Балтийская сага

И пошел за столом разговор о том, что на линкорах делается.

Как летом перевели их – «Петропавловск» и «Севастополь» – из Петрограда в Кронштадт, так и началась буза. В Питере, известно, жизнь повеселее, и увольнялись матросы в город. А тут приказы пошли: отменяются отлучки с корабля и ночевки на берегу. И вот что еще возмущало: отпуска отменил Раскольников до особого распоряжения. Дисциплину он, вишь ты, подтягивает. Но время-то на дворе другое, офицеров с ихней привычкой к мордобою теперь нету, теперь все просто военморы. На общих собраниях выкрикивали недовольство, и комиссары довели это растущее недовольство до штаба флота, до Пубалта. И вот, приказ об отлучках с корабля перестали требовать, а главное – разрешили отпуска до двух процентов личного состава.

Отпуска – это ж святое дело. Почти все матросы были призваны служить в красный флот из деревень. Оттуда, из деревень, шли им письма: во первых строках приветы от родни, во вторых – жалобы на трудную жизнь. Продолжалась чертова отбираловка, – приезжают с ружьями, орут и угрожают, отбирают – у кого посев, у кого лошадь, а у кого вещи носильные. Вот ему, Терентию, мать написала, что увели кобылу, – как же теперь пахать, кто плуг потянет…

Он, Терентий, в отпуск просился, хоть на одну неделю, ему ж ехать недалеко, за полдня доберешься – до деревни Систопалкино, Копорской волости, Петергофского уезда. Хотел он, Терентий, в волостном совете пошуметь, – как они, мать их так, посмели лошадь увести из дома, где одни бабы – мама с двумя малолетними дочками, а он, единственный в семье мужик, – красный военмор и, между прочим, победитель Юденича.

Может, ближе к новому, двадцать первому, году и дадут ему, Терентию, недельный отпуск. Хотя вокруг неспокойно. В Питере на заводах, на рабочих собраниях требуют уже не только прекратить уменьшение выдачи хлеба, но и перевыборы в совет депутатов. Чтобы там не одни большевики верховодили.

Ну, про это и на «Петропавловске» в кубриках толкуют. Сигнальщик Штанюк, например, кричит: «Они чего – одни только за социализьм? А другие партии? Эс-эры чего – против социализьма? А они, большевики, всех отпихнули! Это чего – народовластье у них такое?» Ну, Штанюк – горлопан со своим «социализьмом». А вот Юхан Сильд, машинист, человек тихий, с плешью на белобрысой голове, потягивает табачок-самосад, присланный братом из Эстонии, и говорит спокойненько, но горько: «Обманщики они. Рабоче-крестьянская власть. А что они с крестьянами делают? Оптацию уявили… то есть объявили… Ну так отпустите меня в Эстонию. А Озолса и других латышей – в Латвию. Так не отпускивают… то есть не пускают». Юхан и табачком угостит, и поговорить с ним можно, – у них подвесные койки рядом. Яша (так Терентий Юхана называет) – матрос с лицом, как бы выдвинутым за нос вперед, парень что надо, умный, рассудительный.

Терентий на собраниях не кричал. Он слушал. Да, слушал – и ворочал услышанное в собственной голове. А выступать – нет, не выступал. Куда там ему! Вот корову пасти – это да. Или поле помочь отцу распахать. Вот, правда, имел он пристрастие – книжки читать. И, между прочим, по окончании церковно-приходской школы получил похвальный лист. А книжки брал в Копорье – ходил в тамошнюю библиотеку при земстве. Очень нравились ему сочинения Марлинского, а особенно книжка Короленко «Слепой музыкант».

Но тихое течение жизни вдруг оборвалось. Как гром с неба, грянула германская война. Отец по мобилизации пошел воевать – и не вернулся. Погиб за веру, царя и отечество, – так в полученной казенной бумаге было написано. От свояка Ивана Елистратова, ушедшего в той же маршевой роте, что и отец, и вернувшегося спустя полгода с одной рукой, узнали, что отца, Кузнецова Максима, разорвала германская граната где-то в Восточной Пруссии.

Время шло трудное. Солнце каждое утро, как и положено, восходило, и мелкая речка как текла, так и обтекала деревню Систопалкино, но во всем остальном жизнь сделалась перевернутая. Царя не стало, Учредилку разогнали, кто был ничем, тот станет всем. Новая власть была вроде бы своя, без погонов и мундиров, но вместо хамоватого урядника, коего побаивались, появились люди того же низкого сословия, что и они, крестьяне, но с ружьями, с наганами, – и стали командовать ходом жизни, отбирать выращенный урожай. Дескать, революция требует, в городах рабочий класс голодает. Отобьемся от буржуев, от белых генералов, – наступит хорошая жизнь. А пока что – вся-то наша жизнь есть борьба…

Как достиг он, Терентий, нужного революции возраста, так и мобилизовали его весной девятнадцатого года. Привезли в Кронштадт, остригли наголо, выдали матросскую одежду и – в учебный отряд, в электроминную школу. В красный, одним словом, флот. Но до конца не доучился Терентий, – сняли их, салажат, с учебы и, наскоро обучив стрелять из винтовки, двинули на фронт против Юденича. Воевали недолго, но в октябре очень были тяжелые бои на Пулковских высотах. Он, Терентий, уцелел под огнем, и в штыковой атаке не сковырнулся, – повезло ему.

