Утятинский летописец

Это было не дело. Эля отрывалась от уборки каждые пять минут и карабкалась на холм, чтобы взглянуть на Зою. Поэтому управилась минут за двадцать. Махнув рукой: «Ладно, еще приду!», она пошла за племянницей. Зоя по-прежнему сидела на камнях, но в руках у нее был пакет. Дурацкий такой бумажный пакет, в какие во времена Элиного детства фасовали продукты. Одуряюще пахло от жареного пирожка в ее руках.

– Тетя Эля, съешь пирожок! С картошкой!

– Кто тебе дал?

– Баба Сеша. Возьми пирожок!

– Я не хочу, Зоенька.

Они брели по тропинке вниз, и Зоя периодически просила: «Съешь пирожок!». Говорила это она почти со слезами. «Устала совсем, – отметила себе Эля. – Хоть бы автобус попался». У ворот они столкнулись с супружеской парой лет под сорок. Женщина поглядела на них и сказала:

– Вам наверх? Мы подвезем.

Эля только вздохнула. Племянница очень боялась чужих, особенно мужчин. Но Зоя вдруг улыбнулась и сказала:

– Ты добрая!

И села в машину.

– К «нерусскому дому», – сказала женщина мужу.

Они затормозили у первого подъезда. Эля выбралась из машины и стала обходить ее сзади, чтобы открыть дверцу Зое. Но Зоя уже стояла у передней дверцы и, наклонившись к окошку, гладила по руке женщину и что-то ей говорила. От ее слов женщина зарыдала. Эля оттащила Зою от машины, и она уехала.

– Что ты ей сказала?

– Я сказала, она добрая, ее Катя любит.

Стоящая у крыльца Ираида Семеновна ахнула.

– Что? – испуганно спросила Эля.

– Это Анна Ивановна, судья. Была сестренка у нее, лет на двадцать с лишним моложе, родители на старости лет родили. Катей звали.  Убили ее здесь в прошлом году.

– Тетя Эля, съешь пирожок!

– Я не хочу, Зоя.

– Ирочка, съешь пирожок.

Ираида Семеновна взяла у Зои пирожок и сказала:

– О, горяченький! – откусила и спросила. – Кто такой вкусный испек?

– Баба Сеша. Сказала, если последний пирожок съешь, тебя все любить будут.

– Господи, – ахнула Эля, – это она меня уговаривала всю дорогу, чтобы меня любили!

– А мы сейчас так сделаем, – сказала Ираида Семеновна. – Вот половинка пирожка. Тетя Эля сейчас его съест, и ее тоже любить будут. Ешь, Эля!

– Надо было разрезать пирожок на сто-тысячу кусков!

– Тогда, Зоенька, очень маленькая любовь была бы. А теперь скажи, где ты бабу Стешу видела?

– Там. Я сидела, а она мне говорит: «Не плачь, Зайчик. Маме сисю отрезали, она теперь тридцать лет проживет, правнуков увидит».

– Эля, ее что, прооперировали?

– Нет, я вечером звонила, сказали, на четверг наметили.

– Иди, деточка, домой, тетя тебя сейчас догонит.  Вот что, Эля, позвони-ка в больницу еще раз.

– Вы что, всерьез?

– Я тебя прошу, позвони!

Эля нашла номер больницы, представилась, выслушала собеседника, поблагодарила и простилась.

– Вы знали?

– Я, Эля, верю в бога. А значит, и в демона.

– Вы что, думаете, демон Зою пирожками угостил?

– Говорят, демон является под знакомой личиной, чтобы не напугать искушаемого. Степанида… ты ее помнишь? Ненормальная старуха, ее Лена из богадельни взяла в няньки, когда из декрета вышла. Зою любила неистово. Лет десять она у них жила, пока окончательно не спятила. Только Лена могла такую терпеть. В психушку сдала, когда она совсем буйной стала. Между прочим, такие хрустящие пирожки с картошкой я больше ни у кого не пробовала. У Зои память короткая, помнить она ее не может, но сердце родную душу узнает.

– Ираида Семёновна!

– Ты как хочешь, а я верю, что Лена проживет тридцать лет!

– А что он возьмет взамен? Чью душу?

– Да брось ты, Эля. Ты же собралась одну душу крестить?  Катя звонила. Учти, мы все идем на крестины! А Лена со своей душой пусть сама разберется.

Глава 10 

«Со своей душой пусть сама разберётся, – подумала раздраженно Маша. – Ведь вот матушка Варвара, она такая мирная, благостная. А матушка Олимпиада гневная, неспокойная… как свеча на ветру».

– Ау! Марья Игнатьевна, отзовитесь! – послышались детские голоса.

– Иду-у! – откликнулась Маша и выбралась из кустов на пригорок.

Четвертый день она гостила в Конь-Васильевском Троицком монастыре. Получилось все внезапно.

Недели через три после свадьбы Федор Ионович отправился в свою губернию просить отставки, и Маша осталась в доме с Пелагеей. Пелагею муж привез из своего прежнего дома перед свадьбой. Она была «прислуга на все», а кроме того была для Федора Ионовича тем же, чем была для Игнатия Илларионовича Наташа. Только Наташа своей участи стыдилась и была молода, а Пелагее было лет сорок, и положением своим она гордилась.  К тому же всячески пыталась новую барыню принизить. Маша ее намерения понимала, но сопротивляться по неопытности не умела. А когда однажды поймала в момент такой стычки торжествующий взгляд Федора Ионовича, поняла, что говорить с ним об этом бесполезно.

После отъезда мужа мелкие стычки стали частыми. Пелагея старалась делать только то, что Маше не нравилось. Конечно, если бы она мужа ревновала, ей было бы больно. А так… что поделаешь! Ну, варит Пелагея третий день подряд гороховый суп, зная, что барыня его в рот не берет… Ну, сказала Маша, чтобы та назавтра куриной лапши наварила, ответила ей Пелагея, что у них горохового супа еще на два дня, вылила Маша суп в лохань и сказала, что теперь не грех и лапши наварить, а Пелагея на следующий день еще горохового супа наварила… на колу висит мочало…

В тот день Маша увидела под окном безумного нищего Мовшевича.  Она вспомнила, что Вася его собирался на Лизе женить, засмеялась и вышла на крыльцо: