Я убила лучшего друга

Я убила лучшего друга
Фиола Лартр

Тоби – это друг, который есть у каждого. Иногда мы и вовсе не знаем о его существовании, иногда на пару лет забываем о нем. А иногда вместе с ним мы настолько глубоко погружаемся в размышления о наших человеческих слабостях, страстях и том, как мы часто стремимся избегать самого страшного – признания своих страхов, что сходим с ума.

Это история о том, как страх может быть одновременно разрушительным и спасительным, и как он формирует нашу реальность. В поисках освобождения от него героиня пытается научиться жить с Тоби, понять, что животный и первобытный страх неизвестной природы – не враг, а неотъемлемая часть её внутреннего мира, и научиться принимать его.

"Я убила своего лучшего друга" – это философская новелла о пути к самопониманию в мире, который, кажется сошел с ума. О том, что только через принятие собственных темных сторон можно обрести настоящую свободу.

Фиола Лартр

Я убила лучшего друга

С Тоби я познакомилась в раннем детстве. Точный возраст не припомню, как ни старалась. Мы бесчисленное количество раз сталкивались в детсадовской группе, а я просто не замечала его – пока однажды не заметила. Смешно, но настоящее имя своего лучшего друга я узнала только спустя пару десятков лет.

– Ты похож на Тоби, – сказала я тогда, протягивая маленькую ручку для первого приветствия. Моего игрушечного мишку звали Тоби.

– Меня зовут Тоби, – ответил мальчик. Он соврал, а я даже не заметила. Ну какое рациональное мышление бывает в пять лет? Впрочем, я начала догадываться, что Тоби – это ненастоящее имя, только к пятнадцати годам. Да, сразу выложу все карты на стол: я не самый догадливый человек, так что не возлагайте серьезных надежд.

Так, в том детском саду с нелепым названием "Яблонька", перед утренником, на котором нас построят и будут фотографировать на память, мы и стали друзьями. Как и любой другой человек, я помню детство смутно, но какие-то образы всплывают, если постараться. Однако как выглядел тогда Тоби и о чем мы говорили, я совсем не помню.

Иногда, если сильно-сильно напрячься, чтобы вспомнить, начинает казаться, что я его вовсе выдумала. Детские воспоминания порой настолько похожи на старый и давно забытый, но почему-то вновь всплывший сон, что думаешь: "Ну так это же был сон, правда? Или нет?"

Но потом я достаю скомканные, отсыревшие, пропахшие миллионом запахов бумажные фотографии – сколько же моих переездов они пережили! – и удостоверяюсь, что нет. Действительно, вот я. Вот я стою во втором ряду. У меня вытянутая шея, как у цапли, напряженное, словно перетянутая гитарная струна, тело и выпученные глаза из-за туго затянутого матерью хвоста на макушке. В том нелепом платье с русалочкой – персонажем сказки, которую я больше всего ненавидела в детстве. Зачем мама выбрала платье именно с ней – до сих пор загадка.

А вот и Тоби. Маленький, сгорбленный, как обычно, когда его никто не видит, но уже тогда такой харизматичный. Он на первом ряду, на самом краю, сидит, словно притаился. И, взглянув на это фото, вы могли бы подумать, что мы никогда не были и никогда не стали бы друзьями. Такие разные, совершенно разные – ну, по внешности, да и стоим в разных углах. Обычно ведь детей, которые общаются, ставили рядом.

Но была во мне, как тогда говорили, а сейчас модно называть "интровертная изюминка". Я была крайне нелюдимой. По этой причине воспитатели частенько "сталкивали" меня лбом с другими такими же нелюдимыми ребятами – был шанс на социализацию. И в детстве это работало. По крайней мере, в нашем случае сработало, даже если нас тогда и не поставили рядом.