Юденича от Петрограда отбили. А Терентия Кузнецова орготдел, или как там их звали, командиров жизни, определил на стоявший в Питере линкор «Петропавловскъ». И, поскольку Терентий обучался по части электричества, поставили его гальванёром. Он, головастый, быстро усвоил движение тока в проводах, понял, как его невидимая удивительная сила гоняет вверх-вниз тяжелые механизмы подачи, лотки со снарядами, поднимает и поворачивает двенадцатидюймовые орудийные стволы. Электричество – это же настоящее чудо!

Бруль, второй артиллерист, посмеивался:

– Гальванёр, вруби рубильник, не то получишь подзатыльник.

– Ваши подзатыльники, – отвечал Терентий, – теперича отменены, Зиновий Иваныч.

– И зря отменили. Была служба – вот! – показал Бруль крепкий кулак. – А теперича, как ты, деревня, зюзюкаешь, вот! – поднес он к носу Терентия кукиш, пропахший махоркой.

Известно, он, Бруль, был на старом флоте кондуктором. Артиллерийское дело знал как профессор. Но…

– Ты, Зиновий, монархист, – схватывался с ним в споре Петриченко, старший писарь на линкоре. – Старый режим с унижением трудящегося класса тебе важнее.

– Очумел ты, Степан! – возражал Бруль. – Какой я монархист? Мне важнее, чтоб порядок был, понятно, нет? А не анархия, чего захочу, то захвачу.

– Где ты анархию увидел?

– Кругом и вижу! Корабли до чего довели, приборку делать не заставишь. Трудящий класс – а трудиться не хотят.

– Приборка! Нашел об чем жалиться! Война же…

– Кончилась война! Врангеля уже в море скинули.

– С белыми да, закончили войну. А внутри страны что деется? Крестьянские хозяйства порушены разверстками. Деревни обезлошадили…

– Так это ж ты и порушил со своей партией!

– К твоему сведению, Зиновий, – прищурился Петриченко, тонкие губы поджимая после каждой фразы. – Не я командую разверстками. Партийные вожди приказывают. У них чрезвычайки, у них продотряды.

В кубрике, в котором шел этот разговор, было холодновато, грелки вдоль стальной переборки почти не давали тепла, уголь на линкоре экономили, – но не от холода ежился Терентий Кузнецов. От резких разговоров Петриченки и Бруля, от горьких слов Юхана, Яши, подирало холодком. Как же так? Прошлогодней осенью, когда Юденича от Питера прогнали, от радости заходились. От нее, от радости победы, объявили партийную неделю. То есть открытый прием в РКП(б). Вот и он, Терентий, той осенью поступил в большевицкую партию – вместе с массой красных бойцов. Такое время, всё бурлило, а какие слова выкрикивали на собраниях – «карающий меч пролетариата», «даешь мировую революцию!»

А нынешней осенью – переворачивалось по-другому. Что-то не так шла жизнь, как хотели… как ожидали…

Вскоре после знакомства с семьей Редкозубовых, в середине ноября, получил Терентий недельный отпуск. Он был везучий: через Ораниенбаум проходил по чугунке товарняк в сторону Копорья и Котлов, и Терентий как раз успел примоститься на тормозной площадке последнего вагона, так и доехал. От Копорья шел в свое Систопалкино пешком по знакомой дороге, раскисшей от осенних дождей. День был холодный и темный от туч по всему небу, – а он, Терентий, шел, дышал и радовался, узнавая то каменистый пригорок, то дуб с большим дуплом на повороте дороги. А уж речка! Терентий остановился, улыбаясь: вот на этом месте, под тремя плакучими ивами, они, пацаны деревенские, разувались и лезли в холодную текучую воду – ловили корзинами плотву и линей…

Мать, конечно, постарела, – жизнь, полная невзгод, врезала морщины в ее лицо. И седая она стала. Рассказывала тихим надтреснутым голосом, как Люльку, кобылу, уводили, а она не шла, головой мотала, и эти гады били ее без жалости прикладами.

А сестры, конечно, подросли. Терентий с ними копал в огороде картошку, шутил, сестры хихикали. И вспомнилась Терентию редкозубовская дочка, Капа, «княжна Джахаваха» (так уж называл он ее про себя). Как она смеялась, голову запрокидывая! Что-то часто стал он Капу вспоминать, – зацепила эта девочка военмора.

