Фаворский свет

Она вынула из полки книжку стихов с вырванной обложкой, которую нашла на помойке, и прочитала:

И нирвана порой убивает.
День и сад, как в грядущем, вольны.
Только в одури сонного рая
Нет ни чтенья, ни дум, ни вины.
Отдыхает нутро примитивно.
Так живём мы в нашем раю —
Новизны ли окраина дивная,
То ль беспамятства страшный уют?

Она лучше меня – всё-таки понимает, что себя не знает. А я до сих пор не знаю, что себя не понимаю.

Я улыбнулся.

– Неужели всё так плохо?

– Что ты, я счастлива! – сказала она, и засмеялась. – Правда, частично, только мгновениями, вспышками, когда отрываюсь. Например, на Волге, на утёсе Степана Разина, о котором я говорила. Такое раздолье! Как будто утонули все беды, и предчувствие счастья. Если бы так было всегда!

Вдруг она заплакала, уткнувшись в моё плечо.

– Спаси меня, мне страшно!

– Что с тобой?

Она вдруг обозлилась.

– Разве ты не понимаешь? Мне угрожают!

И вытерла слёзы.

– Моя защита Черёмушек и реки бесполезна. Вот в чём дело.

– Тебе надо уехать. Поедем со мной.

Она усмехнулась.

– А что здесь будет без меня? Олег мне тоже предлагал.

Я ревновал, спросил, не зная, зачем:

– Тебе нравится Олег?

Она подумала.

– Он интересен. Сильный мужчина.

* * *

Скандал на форуме замяли, и его решения были опубликованы в материалах как утверждённые. Власть стала к нам откровенно враждебной, не давала слова. В гостинице сказали, что требуют нашего выселения. Директор агрохолдинга успокоил:

– Здесь командует наше самоуправление, не бойтесь.

Демонстрацию у Белого дома разогнали слезоточивым газом, главарей загнали в автозаки.

Моя Беатриче почему-то не вышла сопровождать меня. Вернулся домой с тяжёлым сердцем. Что с ней? Попала под раздачу на демонстрации? Мобильник не отвечал. Олег тоже исчез.

В номере я вынул из-под двери записку.

«Убирайтесь из города, дерьмократы, иначе пеняйте на себя!»

Во мне снова мелькнул детский ужас. Олег появился почему-то утром, возбуждённый рассказывал, как удалось убежать от омоновцев.

Прочитав записку, сразу испугался, начал собирать вещи.

– Ничего, мы ещё повоюем.

Я отказался уезжать с ним.

– Остаёшься ради неё?

– Ради кого?

– Той, что поскуливает под тобой, как ребёнок.

Я застыл. Что-то отваливалось от меня, только нарастала и нарастала трезвая горечь.

Вечером тоже собрался уезжать. Под дверью услышал голос.

– Это я.

Я молча собирал вещи. Там помолчали.

– Впусти. Что он тебе сказал?

Я молчал. Она плакала.

– Он силой взял. Были вместе на демонстрации. Еле ушли, страшно было. Он проводил до дому, мы выпили. Прости.

Я не знал, сколько прошло времени. Наконец, голос затих.

Что-то жестокое, животное дрожало во мне, о чём не подозревал, как у того брюзги, кто всех ненавидит. Хотелось мстить бездушному окружению, отравляющему жизнь.

Почему не пошёл с ней на демонстрацию? Где ты был? Почему не защитил? Не понял, что не она меня опекает, а я должен был отвечать за неё. Почему не могу простить? Воображение рисовало страшные картины: здорового волосатого мужика с ней наедине. Почему не набил морду Олегу? Где моя чистая окраина?

Куда делись мои убеждения, высокая скорбь? Как мы можем иметь позывы что-то изменить, ставить других в положение врагов, если внутри нас есть что-то непреодолимое, что не победить? Нашим поведением движет нечто другое, чем убеждения. Осталось только то, кем я был на самом деле. Неужели так трудно полюбить так, чтобы всех понять и простить?

Потом наступило отчаяние – чёрная дыра рока, куда человек ввергнут без надежды на избавление, я не мог найти то, что поможет выстоять перед этим роком.