Ребенок

– Давай еще раз! – велел мой учитель. – Встали, ноги упругие, руки – прямо перед собой…

– Антон! – сказали откуда-то со стороны общежития. Не позвали, а именно сказали, и не то чтобы громко, но очень уверенно. Голос, разумеется, был женским. Обернувшись, я даже увидела в раскрытом окне одного из нижних этажей неразличимо далекое лицо.

Обитатель планеты тоже обернулся и помахал рукой в знак того, что он слышал и идет. Затем он плавно развернулся на сто восемьдесят градусов – ко мне.

– Ну, пока!

– Счастливо!

– У тебя хорошо получается, тренируйся побольше.

– Я постараюсь.

Он улыбнулся, и вдруг мне стало больно: сейчас он уйдет, а у меня ведь больше нет никого в Москве, кроме него и чемодана. К тому же теперь я не могла простить себе, что во время нашей тренировки смотрела на его руки, ноги, корпус, но только не на него самого: на редкость обаятельный парень!

Я провожала его глазами до самого общежития, а когда он окончательно исчез из виду, поняла, что и мне на улице делать больше нечего.

* * *

До экзаменов оставалось всего несколько дней, сквозь которые я постаралась промчаться как можно скорее. В эти дни я, правда, ходила на консультации, в сотый раз узнавала, что спрашивать будут только в пределах школьной программы (интересно, кто и когда эту программу видел?), что в сочинениях нужно избегать двусмысленностей (типа: «Наташе Ростовой пора было замуж, поэтому ей подарили петуха…») и что одеваться на экзамен нужно так, чтобы в одежде чувствовалось уважение к преподавателю (это был самый загадочный совет, который мне довелось услышать).

Приходя на каждую консультацию, я занимала свое место с твердой уверенностью, что пришла напрасно: знаний мне это не прибавит, моя судьба и так уже решена свыше, и там, наверху, мне, разумеется, пошли навстречу. Это я знала наверняка, потому что в роли божественного вестника (иными словами – ангела), объявившего небесную волю, мне виделся Илья Семенович. «Ave, Инна, поступай на журфак!» Разумеется, я поступлю. Иногда мне, правда, становилось не по себе: я слышала перешептывания соседей о том, как их гоняли репетиторы, какие горы учебной литературы они срыли на своем пути и сколько у них уже имеется публикаций. Но потом я убеждала себя, что все сомнения – от лукавого, а мое поступление будет истинным триумфом над страхами и предрассудками. Девочка из провинции, без единого знакомства в приемной комиссии, не взявшая ни единого урока у репетиторов, очень далекая от золотой и даже серебряной медали, ни строчки не написавшая в газету, с ходу возьмет такую высоту, как лучший университет страны. Я уподоблюсь бегуну-любителю, который всю жизнь трусил по парку возле дома, а потом вдруг записался в олимпийскую сборную да и получил на Играх золотую медаль. Такое случается только чудом, но я и жду от жизни именно чудес; мне их предсказал Илья Семенович, не мог же Мужчина ошибиться, выводя меня на главную в моей жизни дорогу!

После консультаций я возвращалась в общежитие под лаконичным названием из трех букв: «ДСВ». По версии общежитских аборигенов оно означало «Дом на Семи Ветрах» или «Дом Сексуальной Взаимопомощи»; официальную расшифровку этой аббревиатуры: «Дом Студента на Вернадского» я узнала в последнюю очередь. Но для меня ДСВ с первого же дня знакомства стал Домом Светопреставления: это был дом катаклизмов в полном смысле слова. Кабины лифтов с тяжелым грохотом обрушивались на первый этаж, высыпали несметное количество людей и втягивали все новые и новые партии. Два встречных людских потока – с улицы и на улицу – сшибались возле вахты, как волны возле мыса Горн, и было просто нереально хоть как-то упорядочить эту стихию. Людей всегда казалось больше, чем их есть, из-за того, что они были молодыми, шумными, и энергии в каждом хватило бы на пятерых изъезженных жизнью. Эта энергия буквально распирала Дом Светопреставления: вечерами его трясло от музыки и ритмичных телодвижений, неизменно бодрые голоса вылетали из комнат, как птицы из клеток, и мне было радостно и удивительно, каждый раз выходя в коридор, видеть у каждого встречного огонь в глазах. Такую россыпь огней не встретишь ни в одном другом доме, кроме общежития – дома студента, – где пламя раздувает ветер в карманах и ветер в голове. Встречаясь с соседями по своему родному дому в Пятигорске, я неизменно видела у них в глазах черное костровище или, в лучшем случае, подернутые пеплом угли и неосознанно становилась серьезнее и грустнее. А здесь каждый пойманный взгляд осыпал меня новыми искрами, от которых надежды разгорались все ярче и радость жизни становилась поистине неугасимой.

