, оно могло бы дерзать на все, – едва смеет оно робкими шагами следовать за сим Поэтом. И совсем тем, Англия, Франция, вся Европа требует от Театра наслаждения и ощущений, коих не может более сообщать безжизненное представление мира, уже несуществующего. Система классическая зародилась в жизни своего времени; время сие прошло: образ его остался блистателен в своих творениях, но сей образ не должно списывать за-ново. Рядом с памятниками веков минувших, возникают ныне памятники веков новейших. Какой будет вид их? не знаю; но земля, на которой могут быть положены их основания, начинает уже выказываться. Этот слой земли не есть Корнелев и Расинов, ниже Шекспиров: это наш! но система Шекспирова одна, по моему мнению, можешь сообщить нам чертежи, но коим гений должен воздвигать сии здания. Одна сия система объемлет ту всеобщность отношений, чувствований и состояний, которая составляет ныне для нас позорище дел житейских. Будучи тридцать лет очевидцами величайших общественных переворотов, мы не стесним добровольно движений нашего ума в узком пространстве какого-нибудь события семейного, или в тревогах страсти усобной и личной. Природа и жребий человека явились нам в чертах самых выразительных и самых простых, во всей их обширности и во всей их движимости. Нам нужны картины, где бы отражалось сие зрелище, где бы человек являлся нам весь и привлекал нас к себе. Нравственное расположение умов, возлагающее сию необходимость на Поэзию, не изменится; напротив того, мы увидим, что оно со дня на день будет проявляться и раскрываться более и более. Выгоды, обязанности, движение, общие всем званиям граждан, будут ежедневно скреплять сию цепь обычных отношений, с которою связываются все общенародные чувствования. Никогда Искуство Драматическое не могло черпать свои предметы в порядке понятий, столь народных и вместе столь возвышенных. Никогда связь самых простых выгод человека с правилами, от коих зависят высшие судьбы его, не представлялись столь живо уму каждого из нас, и важность события может теперь раскрыться в самых мелких своих подробностях, как и в самых единых последствиях. При таковом состоянии общества, должна установиться новая драматическая система. Она должна быть обширна и свободна, но не без правил и законов. Она должна учредиться, как и гражданский быт, не на беспорядке и забвении всех уз, но на правилах, может быть, еще строжайших и труднейших к соблюдению, нежели те, кои требуются для утверждения порядка общественного против самовольства и безначалия.