Тайна горного озера

Утверждали очевидцы, что даже в улыбке дрогнули генеральские рыжие вислые усы, когда у стены в смертный час услышал:

– В последний раз спрашиваю – где алмазы, гражданин барон?

Не ответил, предпочел молча взглянуть в дуло, наведенного ему в лицо, револьвера.

Тот выстрел по приговору Сибревтребунала, после казни, оставил на земле лишь одного посвященного в тайну – Оссендовского.

Теперь больного, дряхлого старика, такого доступного любому. В том числе и этому, пахнущему дорогим французским парфюмом, молокососу в ненавистной гестаповской форме, готовому растерзать старика своими крепкими жилистыми руками, затянутыми в черные лайковые перчатки.

– Где состояние барона Унгерна? Он Вам его поручил! – настойчиво, уже которую минуту, тряс старика Курт. – Говори, все равно подохнешь, не взять тебе с собой золото в могилу.

Однако старик молчал.

Выговорившись с тенью настоящего барона из прошлого, он теперь не желал произносить ни слова, чем довел Курта до белого каления.

Со злостью схватил немец упирающегося за грудки.

Притянул к себе, намереваясь любой ценой добиться признания. Но только безвольно поникла гопова поляка на худой шее, безжизненно закатились глаза.

Совсем расстроился истязатель, когда понял:

– Теперь, со смертью Оссендовского не осталось больше никого, кто бы еще мог рассказать о спрятанных от большевиков, сокровищах.

Чувствуя, как что – то оборвалось в душе, с наступившей тоской понял Штернберг-младший, что своими руками разрушил возможное счастье всей будущей жизни:

– Теперь никто и никогда не наведет на истину в столь неудачно завершившихся поисках клада монгольского диктатора Хутухты.

Оборвалась последняя нить, хоть как-то связывавщая его с прошлым.

…Остывая от горячки допроса, эсэсовец осмотрелся по сторонам.

Дом старика Оссендовского лучше любых слов говорил ему о своем хозяине-авантюристе, искателе приключений.

Всюду, где бы ни пытался найти гестаповец хоть что-то, проливающее свет на тайну сокровищ диктатора, спрятанных поляком, он наталкивался лишь на предметы его пристрастей – сувениры и безделушки.

Их сумел вывезти сюда, за долгие годы своих скитаний, знаменитый путешественник. Побывавший, практически, во всех странах Азии.

Расписная керамика, плетеные циновки – попадались на каждом шагу в доме Оссендовского…

– И ничего, чтобы указывало место, где хранил пан Фердинанд самое для Курта сокровенное, – бесновался незваный гость.

Правда, была надежда поискать и на книжных полках – от пола до потолка заставленных томами.

Причем, книги были как в роскошных кожаных, так я в дешевых коленкоровых переплетах, говоря о том, что нужны были для работы, а не просто в качестве коллера к мебелеровке или ненавязчивого указателя посторонним о начитанности хозяина.

Но после получаса изучения стеллажей, надышавшись пылью, покрывавшей книги и окончательно убедившись в тщетности этого занятия, Штернберг решил отправляться восвояси ни с чем.

И сделал бы это быстрее, но пугала встреча с советником Ласнером:

– Такие как он ошибок не прощают!

Торопиться же заставил низкий утробный гул, от которого жалобно зазвенели остатки стекла в оконных рамах, на две трети зашитых фанерой.

– Налет! – смекнул Штернберг, выскакивая из мрачного пристанища мертвеца на свежий воздух.

Тугая волна близкого разрыва бомбы встретила его на крыльце, и больно швырнула об стену.

Когда Курт пришел в себя, всюду стелился дым от занявшихся огнем строений. Едко пахло сгоревшей взрывчаткой. Но, на счастье, гул моторов стих.

Опорожнив свои утробы, бомбардировщики, видимо, ушли на свои аэродромы за новой партией фугасок.

Удар взрывной волны оказался более сильным, чем подумалось вначале Штернбергу. Мутило, кружилась голова.

С трудом поднявшись и покачиваясь на негнувшихся от контузии ногах, он обогнул особняк, ступая по следу, оставленному недавно им же на еще утром пушистом, а теперь припорошенным сажей и землей, снегу.

Только выпавшие испытания были цветочками, тогда как ягодки ждали его впереди.

То, что увидел эсэсовец, выйдя из-за угла дома, ему хотелось принять за наваждение.

Он даже зажмурился, не веря в представшую его взору картину.

Но, раскрыв, еще слезящиеся от контузии, глаза Штернберг убедился в реальности еще одного – нового несчастья, свалившемся на его голову.

Эта сторона улицы пострадала от бомбежки- больше всего.

Черные, в комьях вывороченной земли, оспы воронок покрывали, все обозримое взглядом пространство, не затянутое дымом пожарищ.

И больше всего коптил, опрокинутый вверх колесами, его вездеход, полученный на аэродроме по прилету в Варшаву.

– Это как же теперь я? – мелькнуло в воспаленном мозгу. – Ведь пешком-то и за два дня не доберусь. – Улетит «Юнкерс», посланный сюда Ласнером!

Еще более ужасным представлялся обратный пеший путь в его нынешнем обличьи – шикарного гестаповского офицера.

Особенно теперь, когда с минуты на менуту город могли взять русские.

– А здесь, на окраине, не только они, но и партизаны становились реальной угрозой, – знал Штернберг.

До боли закусив от обиды тонкие губы, Курт так сжал кулаки, что затрещала лайковая кожа перчаток.

Но тут же забыл и об этом.

С улицы донеслись голоса, топот многих ног, копыт и скрип тележных колес.

Услышав этот шум, стремительно, как тень, нырнул Штернберг от неожиданных свидетелей обратно – в дом Оссендовского.

И уже там попытался не просто укрыться от посторонних глаз, но и в корне изменить свое обличие.

Тем более, что поиск гражданской одежды не занял много времени.