Крысолов

Крысолов
Флора Эйзенштейн

Эта история немного похожа на городскую легенду. При этом что-то в ней художественный вымысел, но что-то – чистейшая правда! Об этом часто писали новостные хроники и газеты. Возможно, даже в вашем городе.Представьте, что, следуя за звуками волшебной дудочки, вы вошли в пещеру, но вместо секретов подземелья открыли тайну, которая важна для всего мира. Впрочем, много сюрпризов будет и на пути к таинственному лазу в скале – наши герои совершают злодеяния, сталкиваются с мистическими событиями, встречаются с собственными страхами и пытаются извлечь правильный урок из всех превратностей собственной судьбы.

Флора Эйзенштейн

Крысолов

Письмо Оле от Ники. 1 мая 2020. Вместо предисловия

«Что я тебе обязательно должна рассказать об этом мире? Дорогой мой ребенок, что я тебе вообще могу рассказать на правах взрослой? Боюсь, многое ты уже поняла сама, а если еще не поняла, то в моих подсказках нуждаешься меньше всего. По разным причинам. Отчасти потому, что твой опыт во многом богаче моего и он другой. Но еще и потому, что есть вещи, в которых важно разобраться самому, только тогда урок будет усвоен правильно. Впрочем, есть вещи, в которых не нужно разбираться и вовсе, так как от того, понимаешь ты их или нет, ничего ровным счетом не зависит. А знания (как сказал кто-то из великих, не помню кто) в этом случае просто умножат твои скорби. Зачем тебе этот груз? Так что… что же я могу рассказать? На что имею право? Сама не понимаю до конца. Но я все же попробую… Да, я попробую тебе это рассказать!

Главное, Оля, что нужно знать об этом мире: жить, Оля, чертовски больно и сложно! Это ты, конечно, уже сама могла заметить, но давай закрепим это в виде аксиомы. Жизнь – это страдания. Нет ни одной истории, ни одной биографии, о которой можно было бы говорить не как о трагедии. Болезней и лишений будет много, а финал всегда и для всех один. Мы уходим во тьму. Так что никогда не сомневайся, что и тебя это ждет. Боль, страдания, тьма. И если однажды тебе покажется, что жизнь не такая уж и болезненная и сложная штука – готовься, в самое ближайшее время она щелкнет тебя по носу или, что еще хуже, огреет так, что мало не покажется. Но запомни, Оля, еще кое-что, чему жизнь тебя не будет учить, но ты должна это усвоить как можно раньше – очень важно уметь принимать все, что на тебя валится. Принимать мгновенно и сразу же. Не жди и не думай, что завтра что-то из выпавшего и свалившегося на тебя станет легче и проще. Завтра будет еще тяжелее, может навалиться новый груз, так что принимай то, что есть, уже сегодня. И живи вопреки, ценя и хватаясь за каждую минуту так, как будто у тебя есть только эта минута. В тюрьме, в болезни, в горе, в предательстве, в обиде, в измене. Живи, Оля, и не лишай себя всего, что ты можешь взять в этот день, в это мгновение. Под грузом бед – живи и радуйся. Именно это и называется счастьем. Как бы грустно это не звучало. Вот я, Оля, слишком многое не могла принять вовремя, из-за чего моя жизнь сейчас больше похожа на огрызок – я пыталась переждать, перетерпеть и отложить принятие до той поры, когда мне станет легче. А вот не стало пока. До сих пор. И тянется это так долго, что есть подозрения, что самой мне из этого не выбраться… Не погрязай и ты в это болото, не вступай на эту зыбкую почву – лови момент, живи сейчас, радуйся, цени.

Еще одну вещь хочу тебе сказать. Оля, живи своей жизнью. Выбирай то, что нравится тебе, с чем согласны твоя душа и твой ум, что принимает твоя совесть. У тебя должен быть свой путь и никому не позволяй увести себя с этого пути, иначе ты просто потеряешь себя. Запомни, ты можешь сомневаться, что на самом деле твое, ты можешь искать, ты можешь даже заплутать на своем пути, потратить время впустую, ошибиться. Но! Но окончательный выбор должен быть за тобой и должен быть твоим. Именно это делает тебя человеком, а не чьей-то тенью. Такой унылой черной тряпкой, которая покорно тащится за тем, кто идет своим путем, но тебе какого-то черта права на свою дорогу давать не желает. Разве это справедливо?

И, конечно, Оля, люби. Не жмись и не жадничай. Чем больше ты отдашь, тем больше, в конечном счете, будет у тебя самой. Нет-нет, не полученного извне, а выросшего внутри. Любовь – это такое сокровище, которое никогда не приходит откуда-то снаружи. Оно всегда добывается только из собственного сердца. Потому раздавай щедро, но мудро – друзьям, близким, родным. А если не найдется достойного (да, так тоже бывает), то люби и уважай в первую очередь себя. Сил сердечных впустую не трать, но и не скупись. Представь, что твоя любовь – это твой дом, твой замок. Чем ты наполнишь его? Вот только это и достойно любви. И люби, не предавая эту любовь. Уважай свой собственный выбор.

Да, Оля, меня тоже тошнит от этой высокопарности и прописных истин. Но так бывает, милый мой ребенок, что каждый день спотыкаешься обо что-то банальное и очень простое, и так этому банальному и простому раздражаешься, что никак не можешь принять. Противишься. Упираешься. А нужно просто проглотить, как горькую микстуру, и все – можно будет идти дальше и больше не оглядываться, не спотыкаться на следующее утро об эту же банальщину, не страдать от неусвоенного урока, который жизнь возвращает тебе все с большей силой. Ну, с чем бы еще сравнить? С азбукой! Пока не усвоить – не видать тебе детективных романов и приключений, даже «Колобка» не видать. А если выучил – все, можно дальше плясать уже, как выйдет и куда заведет.

И – все, Оля. Больше никаких уроков от меня. Даже не проси.

Конечно, если выпадет, мы чему-то научимся вместе, но мои уроки тут оканчиваются. В том числе и потому, что я до конца не уверена даже в них. Хотя ты этого знать, конечно, не должна. Но я не буду делать вид, что взрослые в чем-то умней детей. По большому счету мы такие же дети, только еще более упрямые и очень трусливые. Прости нам это, пока сама не стала взрослой. Прости нам и прости будущей себе. Впрочем, Оля, я верю – ты будешь лучше. Ты человек будущего, твой ресурс больше, твоя душа мудрее и ты никогда не станешь упрямой или трусливой. Ты всегда будешь мудрой и храброй, как сегодня.

А еще, дорогой мой ребенок, хочу попросить об еще одном одолжении. Война и чума пришла в наши дома. Но я знаю, я чувствую, что это далеко не главное, свидетелями чему нам выпало быть. Ждет нас с тобой история значительно более удивительная и важная. Пообещай, что будешь послушной девочкой, и эту историю мы переживем вместе, как маленькое (но очень большое) приключение. И после будем счастливыми. Ты и я, и мы вместе.

Люблю. Целую. Твоя Ника».

* * *

Вот такое письмо я написала Оле однажды. Я совсем им не горжусь. Даже больше – испытываю некоторый стыд, как и за все остальные откровенные и честные вещи, что я когда-либо писала или говорила. Но все же я его написала, как и гору других писем, которыми мы обменивались с Олей и до, и во время карантина 2020-го года. И Оля тоже много писала мне тогда, со всей детской непосредственностью и подростковым максимализмом выбалтывая мне тайны своего сердца, свои страхи, сомнения, догадки и фантазии. Это было забавно, и кое-чем я еще поделюсь. С разрешения моей милой Оли, конечно. Но все же с этого письма, что приведено выше, мне и хочется начать нашу историю. Потому, что это письмо оказалось пророческим. Я обещала Оле, что случится что-то важное и большое. Конечно, я просто блефовала, пытаясь поддержать ее эмоционально, не имея фактической возможности прийти и обнять лично, утешить и развлечь, пока весь город и вообще весь мир сидит в заточении своих квартир и домов. Я блефовала, но это случилось. С нами приключилась такая история, которая оказалась важнее всего, что было до нее. И вот сейчас, когда прошло еще совсем немного времени, я расскажу ее вам. Это важно. Это то, что сделало нас сильнее. Может быть, это поможет и вам.