Обитатели Дома Светопреставления перестали быть для меня инопланетянами, а стали просто братьями-скалолазами, бок о бок со мной штурмующими высоты МГУ. Конкурентов я в них не видела. Когда мы вместе с соседкой и еще несколькими новыми знакомыми шли сдавать первый экзамен, мне вдруг захотелось, чтобы сейчас мы дружно взялись за руки и с гиканьем помчались в бой за место под солнцем. Мы летели бы так, забыв обо всем на свете, подхваченные волной восторга, пока не уткнулись бы в списки принятых на журфак и не увидели бы в них все свои фамилии. Вот тогда можно было бы передохнуть, со слезами обняться и постоять немного в счастливом молчании…

– Абитуриенты, рассаживайтесь, пожалуйста!

Я повернула голову, не понимая, к кому это обращаются. Ах да, к нам. Мы же еще не поступили, только пришли на первый экзамен – сочинение – и рассаживаемся в огромной, высотой от первого до второго этажа, поточной аудитории. Мы впятером сели в один ряд, как и шли; я оказалась посередине. Нам раздали странные, неудобные листы плотной глянцевой бумаги, четыре – для черновика, четыре – для беловой работы, и предупредили о том, чтобы в конце мы оставили себе достаточно времени для переписывания – работать предстояло четыре часа. Двое ребят из нашей компании достали и со всеми поделились заранее припасенным шоколадом (подкрепляться на экзамене не возбранялось, и шоколад был у многих – тех, кто надеялся возбудить уставший мозг углеводами, а душу – гормоном счастья эндорфином). Еще нас, как детей, предупредили о том, что списывать категорически запрещается, и настал тот восхитительно-страшный миг, когда один из преподавателей вскрыл конверт с темами сочинений и начал писать их на доске. Я жадно вглядывалась в каждую появляющуюся букву. Так… «Основные темы лирики Пушкина». Но, простите, это же просто бред! Как можно глубочайший пласт лирических откровений взять и расслоить на какие-то основные темы? Попытка это сделать будет не менее смехотворной, чем попытка провести четкие границы между слоями атмосферы, без каждого из которых немыслим единый голубой купол. «Я вас любил…» – это философская лирика или любовная? А «Анчар» – историческая или гражданская? Или все-таки тоже философская? Ладно, Бог с ним, с этим маразмом, на доске уже появилась вторая тема… «“Маленький человек” в творчестве Достоевского». Час от часу не легче! Как же я ненавидела те уроки литературы, на которых мы обсуждали этих до мозга костей неполноценных «маленьких людей», которых буквально сровняли с землей все мыслимые и немыслимые психологические комплексы и жизненные обстоятельства! Как же мне хотелось раз и навсегда забыть обо всех этих униженных, оскорбленных, совращенных, умалишенных и презираемых, а хоть раз поговорить о сильных, стойких и мужественных, которыми изобилуют рассказы Джека Лондона, или о героях О’Генри – веселых несчастливцах, полных обаяния и не теряющих человеческого лица! Ну да ладно, на доске появилась спасительная третья тема… «Нравственные проблемы современной советской литературы». Господи! Да откуда они их взяли, эти нравственные проблемы, если самой советской литературы уже не существует?! Если перестройка перекроила все привычные понятия и то, что мы привыкли называть литературой, оказалось просто ее коммунистическим суррогатом? Этакой вегетарианской котлетой с привычной формой, но слащаво-морковным содержанием вместо рубленого мяса жизни… И кто придумывает только такие дурацкие темы?! Пренебрежительно фыркнув, я повернулась к соседям, чтобы поделиться своим разочарованием, и увидела вокруг себя покорно склоненные над бумагой головы. И тут я испытала обжигающий, ледяной укол осознания: а выбирать-то все равно придется!

Несколько секунд я провела в состоянии, которое вполне можно было назвать трупным окоченением. Затем я взяла ручку скрюченными от внутреннего холода пальцами и тупо вывела на своем листке название первой темы. Только потому, что оно было первым.