Мою маму Тоби привел в полный восторг. Возможно, это произошло из-за того, что она уже уверилась: я стану замкнутым и истеричным затворником, проведя жизнь в одиночестве. А как тут не увериться, если все ее приятельницы начали искать отговорки, чтобы больше не приводить своих детей ко мне после первого знакомства? То я молчу часами, уставившись себе под ноги, то забиваюсь за изголовье кровати, то вдруг начинаю психовать, швыряя конфеты на пол. И вдруг такое счастье – дочь завела друга, и сама!

Но радовалась она, кажется, еще и по другой причине: у Тоби был отец, с которым мама сразу нашла общий язык. Нет, не в романтическом плане. С какого-то возраста женщины начинают ценить такой "неромантичный" интерес гораздо больше, чем банальные танцы с бубном ради мимолетного секса. Маму, безусловно, радовала эта ситуация. Она не говорила об этом прямо, но я понимала: она впервые за долгое время чувствовала себя защищенной.

А вот меня отец Тоби начал раздражать с того самого момента, как я его увидела. С детства я не могла усидеть на месте, постоянно куда-то бежала, и любое ожидание вызывало у меня раздражение. С годами это только усиливалось. А он же был полным антиподом моего мироощущения. Когда мы шли куда-то, он останавливался каждые десять метров, чтобы попить воды. У него всегда развязывались шнурки, которые он со вздохами завязывал минут пять, а затем еще минут пять охал, поднимаясь.

– Когда же ты купишь себе ботинки на липучках? – хотелось мне крикнуть, но я молчала.

Он зачем-то дергал дверь по три раза, проверяя, закрыта ли она, будто с первого раза не доходило. Иногда он оставался у нас дома на целые выходные, просто лежа на кровати и разговаривая с мамой. Этот человек всегда отнимал МОЕ время.

"Взрослые точно сошли с ума, раз они способны выдерживать бездействие целыми днями и даже получать от этого удовольствие", – говорила я Тоби. А он только качал головой.

Но больше всего меня раздражало, когда отец Тоби начинал "учить меня жизни". Я готова была взять сковородку и вмазать ему. Как может человек, который живет в захламленной лачуге с липким полом, работает за гроши и явно сам не счастлив, советовать кому-то другому, как жить? Конечно, в детстве у меня не было такой четкой формулировки, но интуитивно я понимала: его слова не заслуживают доверия.

И больше всего в этот момент бесил его нервный тик. Он моргал очень часто, особенно когда пытался что-то сформулировать. Казалось, ресницы отбивают чечетку. Или будто сороконожка приняла экстази. Если с ним кто-то не соглашался, его ресницы пускались в пляс еще сильнее. Он садился так близко, что меня начинало тошнить от запаха застарелого табака. Иногда он водил своими пальцами по моему плечу. Воспоминания об этих сухих кончиках пальцев вызывают во мне безусловную ненависть до сих пор.

Однажды, лет через двенадцать, я услышала звук, который напомнил мне то ощущение. Мы делали ремонт в общаге. Белый кусочек пенопласта заскрежетал по стеклу. Этот звук буквально выбил меня из равновесия. В трансе я водила пенопластом туда-сюда, пока кто-то из подруг не окликнул меня. Тогда я очнулась и убежала в туалет, где проревела еще пару часов.

Но это было позже. А пока мне лет двенадцать, и я делаю все возможное, чтобы ограничить общение с этим человеком. Если он приходил вместе с Тоби, было проще – мы находили чем заняться. Но иногда он приходил один. Тогда я мастерски изображала занятость.

Я рассчитывала примерное время его визитов и придумывала дела, которые нельзя было отложить. Если он приходил без предупреждения, я притворялась уставшей и уходила спать. А когда я подросла и обрела длинные ноги, но все еще недостаточный навык самосохранения, стала соскальзывать через балкон на втором этаже по дереву около дома.

– А это больно? – перепугано спросила я.

– Не знаю… но не переживай, я отпрошусь у родителей и схожу с тобой, – сказал Тоби.

