Твой непостижный взор, твой голос неземной
Их обратил в смиренных богомольцев.
И верил я тогда, – настанет день и час,
Мгновенное заблещет в свете вечном,
Ни судороги злой, ни безобразных спазм,
Один восторг в пыланьи бесконечном.
4(17) июня 1924
«Чёт и нечет...»
Чёт и нечет,
Мутный взор.
Обеспечит
Этот вор!
Рвет и мечет
За укор.
Изувечит, —
Вот позор!
Пусть хозяйка
Мужа ждет.
Ожидай-ка!
Всё пропьет.
– Негодяйка! —
Заорет.
Плюх немало
Надает,
И, усталый,
Вдруг заснет.
Что томило,
Как стряхну?
Вот как было
В старину, —
Очень мило,
Ай-да ну!
Рать ходила
На войну,
Дома ж била
То жену,
Tо прислугу,
То детей, —
С перепугу
Всё смирней.
16 (29) июня 1924
«Еще гудят колокола...»
Еще гудят колокола,
Надеждой светлой в сердце вея,
Но смолкнет медная хвала
По слову наглого еврея.
Жидам противен этот звон, —
Он больно им колотит уши,
И навевает страхи он
В трусливые и злые души.
Иная кровь, иной закон.
Кто примирит меня, арийца,
С пришельцем из других сторон?
Кто смоет имя: кровопийца?
Но будет день, – колокола,
Сливаясь в радостном трезвоне,
Нам возвестят: Русь ожила.
Опять в блистающей короне.
30 июня (13 июля) 1924
«Дали стали очень жестки...»
Дали стали очень жестки,
Ноги туги, мало сил.
В лавку здесь на перекрестке
Заходить я полюбил.
Проторил туда дорожку,
И узнал уж скоро я,
Что торгует понемножку
Там актерская семья.
Спички, хлеб, пшено, селедки,
Папиросы, соль, лук, рис...
Лица ласковы и кротки
У актера и актрис.
Нынче жарко, даже знойно.
За прилавком лишь одна
Продавшица так спокойна,
Так румяна и стройна!
Покупая папиросы,
Под доскою откидной
Вижу я, что ноги босы
У хозяйки молодой.