До сих пор не могу понять, как я написала это сочинение. Я писала его без черновика, сразу – набело, почти без исправлений и, как ни странно, довольно твердым почерком (наверное, буквы тоже цепенели от страха). Я не продумывала план, цитаты вспоминала по ходу дела; в голове у меня была абсолютная пустота, и казалось, что мысли просто сыплются в нее сверху, как песчинки в песочных часах, а мне ничего не остается, как препровождать их на бумагу. Должно быть, страх стиснул меня настолько, что привел в состояние максимальной собранности и выдавил все мельчайшие капли знания из каких-то мне самой неведомых закоулков. Так или иначе, я писала, как автомат, без остановки, без раздумий, без блужданий глазами по потолку и покусывания ни в чем не повинной ручки.

Когда я исписала уже не менее двух листов, из ниоткуда рядом со мной вдруг раздался ледяной голос: «Встаньте, пожалуйста!» Я безропотно поднялась и вдруг почувствовала, что не могу стоять: ноги буквально плыли подо мной. Тут, наверное, сработал физический закон, согласно которому минус на минус дает плюс: ледяной голос, столкнувшийся с моим ледяным оцепенением, дал в результате лихорадочный жар. Ноги мгновенно отказались меня держать, а лицо горело так, что я почти ничего не видела. Я была просто не в состоянии повернуться к источнику голоса, тупо глядела перед собой и ничего не различала.

– А вы-то зачем встали? – сказал тот же голос, смягчаясь и из ледяного делаясь просто водяным.

Теперь я смогла повернуться. В проходе прямо напротив меня стояла преподавательница и явно чего-то ждала. Мой сосед, еще час назад угощавший меня углеводами и эндорфинами, тоже был на ногах, и лицо у него было пронзительно-красным. Он неловко собирал свои вещи и, собрав, стал протискиваться к выходу.

– Шпаргалку не забудьте! – громко напомнила экзаменаторша. Провинившийся тут же нагнулся, сложившись пополам, словно его ударили ногой в живот. Выйдя в проход, он секунду постоял, чуть пошатываясь, словно не мог обрести равновесия: в одной руке у него была ручка, шоколадка и недописанное сочинение, в другой – испещренный микроскопическими буквами рулончик бумаги. Затем, не дожидаясь новой команды за спиной, он быстро пошел вниз по широким ступеням. Экзаменаторша стала молча спускаться вслед за ним. Каблуки ее стучали так, словно заколачивали гвозди в крышку гроба.

Я опустилась на место, чувствуя себя как человек, рядом с которым разорвалась бомба, не задев его ни осколком. Теперь я была не просто скована страхом, а по-настоящему омертвела. Мне стало казаться, что правая рука ритмично движется по бумаге безо всякой связи с головой, просто потому, что ей ничего больше не остается делать. Словно обломку доски, попавшему в водоворот.

У меня были часы, но время я измеряла исписанными страницами. Их было уже пять, когда сидевшая справа моя соседка по комнате вдруг тоже поднялась и начала собирать свои бумаги, сразу полетевшие от нее на пол и на другой ряд. Она странно дергала не то смеющимися, не то рыдающими губами и повторяла: «Все равно, все равно!»

– Катя, ты что? Ты куда?

Катя повернулась ко мне, и я сразу поняла, какие глаза бывают у человека, понимающего, что он сорвался со скалы и летит в пропасть.

– Все равно это – пара! – сказала она, беззвучно хохоча и моргая от слез.

После Катиного ухода от нашей компании осталось всего три человека: я, девушка из Новосибирска, имеющая удостоверение корреспондента местной газеты, и парень из Майкопа, напечатавший два фельетона в «Вестнике Адыгейского университета». Все мы продержались до конца, с небольшой разницей во времени сдали работы, дождались друг друга на улице и поехали в общежитие. Через пару дней мы снова вместе, но уже не держась за руки, приехали искать в списках свои оценки. Мои товарищи получили двойку и тройку и смело могли паковать чемоданы, чтобы возвращаться в Майкоп и Новосибирск.

Я получила четверку. При полном отсутствии подготовки это было равносильно чуду.

Следующий экзамен был через день, но я не видела ни малейшего повода ни для волнения, ни для подготовки. Чудеса опьяняют, и я действительно была немного не в себе. Мне словно громким голосом объявили о моем всесилии, о неуязвимости для козней судьбы, о том, что моя счастливая звезда намертво приколочена к небосклону и ее не сорвут никакие переменчивые ветра фортуны. Выйдя из дверей факультета после того, как я узнала свою оценку, я не смогла сразу поехать в общежитие: радость бурлила во мне так сильно, что если бы я хоть немного не остыла, то, наверное, умерла бы от какого-нибудь неизвестного науке (но вполне реального в моем случае) ожога души. Я пошла ликующе-широкими шагами вдоль Охотного ряда по направлению к гостинице «Москва», свернула на улицу Герцена, поднялась до Бульварного кольца и помчалась вниз по тихим бульварам, неся улыбку на лице, как транспарант, и считая каждого встречного своим братом. Все эти чинные бабушки с малышами, девушки с серьгами в пупке и разрезанными под коленом джинсами, парни с бутылками пива, беззлобной матерщинкой и плевками под ноги, закованные в галстуки деловые люди и сросшиеся плечами, переплетенные руками парочки не могли сейчас не радоваться за меня, не могли не желать мне добра и не могли не верить в произошедшее со мной чудо.

Я опомнилась возле метро «Кропоткинская», сбежала по ступеням в прохладную, полупустую пещеру станции и вихрем влетела в закрывавший двери вагон. Было даже досадно, что поезд тронулся и что не нужно больше никуда спешить и врываться: я была бы счастлива отныне передвигаться лишь прыжками и скачками.

– Привет! – сказали за моей спиной. Я обернулась. Там стоял тот самый молодой человек, что был так прочно связан со своим астральным телом и умел амортизировать ногами, как рессорами. Только как его звали?.. Ах да, Антон.

– Ой, здравствуй!

Я быстро поправила свою слегка перекосившуюся от бега кофточку.

– Какими судьбами?

Антон улыбался мне так дружелюбно, словно нас связывало нечто большее, чем получасовая тренировка на газоне. У него был низкий, но удивительно мягкий и теплый голос; так мог бы говорить большой пушистый кот, обрети он дар речи. Антон казался настолько своим и родным, что мне вдруг захотелось броситься к нему на шею, делясь неожиданно грянувшим счастьем.

– Я экзамен сдавала… Знаешь, у меня за сочинение четверка!

– Ух ты, круто! Congratulations.

– Что?

– Поздравляю, говорю! Можно щечку?

Не дожидаясь ответа, он мягко поцеловал меня в щеку, уколов при этом своей, горячей и слегка небритой. Потом он спрашивал что-то еще, я что-то еще отвечала, но не отдавала себе никакого отчета в том, что говорю. После ничего не значащего прикосновения губами к щеке на меня напало какое-то блаженное оцепенение, словно я была от рождения к тому приговоренной Спящей красавицей, наконец-то уколовшей палец о веретено.

На этом месте вагон качнуло – поезд стал тормозить в туннеле. Я потеряла равновесие, продолжая по инерции мчаться вперед, но Антон вовремя схватил меня за плечи и удержал на ногах, притянув при этом к себе.

– Э-э, дорогая моя, надо побольше заниматься ушу, а то чуть что – теряешь точку опоры.

Он продолжал держать меня, хотя поезд уже спокойно отдыхал на рельсах. Фактически это были полуобъятия – мы стояли почти вплотную друг к другу. Антон был выше меня почти на целую голову, а плечи его широко расходились вправо и влево от моих; мне казалось, что если бы он захотел окружить меня своим телом, то мог бы легко это сделать. Он был в сетчатой летней безрукавке, и сейчас, когда мышцы напрягались, удерживая меня на месте, бицепсы казались просто шарообразными, а рука от кисти до локтя – треугольной. Он вполне мог бы позировать для образа молодого Ильи Муромца, тем более имея такое чисто русское широкое скуластое румяное лицо и пшеничного цвета волосы. Самой характерной чертой его лица была постоянная задушевная, немного простоватая улыбка. Смеясь Антону в ответ, я подумала о том, что от Ильи Муромца до Иванушки-дурачка не так далеко, как кажется. Остановимся на среднем арифметическом между ними – на Иване-царевиче.

Поезд начал медленно трогаться. Антон стиснул мои плечи еще крепче и притянул меня еще ближе, так что живот мне теперь задевала пряжка его ремня. И тут я вышла из оцепенения: поезд раскачивался, набирая скорость, мы с Антоном чуть пошатывались ему в такт, и в какой-то момент я ощутила поднявшуюся внизу живота и плывущую наверх горячую волну. Такое со мной случилось впервые, я даже не поняла, что это было, но почувствовала себя удивительно хорошо и удивительно неспокойно: словно кто-то со знанием дела уколол меня в самые нервы сотней сахарных иголок.

– Знаешь, это большая редкость, что мы встретились в метро, – произнес Антон.

Это не было такой уж редкостью на «студенческом» участке Сокольнической линии – от «Парка культуры» до «Юго-Западной». В то время я об этом еще не знала, только с надеждой спросила:

– Может быть, нам по пути?

– По пути до «Университета».

– Ты ТАМ уже учишься?