Мама не возражала, чтобы он пошел с нами, так сказать, для моральной поддержки. Мне предстояло не в первый раз сдавать кровь, я должна была бы знать, что это значит, но почему-то именно в этот раз пришло осознание ужаса всего происходящего. Как человек, который десятки раз летал на самолете, вдруг начинает трястись от страха, когда начинается разгон по взлетной полосе – так и я почувствовала себя сейчас.

Первые месячные прошли болезненно, и, как обычно, мать решила, что со мной что-то не так. Ведь со мной всегда было что-то не так. Очередной раз – больница. Но я к тому времени уже научилась терпимости из-за страшного диагноза ВСД – просто приняла тот факт, что это моя задача на всю жизнь – так часто видеть эти накрахмаленные стены. И даже не бесилась.

Само понятие «сдать кровь» казалось нереальным, и я до последнего думала, что меня все обманывают. Иногда моя мама и отец Тоби придумывали какую-то полную чушь, а я верила. Потом они так хохотали, что падали с дивана – ну совсем у детей нет критического мышления. Затем любопытство, ну или здравый смысл, все-таки взяли верх, и я спросила:

– И что, прям будут тыкать иголкой в руку? – спросила я, пытаясь не выдать, как трясется нижняя губа. Мы сидели в коридоре, ожидая своей очереди.

– Тебе уже много раз брали, что ты нудишь? – огрызнулась мать, задувая наверх растрепанную челку.

– Это неправда! – крикнула я и почувствовала, как пот от жары поступает на лоб, а около верхней губы почему-то проступает пот, но уже как будто от мороза.

– Правда! Ты просто не видела! Мы тебе не показывали! – без доли стеснения и нарочито пытаясь показать, как ловко меня обдурила, ответила она.

– Так значит, вы мне врали? – сказала я с придыханием от этой несправедливости.

Проходившая рядом медсестра остановилась и объяснила – да, именно так и будет происходить. Стоп, это значит, я сяду за стол, и меня свяжут? Вернее, свяжут мою руку, какая разница, ведь ее закрепляют так, чтобы я не смогла убежать? А потом мне проткнут вену. Я посмотрела на свою руку и заметила там синеватый проблеск. А как же, прям туда? Там же так мало места, если это вена, то она слишком маленькая. Эй, вы там, за дверью кабинета, что вы задумали? Может, постучать и сказать, чтобы приготовили иголку поменьше?

И вот я в комнате врача, которого я, видимо, совершенно не интересую. Мама с Тоби сидят сзади. Врач даже и не спросил, не много ли людей в одной комнате. Я почувствовала спиной, как они начали рассаживаться поудобнее. Это вам спектакль какой-то? Потом мы с Тоби сравнивали это «развлечение» с анатомическим театром. Он смеялся, говоря, что действительно было тогда очень похоже.

Медсестра молча приступила к процедуре. Она достала шприц. Он был большой, на самом деле, я же говорила – возьмите поменьше. А, это я говорила только в своей голове. Но все-таки стоп, разве не врали мне? Надежда на то, что меня разводят, еще теплилась. Но потом она достала свой большой шнур какого-то коричневато-красного цвета.

– Лучше отвернись, – строго сказала медсестра.

Конечно же, я отвернулась. Нужно ли мне еще смотреть, как проводят экзекуцию с моим телом? Но потом, все-таки на последних секундах, сама не знаю почему, но я испытала непреодолимую тягу посмотреть, что же там, и повернулась. И правда, иголка была в моем теле, а шприц почти наполнился красной и вязкой субстанцией. Я прижала плотно свою нижнюю губу к верхней. Мне захотелось быстрей выбежать и наорать на Тоби, за что? Что они не врали мне, что вот так оно и происходит! Большим шприцом, таким огромным, и прям кровь выливается из тебя, и ее качают настоящим насосом!

Но когда мы вышли из кабинета, я не стала ни на кого орать. Мама спросила, почему я такая бледная, а у меня не было сил ответить. Я просто почувствовала такое приятное ощущение – расслабление всего тела, свежесть, темноту, а потом упала.

