Битва за Рим

Слабая улыбка скользнула по бледным губам больного.

– Неисправимый язычник… – тихо прошептал он. – Нет, Гильдебранд, Один не смог бы утешить меня, быть может, потому, что вера в его светлую Валгаллу давно уже угасла в моей груди. Меня спасла от отчаяния вера в высшую справедливость, управляющую миром… Выслушай меня внимательно, старик, и постарайся понять смысл моих слов… Чем больше вдумывался я в то, что происходит на земле, тем сильней убеждался в том, что единый Всемогущий Творец неба и земли не может быть несправедливым… Не может Он карать целый народ за преступления монарха. За мои поступки отвечаю я один. Быть может, дети и внуки мои, до седьмого поколения, как учат нас евреи… Но народ мой, мои готы, в моем преступлении не повинны и за меня не пострадают, ибо Бог не может допустить несправедливости… Додумавшись до этой истины, я успокоился, сказав себе: да будет воля Божья надо мной и родом Амалунгов. Если же мои готы погибнут, потому что так суждено Господом, так они погибнут за свою вину, а не за мое преступление. Поняв это, я смело глянул в глаза тени Одоакра и сказал ей «уйди»… И вторично побежденный враг повиновался и оставил меня… Но борьба с ним подорвала мои последние силы… Место удалившегося призрака заняла смерть… Но ее я не боялся на тридцати семи полях сражений, не побоюсь и теперь… Тебе не придется стыдиться за своего ученика, старый друг. Он сумеет умереть по-королевски. Я хотел только проститься с тобой особо и дать тебе последнее доказательство любви и доверия. Теперь ты знаешь тайники моей души и сможешь сказать моим готам, что последнею мыслью их государя была забота о них… Тебе же за целую жизнь любви и верности я не могу дать ничего большего, чем доверие твоего короля… Обними же меня, старый друг… и поцелуемся… в последний раз…

Умирающий герой потянулся к старому воину, который с рыданиями прильнул губами к исхудалой руке, нанесшей смертельный удар Одоакру, стирая слезами своих никогда не плакавших глаз следы крови, пролитой не в честном бою.

– А теперь помоги мне одеться, – внезапно произнес больной, приподнимаясь с постели. – Не бойся, старина. Сил у меня хватит… Не в постели же, как слабой женщине, умирать Теодорику… Дай мне доспехи… Я так хочу…

Дрожащими руками застегивал старый оруженосец пряжку за пряжкой на боевых доспехах, выдержавших не один десяток сражений. Затем он накинул на плечи монарха пурпурный королевский плащ и подал ему тяжелый германский обоюдоострый меч.

– Теперь позови сюда мою дочь и Кассиодора, да, пожалуй, и всех, ожидающих в приемной, – произнес Теодорик, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. Недрогнувшей рукой надвинул он на лоб шлем, украшенный золотой короной, взял в руки тяжелое боевое копье и прислонился к мраморной колонне, величественный, могучий и приветливый, каким видели его более полустолетия его подданные.

VII

Когда старый оруженосец Теодорика широко раздвинул половинки тяжелого золототканого ковра, отделяющего спальню от приемной, среди присутствующих пронесся чуть слышный шепот. С почтительным удивлением устремились взоры на больного монарха. Немногие, подходившие постепенно сановники, римляне и готы, ожидавшие увидеть умирающего, вздохнули облегченно при виде Теодорика, который в эти последние минуты своей жизни более чем когда-либо казался великим.

Никто не решался прервать торжественное молчание вопросом о здоровье императора, который заговорил первым.

Медленно и спокойно обратился он к Амаласунте:

– Готовы ли письма в Византию?.. Сообщила ли ты императору о моей смерти и о вступлении на престол моего внука?

– Вот это письмо, отец, – ответила Амаласунта так же спокойно, протягивая умирающему отцу несколько свитков папируса, внизу которых, на шелковых шнурках, висели большие восковые печати.

Теодорик пробежал глазами написанные пурпурной краской заголовки.

– Императору Юстину… первое. Второе его племяннику, Юстиниану. Да, конечно… Он не только наследник престола… Он и теперь уже повелитель своего дяди… Письма написаны недурно. Узнаю Кассиодора по красоте слога… Но вот эту строку надо вычеркнуть… Наследник Теодорика не должен ни к кому обращаться с просьбой: «защитить мою неопытную юность»… Горе готам, если их король должен будет рассчитывать на защиту византийцев… Мой внук может обращаться к императору как равный, может просить о дружбе, но не более того. Переделай эту фразу, дочь моя, и покажи мне третье письмо, отправляемое в Византию… К кому?..

– Оно великодушной и добродетельной императрице…

– Что?.. – Брови Теодорика гневно сдвинулись. – Моя дочь решилась писать в таких выражениях бесстыдной женщине, оскверняющей императорский дворец своим поведением, развратной дочери раба, беспутной танцовщице, прокравшейся из цирка в царский дворец?.. Таким особам германские короли не пишут любезностей… Это было бы унижением.

– Ваше Величество, благоволите вспомнить о громадном влиянии этой женщины на своего супруга, – озабоченным голосом произнес Кассиодор.

– Дочь Теодорика никогда не унизится, подписывая письмо, адресованное распутной женщине, – громко произнес больной, и, разорвав приготовленное письмо на части, он бросил куски пергамента на пол. Вслед за тем он быстрыми и решительными шагами перешел через комнату и остановился у противоположной двери, возле которой стоял высокий и статный блондин, в полном вооружении, с красивым энергичным лицом и длинными волосами, падающими из-под стального шлема на синий плащ королевских готских телохранителей.

– И ты здесь, граф Витихис, мой верный слуга и храбрый друг. Я рад видеть тебя в эту минуту, чтобы сказать тебе последнее «прости» друга и последнее «благодарю» короля.

Рука Теодорика опустилась на плечо мужественного солдата, красивое лицо которого внезапно исказилось судорогой. Губы Витихиса задрожали, а смелые серые глаза затуманились слезой, когда он схватил руку умирающего короля и припал к ней горячими устами.

Теодорик ласково, почти нежно провел рукой по склоненной голове верного слуги и тихо произнес:

– Слеза храбреца – лучший знак славы для умирающего воина. Не плачь, сын мой… Смерть – общий удел, а мы с тобой слишком часто глядели в лицо смерти, чтобы бояться ее… Скажи мне лучше, какое место займешь ты после моей смерти?..

– Мне дано главное начальство над нашей пехотой, общий смотр которой назначен через три месяца, вблизи Тридентского озера.

– Прекрасно… Лучшего назначения я не смог бы сделать… С Богом отправляйся к месту назначения, не теряя времени. Не жди моего погребения. Каждый день дорог в такое время. Быть верным слугой моему наследнику я тебя не прошу. Это само собой разумеется. Но я прошу тебя быть отцом для моих готов и другом неопытному юноше, внуку твоего старого короля.

Сильная фигура закаленного в боях воина дрогнула и пошатнулась. Точно железными клещами стиснуло горестное волнение горло Витихиса. Тщетно силился он сказать что-то… Только губы его беззвучно шевелились. Безнадежно махнув рукой, он на мгновение прижался мокрым от слез лицом к руке своего умирающего монарха и пошатываясь двинулся к двери.

Теодорик остановил его.

– Постой… Ты еще не сказал мне своего желания, Витихис, хотя и немало времени прошло с тех пор, как ты разбил мятежных гепидов, а я дал тебе слово исполнить каждую твою просьбу. Неужели у тебя нет ни одного желания, исполнение которого зависело бы от твоего короля?..

Отчаянным усилием преодолев свое волнение, граф Витихис поднял голову.

– Если государь мой захочет осчастливить своего верного слугу, то да простит он бедняка гота, служившего тюремщиком и приговоренного к пытке за то, что он отказался пытать одного из заключенных… Прости эту просьбу, государь… Но пытка всегда казалась мне гнусностью, недостойной человечества. Твое величие не должно быть омрачено снисхождением к бесцельным жестокостям…

– Граф Витихис, – торжественно произнес Теодорик, положив руку на плечо победителя гепидов, – эта просьба удваивает долг твоего короля… Кассиодор, ты слышал его слова?.. Распорядись же, чтобы немедленно было разослано по всем провинциям предписание об отмене пыток в царстве готов, и позаботься, чтобы всем стало известно, кому первому пришла в голову эта великодушная мысль… Тебя же, сын мой Витихис, я прошу принять моего боевого коня на память о твоем старом короле. Баллада будет служить тебе верой и правдой, как мне служила. И если когда-нибудь жизнь твоя будет зависеть от быстроты моей золотогривой Баллады, то шепни ей на ухо мое имя, и никакая птица не обгонит тебя… не благодари меня, сын мой… Я благодарю тебя за эти слезы… Но… довольно. Мои минуты сочтены… Мы мужчины. Я должен еще стольким распорядиться… Скажи мне, Кассиодор, кому поручена охрана Неаполя?

– Я избрала графа Тотиллу на пост губернатора нашей важнейшей гавани, – ответила Амаласунта. – Он очень молод, но на его верность можно положиться.

– И ты поступила умно, дочь моя… Тотилла любимец Богов. Его баюкали добрые феи… Сердца мужчин и женщин одинаково покоряются прелести прекраснейшего из готских юношей. Правда, есть еще латиняне… Как знать, что происходит в их сердцах… Но да будет воля Господня над всеми нами…

Теодорик на мгновение задумался и затем произнес с оттенком беспокойства:

– А кто отвечает за Рим?.. За сенат, дворянство и народ римский?

– Цетегус Сезариус… Вот он, государь, – ответил Кассиодор, жестом руки указывая на стоящего близ него римлянина. – Благородный патриций согласен занять пост римского префекта.

– Цетегус Сезариус… – медленно повторил Теодорик. – Имя известное… Подыми голову и взгляни мне в глаза, благородный римлянин…

Медленно и нерешительно поднял патриций свои бездонные глаза. Сверхчеловеческим усилием воли удалось ему выдержать орлиный взгляд умирающего короля. Этот взгляд прожигал его душу, проникая в сокровенные тайники сердца со сверхъестественной, почти чудотворной прозорливостью гения, усиленной близостью смерти, озаряющей ум уходящего героя светом вечной истины.

Долго глядел Теодорик в загадочные мрачные глаза римлянина и, наконец, произнес задумчиво:

– Ты долго держался в стороне, Цетегус Сезариус… Долго не хотел переступить порога моего дворца. Почему?.. Добровольное изгнание для человека, подобного тебе, странно или… опасно… Теперь ты возвращаешься на государственную службу?.. Это странней и, быть может, еще опасней…

– Я здесь не по собственному желанию, государь, – спокойно ответил римлянин, едва выдерживая беспорядочное биение сердца, которое болезненно сжималось под пронизывающим взглядом короля готов.

– Я головой своей ручаюсь тебе за верность моего друга Цетегуса, – быстро произнес Кассиодор, почтительно приближаясь к королю.

Теодорик улыбнулся, как улыбается снисходительный дедушка наивности любимого маленького внука.

– Мой добрый Кассиодор… Я знаю твою верность и верю тебе безусловно, но ручаться за другого никогда не следует… Особенно в наше время, когда даже за себя самого не всякий поручиться может… Впрочем, успокойся… За этого римлянина ручается мне его гордость. Потомок великого Цезаря, с профилем и глазами Сципиона, никогда не продаст Италию греческим евнухам…

Еще раз впились светлые глаза умирающего орла в страшно побледневшее лицо железного римлянина, с ужасом чувствующего, как привычная маска ледяного спокойствия тает под могучими лучами королевского взгляда. Но вот внезапно рука Теодорика тяжело опустилась на плечо римского патриция, невольно вздрогнувшего от этого прикосновения. Нагнувшись к самому уху Цетегуса, умирающий король готов произнес тихо, но внятно:

– Выслушай предостережение умирающего, потомок героев… Ты римлянин, мечтающий о восстановлении древней славы великого Рима… Я читаю мысли в твоей гордой душе, потому что родись я от римской матери, я мечтал бы о том же самом… Но помни мое предсказание, Цетегус… Никогда не сбыться твоей великой мечте… Реки не текут вспять, и колесо мировой истории назад не повернет даже твоя сильная рука, правнук Цезаря… Времена Сципионов миновали безвозвратно, и ни один римлянин никогда больше не удержится на престоле Римской империи… Не возражай мне, Цетегус… Я не хочу знать, друг ты или враг мне и моему народу. Я знаю одно… Недостойному врагу ты не отворишь ворот Рима. Остальное в руках Того, Кто решает судьбы империй и народов, в руках Царя царствующих… Ты же помни предостережение умирающего, если не хочешь погибнуть бесславно и бесполезно не только для самого себя, но и для… твоего Рима… Что там за шум, дочь моя? – внезапно обратился Теодорик с вопросом к Амаласунте, которая шепотом отдавала приказания поспешно подбежавшему к ней воину.

– Ничего важного, государь, отец мой, – ответила Амаласунта, но легкая розовая тень пробежала по ее беломраморному лицу, выдавая сдержанное волнение.

Теодорик гордо выпрямился, и глаза его сверкнули таким огнем, что все присутствующие, не исключая Амаласунты и Цетегуса, вздрогнули и склонили головы.

– Тайны, Амаласунта?.. От меня тайны?.. Вы позабыли, что я еще жив и что я ваш повелитель, – произнес Теодорик, не возвышая голоса, но взгляд его горящих гневом глаз, его осанка и голос излучали такую власть и силу, что все присутствующие упали на колени.

Теодорик молча обвел глазами коленопреклоненных и тихо произнес:

– Встаньте… Я не сержусь и прощаю вам неуместную заботу о моем спокойствии… А теперь, дочь моя, прикажи отворить двери.