В минуту трудности и горя, в минуту отчаянья, в минуту гнева и обиды – если эта история поможет, если защитит, если облегчит страдания, значит, все было не зря.

Глава 1. Выпей море

Выпей море, Ксанф! – отвечал раб-баснописец Эзоп своему хозяину. – Выпей море!

Одного не подметил Эзоп, люди в мире и так делятся на две категории – одни бесконечно пьют свое море, а другие – бесконечно плачут, пока их слезы не пополняют эти выпитые моря. Равновесие – самый главный закон Вселенной.

Пьют свое по-разному – кто-то пирует, кто-то упивается трудом, вечной работой, кто-то – в вечном и эгоистичном физическом совершенствовании. И плачут тоже по-разному – иногда даже и вовсе без слез. Просто горя и боли достается им так много, что тоска и без слез превращается в соленые осадки – дожди страданий. Не из глаз – из самого сердца.

Не важно, кому и что выпало, главное – не забывать, что нельзя вечно плакать или вечно пить, иногда нужно находить радость в противоположном. Счастливцы и вовсе умудряются создать идеальную гармонию между двух морей. Вселенная им благоволит, она довольна таким равновесием, да.

Но есть и те, кто слишком заняты только одним – только пьют или только плачут. В конце концов, человек так растворяется в этом своем море, что его как будто и вовсе не существует. Даже для себя самого. Если ты море – то ты только море. Человека в тебе больше нет.

Как же это работает? Трудно объяснить, но я попробую найти простые примеры.

Вот, скажем, если вы трудитесь – найдите минуту помочь и другим в их делах, не занимайте все время только собой и своим путем.

Если пируете – помяните тех, кто не за столом.

Если плачете – пейте.

Хоть иногда ставьте все с ног на голову. Как бы это странно ни казалось, только это – путь к равновесию. Моря не должны иссякнуть. Иначе окончится сама жизнь.

* * *

Вот нам с сестрой, видимо, выполняя завет соблюдения вселенских сил, выпала разная судьба. Мы стали двумя заклятыми антагонистами. Ей пришлось пить свое море, а мне – плакать.

Моя старшая сестра Мария всегда была папиной любимицей, образцовая принцесса: с золотыми кудряшками, синими глазищами, вздернутым носом и в вечном розовом платье, как будто в мире не существует никаких других цветов. На всех фото той поры, какую я не видела и не могла застать, так как еще и вовсе не существовала, она всегда была как любимая куколка – в объятьях родных, в кругу улыбающихся и обожающих ее бабушек, тетушек, мамы и папы. Кто-то вечно тянулся, чтобы ее поцеловать, или кто-то тискал ее на руках, держал в объятьях, умилялся и ворковал. Даже на младенческих фото, когда другие дети кажутся сморщенными и вздутыми, Мария была как розовый зефир и глаза ее сияли.

Когда родилась я, Марии было уже семь лет. Почти как взрослая, к моему появлению она отнеслась с нежностью и без ревности. Но нежность эта тоже была кукольная – отдающая льдом. Она ласково целовала меня в лоб, гладила ладошкой по русым жестким волосам, ворковала: «Малышка, малышка!» – но я никогда ее не волновала. Абсолютно.

Кстати, мое рождение как будто вбило клин в нашу семью. Я оказалась виновата без вины. Просто за неделю до моего рождения нашей маме приснился странный сон – как будто она видела во сне девочку, очень похожую на Марию, и эта девочка сообщила, что зовут ее Вера. Мама сразу решила – это ей приснилась я, и от плана назвать второго ребенка так, как придумал папа – Никой, она тут же отказалась. Папу это уязвило (может быть, даже не мамино решение, а то, что какой-то еще не родившийся ребенок уже качает свои права и идет против его авторитарной воли), и всю неделю он спорил до хрипоты и называл сны чушью, бредом и фантазиями сумасшедшего. Вот так просто – «сумасшедшего», в мужском роде, не уточняя, кого он имеет в виду, потому у мамы даже обидеться не получалось. Но и от своего решения она не отступала, продолжая стоять на своем даже на пороге родильного отделения.

Так появилась я. И имя мне дали компромиссное – Вероника. При этом папа всегда звал меня только Никой, а мама – только Верой. Мое имя оказалось рубежом, невидимой чертой, трещиной. И почему я его не сменила, когда получала паспорт?

На земле как будто существовало две меня. Все детство, помимо обычных детских забот, я все пыталась угодить папе, но совсем не похожая на маленькую принцессу Марию, я никак не могла заслужить хотя бы короткой похвалы от него, хотя бы мимолетного одобрения за что-то малозначащее или наоборот – значительное. Я любила лазить по деревьям и жечь в подворотнях пластик вместе с мальчишками, взрывать бутылки с известью. И папа повторял рефреном, при виде меня:

– Ты же девочка, Ника!

Папа каждый раз был недоволен. Платье грязное, посмотри на Марию, она чистюля, переодевается сразу, как только пятнышко заметит! Губы обветрены, разве Мария ходит с таким лицом? Ноги в пыли, а руки – вообще в разводах. Ты же девочка, Ника!

При этом слово «девочка» он произносил подсюсюкивая – «девоська», от чего оно становилось мерзким олицетворением всего, что мне было так чуждо.

Когда я слышала голос отца, внутри меня все остывало. Я становилась мертвенно ледяной и всеми силами пыталась соблюдать то, что мне предписывалось – чтобы не мараться, не покрываться пылью и разводами, когда папа бывал дома, я часами сидела на месте – за своим детским столиком, на своей кровати. Я отправлялась в путешествия мысленно, я улетала в космос или забредала в джунгли, дружила с самыми невероятными существами, бесилась, лазала по деревьям и старинным развалинам, купалась в горных реках, плясала на углях… Но тихо, незаметно – в мечтах. Физически оставаясь ледышкой, просиживающей на кровати или за столиком. Это мучило меня, казалось наказанием – не озвученным, но наказанием. И все равно у меня ничего не выходило хорошего. Губы были обветрены, ноги – в пыли, и очень хотелось забросить все и пойти полазить по деревьям, как обезьянка. Меня как будто все время бросало из буйной резвости в крайнюю апатичность, что не могло не броситься в глаза. И папу это тоже раздражало. Его раздражало все. Потому к вечному порицанию за неопрятность добавилось еще одно – о моих странностях. Папа, в минуты острого раздражения, тихо говорил: «Этот ребенок какой-то не такой». И это было очень обидно.

Мария была совсем другого сорта! Она, конечно, была с сердцем-айсбергом, но всегда и во всем была образцовой. Как на открытке! И о ней всегда можно было сказать что-то хорошее, привести в пример. Не важно, что реально стояло за этими красивыми и хорошими примерами. Так, она дарила своих кукол, но только старых и нелюбимых. Отдавала платья, правда, наверняка зная, что я их терпеть не могу. И называла так же, как и папа, однако немного на свой лад – Нико или даже Николь.

Для мамы существовала другая я. Мамина Вера, которой втайне от отца разрешалось все – есть шоколадки под столом, прокалывать уши без разрешения папы и не пытаться быть второй Марией. Я впадала в вольную буйность, и иногда мне казалось, что этой вольницей я злоупотребляю, хотя мне это и не всегда приносит радости. Так, даже устав, я старалась беситься на полную катушку. С тихим злорадством внутри и со странным ощущением, как будто я снова не принадлежу себе. Просто для мамы нужно было быть такой, какой не нужно было быть для папы. В этом был какой-то тайный смысл.

К своему горю, в подростковом возрасте я вдруг сообразила, что мама разрешает мне быть такой просто назло папе или даже порой провоцирует меня сделать что-то, что его разозлит. Любви в этом не было. Была просто шахматная игра ребенком. Мной. Вот такая вам месть за те язвительные фразочки о фантазиях сумасшедшей. Но поняла я это слишком поздно. Да и пойми я это раньше – разве это бы что-то изменило? Ничего. Меня бы продолжали тянуть в разные стороны. Я всегда оставалась бы раздвоенной…

Меня как будто было две, но нигде не было меня настоящей. Я не могу сказать, что я в детстве об этом думала слишком часто, у меня была целая гора других важных детских дел, но ощущение этой раздвоенности все время сидело во мне и точило, как червь. Так что неудивительно, что со временем я больше удовольствия стала испытывать от одиночества, чем от компаний друзей или родных. Тогда можно было не задаваться вопросом, кем я должна быть – Верой или Никой, и просто делать, что хочется. Впрочем, мне было нужно не много – мне нравилось бродить по двору и играть с воображаемыми друзьями, для которых, кстати, тоже можно было быть кем угодно, они всегда верили на слово. Когда воображаемые друзья отлучались для воображаемых важных дел, я придумывала далекие миры и фантастические истории, и для этого компания мне тоже не была нужна. Много читала, рисовала, вязала, мастерила и даже выжигала по дереву. Дела, для которых никто не нужен, кроме себя самой.

Наедине с собой было очень хорошо. Но жаль, что жить так нельзя.

В школу я пошла в шесть лет. Маша и тут была моей полной противоположностью. Красавица и любимица, она училась на «отлично», в тетрадях и дневнике у нее всегда был порядок, карандаши идеально подточены, ручки – разложены по цвету, тетради в обложках, учебники с закладками. А у меня все сыпалось из рук, я не была аккуратной, я не была внимательной. Каждый мой педагог считал своим долгом сравнить меня с Машей, высказав сильное изумление, что я не беру пример с сестры.

Беру, конечно! Люблю ее и ценю, иногда немного завидую. Но быть такой же не могу. Почему никто этого не понимал?

Меня лишали свободы быть собой, заставляя быть тенью Маши. И это была третья, самая несчастная я, помимо двух моих других ипостасей – Веры и Ники. Меня всегда осуждали, наказывали за лень и невнимание, требовали больше, чем с других, ведь я должна, должна быть как Маша!

А теперь удивитесь – взрослую Машину жизнь нельзя назвать идеальной. Она стала весьма средней, что, кстати, меня даже немного потешило.

По окончании школы Мария поступила в строительный институт, но через год вышла замуж и лишила мир лучшего архитектора, которого только могла родить земля. Маму это сильно расстроило, папу – удивило, а мне в тот момент было наплевать. На Машиной свадьбе я курила за углом вместе со старостой ее студенческой группы и первый раз напилась до бессознательности. Единственное, что запомнилось особенно ярко, как визжащую, раскрасневшуюся Марию мальчишки из числа гостей тащили через черный ход на кухню ресторана. Это была середина торжества, когда по традиции невесту похищают, а уставший и немного подвыпивший жених должен найти свою ненаглядную. Жених искал Марию минут двадцать. Все это время она сидела в подсобке, держа туфли в руках. Каблук был ужасно высоким, и у Марии устали ноги.

Вот такой я ее и запомнила в тот день: в белом дорогущем платье, с высокой прической, вся как фарфоровая коллекционная кукла, и сжимающая туфли в руках, даже как-то трогательно прижимающая их к груди. И глаза ее при этом ничего не выражали. Наверное, если в них посмотреть, можно было, как в стекле, рассмотреть свое отражение. Но ничего больше.