Мамина сестра, тетка Дарья, в августе овдовела: ее муж, однорукий Иван Елистратов, упал замертво у колодца, сердце остановилось. Их старший сын Сергей, окончив фельдшерские курсы в Ораниенбауме, служил лекпомом в Кронштадте, – счастливая случайность объединила Терентия с двоюродным братом. А тут, в деревне, в доме Елистратовых мужская работа пала на пятнадцатилетнего сына Ваню. Он, Ваня-младший, умело запряг жеребца (не отобранного пока!) в телегу и, подражая покойному отцу, покрикивая «Пошел, пошел, гнедышащий!», быстро довез дядю Терентия в Копорье.

В волостном совете сидели двое. Один, хмурый, молча читал какую-то бумагу. Второй, в мятой гимнастерке, вихрастый, выслушал Терентия – дескать, по какому такому праву увели со двора лошадь – и ответил, слегка заикаясь:

– П-по какому праву? П-по революционному.

– Революцию не для того делали, – строго сказал Терентий, – чтоб у крестьян отбирать.

– У б-бедняков не отбирают. А к-кулацкие хозяйства д-должны…

– Какие мы кулаки? – взъярился Терентий, сбив бескозырку со лба на затылок. – Все богатство – корова да кобыла, это что – нельзя?

– Т-ты тут не кричи, – повысил голос волостной начальник. – Ишь, разорался, к-клёшник.

– Я тебе не клёшник, а красный военмор! Я с Юденичем воевал!

– Ну, м-мы тоже не в с-сарае сидели…

– Вот бы и сидел в сарае! Чем волость разорять!

Что-то еще они друг другу выкрикивали, но тут второй начальник оторвался от чтения бумаги и закрутил ручку телефонного аппарата.

– Трунова дай, – сказал в трубку. – Товарищ Трунов, это я, Костиков. У нас тут расшумелся один. Матрос. Ну да, клёшник. Пришли своих людей.

Понял Терентий, что зря тут время теряет. С ними, неизвестно откуда взятыми во власть, не столкуешься, они тебя не слышат. У них – что в голове, что на языке – одна только «классовая борьба». Короче, не стал он дожидаться «людей Трунова», вышел из совета, хлопнув дверью и смачно плюнув на крыльцо, и поехал домой. «Гнедышащий» жеребец ходко бежал сквозь снежный заряд – тоже, наверное, торопился убраться подальше от классовой борьбы.

Последние два дня Терентий чинил избу – тот угол крыши, где подгнили стропила. Настал день отъезда. Мать и тетка Дарья собрали в мешок картошку, яблоки, кусок свиного сала. Терентий не хотел брать, с пропитанием тут, в деревне, теперь не просто, а его и Сергея, лекпома, все же кормят в Кронштадте казенным харчем. Но мать и Дарья настояли на своем: «Нас, как-никак, земля прокормит, а у вас с Сережкой, знамо дело, не сытно, – сам же говорил про воблу вонючую». Ну ладно, закинул Терентий нелегкий мешок в телегу и попрощался. Мать не плакала, нет, она уже все слезы выплакала. А сестры кинулись ему на шею и разревелись, дурочки.

Ваня-младший – вот же молодец, настоящий мужик подрастает. В лучшем виде он доставил Терентия на станцию – загодя, за час, а то и за два до прибытия поезда на Петергоф. Расписание на станции висело, но поезда не очень-то его придерживались, опаздывали, а то и вовсе не приходили.

Ваня посидел немного с Терентием, покалякали о том, о сем, интересовало Ваню, почему корабли, такие тяжелые, железные, не тонут в воде. Терентий, как умел, объяснил, а потом отпустил мальчика, – тот укатил на «гнедышащем».

День был холодный, в станционную «залу» набилось несколько десятков народу, почти все – бабы, но и мужики были, и один даже военмор, из какого-то отряда переходящих команд. Терентий угостил его махоркой, но разговора с этим «переходящим» не получилось: он сыпал скороговоркой о том, как переспал с девкой, которая сперва не давала, а потом… – ну и подробности выкладывал матрос, похохатывая. Пустой человек.

За полдень уже перевалило. Вдруг вошел на станцию вооруженный отряд, человек семь или восемь, в шлемах-буденовках, с «разговорами» на шинелях, и у дверей двое часовых встали. И пошла проверка, кто что везет. Если везли хлеб, муку и другие продукты, то отнимали. Бабы выли, цеплялись за мешки. Старший из отнимальщиков гудел хриплым басом:

– Заградотряд. Девствуем по декрету. Пр-р-родукты запрещено пр-ровозить. Пр-рошу без супротивлений!

Терентий осерчал, вступил с ним в спор: