Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето

– Может, это твоя тайная поклонница? Хотя вряд ли… – выразительно окинув его взглядом, сказал ирландец.

– Ты меня достал, Джонни Белл, – насупился Ноа, давая понять, что лимит двусмысленных шуток на сегодня исчерпан, и вторжение на территорию его самолюбия уже произошло. – Кстати, с Айрис все в порядке? Что-то я ее вчера не видел, она всегда уходит в восемь утра, и мы едем вместе на автобусе…

– Мне стоит ревновать?

– А вчера она не пришла, – продолжил гаваец, почесывая родинку на щеке, – я просто хотел спросить, вдруг она заболела или что-то вроде того…

– Она ушла от меня, – сказал Джонни, всем видом показывая, как мало его это задело.

– И ты так спокоен? Ты что, совсем ее не любишь? – в голосе Ноа зазвенела такая обида, будто бросили его самого.

– Причем здесь вообще любовь, – отмахнулся Джонни. – Она так захотела, значит, это ее право. Я никого держать не собираюсь.

– Почему у тебя такое холодное сердце, mon ami? – скорбно покачал головой Ноа. – Я думал, ирландцы горячие люди, но твое равнодушие переходит все границы. Ты как какой-нибудь чертов финн! Сидишь себе около Балтийского моря и разговариваешь сам с собой и с чайками, будто тебе никто больше не нужен.

– Извини, – обвинения в бездушности всегда уязвляли Джонни больнее всего, поднимая волны желчи. – Меня же не растили на мультяшном острове, где поют тропические птички, а полуголые женщины танцуют танцы, посвященные радости любви. Я не катался на серфе, как белозубый австралийский мачо и не пил сладкую водичку из кокоса. Наверное поэтому, я такой же черствый, как этот чертов сливовый пирог, который ты запихнул в себя с такой скоростью, что я искренне поражен тем, как он не застрял в твоем нежном горле.

– Довольно, – сказал Ноа, вставая с обитой мягкой тканью скамейки. – Мне надоел твой сарказм. Такое ощущение, что это просто броня, а на самом деле ты боишься сильных чувств.

– Говоришь, как баба или психолог из какой-нибудь дрянной телепрограммы, – парировал Джонни. – Я способен на чувства, но не придаю им такого же значения, как вы с Айрис. Не надо усложнять, будьте проще, расслабьтесь уже наконец.

– Я понял, – кивнул Ноа со смирением монахини. Пятна пота на его салатовой рубашке расползлись еще шире, напоминая контуры Мадагаскара, – просто… Вдруг это как-то связано с преследованием? Ты не думаешь, что ее могли похитить?

– А ты упорный малый, – вздохнул Джонни, допивая остывший эспрессо, – так и стоишь на своей версии. Однако тебе придется смириться с тем, что она просто взяла и ушла. Я знаю, ты будешь скучать, ведь вы были подружками, обсуждающими чувства, сериалы и инопланетян, но теперь у тебя остался только я. Не лучший выбор, наверное, но как ты любишь говорить: c’est la vie[16 - Такова жизнь (фр.)].

Они вышли из кафе в гробовой тишине и разошлись в разные стороны, как поссорившиеся любовники. Джонни все же ощутил укол сожаления. В этот раз он все же перегнул палку, словно обидел пятилетнего ребенка. Не зря он с двадцати лет называл себя стариком в молодом теле. Наверное, он и правда слишком много брюзжит.

Следующие две недели Джонни провел в раю. За год отношений с Айрис он успел забыть, как здорово иногда оставаться одному. За исключением коротких вылазок в Эдинбург, она не отходила от него ни на шаг, словно боялась, что он убежит.

Отныне расстеленная кровать стала его храмом. Так сладко было валяться на ней с утра до вечера, сознательно игнорируя мир снаружи. Медитация без конца и начала, сошедшее с небес просветление. Он вставал и ложился, когда ему заблагорассудится. Лечь в девять часов утра? Пожалуйста! Встать в пять вечера? Да кто ему запретит! Линии дня сливались в одно прекрасное радужно-бензиновое пятно, он запутался в числах и днях недели, и только сухие звонки хозяина бара напоминали ему о том, что в пятницу надо отыграть пару десятков никому не нужных песен.

Джонни не смог бы толком объяснить, чем ему так нравилось бездействие: оно пленяло его, как млечный сок опиума. Айрис сошла бы с ума, узнав расписание его досуга. Видеоигры, просмотр глупых, но таких смешных видео в интернете, перекуры каждые пятнадцать минут (варево окурков уже вылезало из пепельницы, как магма из кратера вулкана), пиво, музыка на всю мощь, сон, а потом снова игры, видео, сигареты, пиво, музыка, сон, и так в разной последовательности с разными временными интервалами… Бессмысленные занятия укутывали его в кокон убаюкивающего равнодушия ко всему, включая себя самого. Он даже подумывал попробовать травку, чтобы усилить эффект расслабленности, но для этого надо было ехать в Женеву и искать киоск, где ее не разбавляют какой-нибудь дрянью, а это требовало слишком много сил.

Джонни перестал бриться и остался доволен полученным результатом: оказывается, ему шла борода – она скрывала небольшую ямочку на подбородке и отвлекала внимание от тонкости плотно сжатых губ.

Ему не хотелось тратить энергию даже на переваривание еды: он ел от силы полтора раза в день. На полу валялись полупустые коробки от пиццы, а микроволновка пропиталась запахом расплавленного сыра, в который он макал зачерствевший хлеб.

Он не брал в руки гитару, потому что музыка очищала, а он не хотел очищения. Когда ничто вокруг не мотивирует тебя встать, еще проще не вставать. Падать – так на самое дно колодца, недоступное солнечному свету.

В один из дней Джонни обнаружил, что рыжий кот сбежал. Ну и ладно, он все равно то и дело забывал покормить его…

Нет, он не пребывал в депрессии, как однажды сказал ему Ноа, когда они столкнулись на закате около мусорных баков, и на Джонни были лишь темно-синие боксеры и стоптанные тапки. Он не страдал по Айрис, не скучал по тактильности, ему правда было хорошо вот так никуда не идти и ни к чему не стремиться. Он знал, что это как раз, в отличие от симуляций и имитаций многих других эмоций, его органическое состояние, его личное кротовое углубление в теплой сырой земле, откуда не хочется вылезать.

Покой затворника нарушали только неожиданно участившиеся звонки матери. Первый раз она позвонила, когда он лежал на правом боку и с интересом ученого разглядывал хитросплетения паутины в углу.

– Джон? Ты меня слышишь?

Только мать называла его полным именем, подчеркивая тот факт, что он давно уже не ребенок и не должен ждать поблажек от судьбы. Она слегка задыхалась, как тучные люди после подъема на крыльцо. Наверное, как всегда, пыталась показаться больнее и несчастнее, чем на самом деле.

– Ну?

– Джон, мне нужна твоя помощь. Майклу плохо, – в ее голосе проскальзывали знакомые визгливые нотки, так раздражавшие отца.

– А что с ним? Что-то не припомню, чтобы кто-то из вас интересовался моими проблемами, – Джонни встал и подошел к окну, чтобы закурить. Без сигарет этот разговор дался бы ему совсем тяжело.

– Он… У него проблемы с лекарствами. Дело в том, что…

– Ну короче он наркоман, да? Будь добра, называй вещи своими именами.

– Почему ты так груб? Ты не имеешь права судить собственного брата: ты ведь не остался здесь, а уехал в свою Швейцарию, на поиски шикарной жизни, и с тех пор мы для тебя никто, – миссис Белл начала тихонько всхлипывать для достижения пущего эффекта.

Ее хныканье напоминало Джонни скулеж бездомной собаки у церкви. Что за дешевые приемы для столь почтенного возраста!

– Килларни отличное место, мама. Я бы с радостью жил там, если бы вас там не было.

Неплохо, в этот раз его терпения хватило на целых три минуты: идет на рекорд. Трясущимися руками он зажег вторую сигарету, едва только дотлел огонек первой.

– Тебе легко говорить, ты так зазнался… Что бы сказал твой отец…

– Не смей упоминать его всуе, мы оба знаем, кого из нас он лучше понимал.

Молчание по ту сторону провода. «Подбирает слова, чтобы ужалить побольнее» – решил Джонни.

– Так ты поможешь? Ему требуется лечение, а я просто не могу позволить себе такие суммы, – поняв, что жалостью его не взять, миссис Белл прибегла к помощи классических металлических нот в голосе.

– Нет. Денег у меня нет, а если бы были, я бы еще сто раз подумал.

Ему и правда едва хватало на жизнь. Вот уже несколько лет над ним дамокловым мечом висел один долг. Он должен был вернуть около пятнадцати тысяч ирландскому государству, которое выдавало ему пособие во время учебы в Дублине. Каждый месяц он клялся себе, что отложит часть суммы, но все время находились более важные опции для трат. Сигареты, новые видеоигры, а еще он всегда хотел накопить на подержанный мотоцикл…

– Тебе плевать на семью? – мать вынула из ножен последнее заржавевшее оружие.

– Не знаю, мама, наверное. А тебе?

Он повесил трубку, успев услышать ее изумленный вздох, как ржание упавшей в финальном этапе скачек лошади. А потом надел выхваченную из кучи не самого чистого белья футболку и вышел на улицу. Ему срочно требовалась бутылка виски. Только бы частный магазин, которым заправляет этот жирный индус, был открыт.

Женщины умудряются испортить домашний климат даже на расстоянии. Ядовитые, как волчьи ягоды. Если бы только отец был жив…

А в остальном все было хорошо.

В пятницу после того, как Джонни отыграл Lake of fire и уже относил гитару в подсобку, к нему подошла светловолосая англичанка. Васильковые глаза, крепкая грудь, короткое черное платье. Она пыталась познакомиться, ведомая каким-то ушедшим в прошлое инстинктом благоговения перед бедными музыкантами. Говорила, что больше всего на свете обожает именно этот альбом Нирваны.

– Господи, там, на MTV, он играл, как бог, да? Наверное, предчувствовал скорую смерть…

Оценив ее активное стремление понравиться ему, Джонни хотел было предложить поехать к нему, но потом вспомнил, в какой хаос превратил квартиру и стремительно перевел тему. А еще болело колено – может быть, отлежал. К тому же, в смысле секса он оставался традиционалистом: для вдохновения ему требовались хотя бы минимальные чувства к девушке. А то потом проблем не оберешься.

В средней школе они с друзьями считали, что музыканты меняют девушек каждую неделю, а потом даже не помнят их имен. Никто не предупреждал их, что в повышенном женском внимании нет ничего привлекательного. За приятными минутами и взрывающими кровь поцелуями следуют недели, месяцы, а то и десятилетия расплаты.

Он бы уже никогда не пошел на те безрассудные романтичные поступки, которые по глупости совершал в пятнадцать лет. Он тогда влюбился в свою лучшую подругу и каждый вечер лазил к ее окну по пожарной лестнице, рискуя огрести от ее отца. А она, глупая, не ценила его самоотверженности. Равнодушно хлопала накрашенными в три слоя ресницами и утыкалась в учебники. Какой тогда толк во всех этих благородных поступках во имя любви?