Очнулась я на руках у отца Тоби. Видимо, он уже приехал, чтобы забрать нас на машине. Он наклонил свое лицо надо мной, что мгновенно начало выводить меня из состояния овоща. Отрастил ужасные усы, но все равно они не отвлекали внимание от его дергающегося глаза, который уже не танцевал чечетку, а наворачивал модный в те времена брейкданс.

– Ну ты же знала, что так будет, не могла что ли не допустить, чтобы она не упала? – начал он орать на маму. – На лавку сесть? Посидеть просто на кушетке дольше у врача?

– Да, я дура, дура, я знаю! – и мать залилась слезами. Ее рука автоматически продолжала разбрызгивать на меня каплями воду из бутылочки. Я стала вся мокрой. Медсестра, которая еще пару минут назад делала мне процедуру, подбежала к ней и схватила руку с этой чертовой бутылкой. Наконец метушение остановилось.

Я посмотрела на Тоби, а Тоби смотрел на меня. Его лицо было белоснежным, таким же, как эти накрахмаленные больничные стены.

Разложить нашу историю с Тоби на какие-то временные промежутки я не смогу, потому что помню лишь редкие воспоминания. Будто кто-то разорвал книгу, которую ты когда-то давно-давно читала, и смешал все страницы. Я достаю от нечего делать из этого хлама рандомно одну страницу и читаю. Я помню в целом сюжет и помню, чем все закончилось. Но каждая страница – это деталь, которая мне совсем неизвестна, и мне приходится узнавать её снова. Как будто в странном сне, когда вместе с незнакомцем подбил пару внеземных сущностей на Марсе, прокатился на санках, которые почему-то связывают Нью-Йорк и Каир, занялся сексом через сгустки плазмы через пупки, и в конце всего этого осознал, что этот незнакомец – твой старый приятель.

Иногда думаю: да может, к чертовой матери всё это спалить? Просто хлам же. Да нет, жалко, да и нужно идти за зажигалкой. Но я же бросила курить и не держу теперь в доме зажигалок.

Знаю один очень простой способ узнать, насколько важным и дорогим был для вас человек. Он подойдёт тем, чье детство и молодость пришлись на времена, когда ещё нельзя было в любой момент запечатлеть любое незначительное событие жизни простым касанием пальца к экрану. Времена, когда ты должен был делать волевой выбор – потратить последние кадры на фото своего любимого котика или свадьбы случайно залетевшей в 15 лет одноклассницы. Два события выбрать нельзя, ведь в таком случае нужно было покупать новый моток пленки, а он стоил целое состояние. В бюджете семьи траты на это не предусматривались.

Итак, а как же определить степень «важности» человека или события? Оказалось, если человек действительно был дорог, и вы чаще всего общались именно с ним, то у вас с ним вот меньше всего фотографий. Потому что, будучи задорным максималистом, ты знал: наша дружба крепка, и ничто не сможет помешать тому, чтобы этот момент повторился. Ну так зачем его фиксировать, если он ещё будет? Только родители это понимали. Они отказывали себе в чём-то, чтобы купить этот треклятый моток пленки, а потом в какой-то случайный вторник ставить вас рядом с каким-то деревом. Они уходили подальше и кричали: «А теперь улыбка!». Поэтому наши фото с друзьями такие нелепые, на них мы со скошенными лицами, не желающие и секунды простоять как истуканы, а желающие скорее бежать, общаться, кусаться, кричать, обижаться, впервые целоваться, ошибаться, жить.

У меня с Тоби, по сути, только одно нормальное фото – то, когда мы познакомились на утреннике в детском саду. Но все время, пока мы взрослели, он всегда присутствовал на важных для меня событиях. И на неважных, впрочем, тоже. Хотя, знаете ли… существуют ли неважные события, когда тебе 17 лет?