Казанский Каин

– Стой тут покуда, – буркнул участковый и бочком скользнул в образовавшийся проход.

Сеней в доме как таковых не имелось. Наблюдалась большая аккуратная прихожая, как это заведено в отдельных городских квартирах. Подле входа размещалась вешалка; к стене придвинуто большое зеркало с тумбочкой, дверца которой была наполовину открыта, и небольшой, обитый зеленой материей деревянный диван, рассчитанный всего-то на двоих седоков, который на французский манер называют канапе.

Участковый осторожно, словно опасаясь на что-то натолкнуться, прошел дальше и ступил в довольно большой зал. В центре его находился круглый стол на резных ножках под темно-зеленой скатертью со свисающей по краям бахромой. Вокруг стола – три деревянных кресла. Четвертое стояло возле дивана с валиками по обоим концам, который раскладывался и превращался в большую и широкую постель, вполне пригодную для двоих. Бронзовые и наверняка дорогие настенные часы с маятником негромко тикали и показывали четверть шестого утра. По бокам от них висели две картины, надо полагать, тоже не дешевые, под ними стояло черное фортепьяно, а по полу были разбросаны листки нот. Этажерка в углу комнаты опрокинута, возле нее лежали книги и несколько эстампов[1 - Эста?мп (фр. estampe – «штамп, отпечаток» от итал. stampa – печать») – произведение графического искусства, представляющее собой гравюрный либо иной оттиск на бумаге с печатной формы.] в рамках. Пол устилал большой толстый ковер явно ручной работы, на котором стоял стол, громоздкие кресла, перед диваном лежал коврик, на нем – стоптанные тапочки с зелеными помпончиками, повернутые носками друг к другу.

Из зала вели две приоткрытые двери. Одна – в небольшую комнату, служившую, очевидно, некогда кабинетом хозяину дома. Здесь профессор Завадский писал свои научные трактаты и предавался мыслям о бренности бытия. От кабинета остался старинный письменный стол, буквально такой же, как на картине Зигмунда Шпаковского «Девушка пишет письмо брату». Только вот ни стопок книг на нем, ни книжного шкафа напротив стола уже не наблюдалось. Практически все ящики стола были выдвинуты: в них явно что-то искали и, возможно, нашли.

Вторая дверь вела в спальню. Участковый распахнул ее шире и отпрянул: прямо на него, правда чуть поверх головы, смотрела застывшим невидящим взором миловидная женщина в одной ночной сорочке. Женщина полулежала на постели. Лицо ее было спокойно, даже умиротворенно. Как будто она только что исполнила задуманное и была вполне удовлетворена итогом. Похоже, смерть наступила мгновенно и совершенно неожиданно. На левой груди женщины растеклось большое кровавое пятно. Дед оказался прав: в расположенном напротив него доме действительно стреляли. И если в зале и кабинете наблюдался беспорядок, то здесь, в спальне, был полнейший бедлам. Все ящики туалетного столика большого трюмо валялись на полу, и их содержимое было разбросано повсюду: на полу, в углах. Две шкатулки с инкрустацией валялись на постели в ногах трупа и были пустыми. Тяжелая бархатная занавесь, закрывающая окно, едва держалась на одной прищепке и вот-вот была готова сорваться на пол. Две картины, прежде висевшие на гвоздиках на стене подле кровати, теперь также валялись на полу, причем одно из полотен оказалось порванным, и похоже, что намеренно. Постельное белье из двухстворчатого шкафа было практически полностью выворочено. Не иначе как убийца искал в нем деньги, зная, что частенько денежные купюры хранятся между простынями и наволочками в расчете на то, что вор уж точно сюда не полезет.

Обведя взглядом всю разруху, произошедшую в комнате, и ни к чему не притрагиваясь, участковый остановил свой взор на небольшом предмете, лежащем возле ножки постельного шкафа. Подойдя ближе, он увидел, что это мужские наручные часы. Ремешок их был порван. Первой мыслью участкового было то, что это часы преступника. В пылу поиска денег и драгоценностей в спальне Ангелины Завадской ремешок его часов порвался, и преступник попросту не заметил, как они слетели с его руки. Лежали часы тыльной стороной кверху, и на их задней крышке была видна гравировка. Не трогая часы, участковый уполномоченный присел на корточки и прочел:

Любимому сыну Илье

в день его 20-летия

от мамы

18.02.1944

Участковый поднялся с корточек и выкрикнул:

– Дед!.. Де-ед! – громче позвал он, повернувшись в сторону двери, и через несколько секунд в дверном проеме спальни появилась голова соседского старика.

– Туточки я.

– Я сейчас уйду на время, – произнес милиционер. – А ты будь здесь и никого в дом не пускай, все понятно? Если что, ссылайся на меня. Мол, это участковый так распорядился. Уяснил? – переспросил участковый хлопающего глазами деда. Похоже, что тот еще не пришел в себя от увиденного.

– Уяснил, – последовал ответ.

– И ничего тут не трогай, – наставительно произнес участковый.

– Да надо мне тут что-то трогать, – буркнул в ответ дед и покосился на участкового так, будто собирался вот-вот произнести: «Еще, мол, чего скажешь?»

Когда участковый ушел, дед посмотрел на покойницу, грустно покачал головой и вышел из комнаты. «А ведь красивая баба была!» Затем прошел через зал и вышел в прихожую. Здесь он присел на канапе и задумался. О чем – в пухлой папке, которая лежала на столе перед глазами Виталия Викторовича, конечно, сказано не было. Можно было только предположить: наверняка старик, проживший долгую и непростую жизнь, думал о собственной скорой смерти, а может, жалел убитую женщину, которая в сравнении с его возрастом годилась ему во внучки и могла бы еще жить да жить. Впрочем, майору Щелкунову не было никакого резону гадать, о чем дед думал: перевернув страницу, он принялся читать дальше, домысливая произошедшие события, что никак не шло вразрез с имеющимися фактами, а, напротив, значительно дополняло их…

Где-то минут через сорок вернулся участковый. Пришел не один – с ним были следователь городского отдела милиции Академической слободы оперуполномоченный Геннадий Карасев и женщина-судмедэксперт с чемоданчиком.

– Никто не входил? – спросил деда участковый.

– Никто, – ответил тот. – Вот так и просидел я здесь все это время.

Поблагодарив деда за ответственное отношение к делу, участковый отпустил его домой.

Прибывшая следственно-оперативная бригада приступила к работе. Судмедэксперт стала осматривать труп женщины, следователь – писать протокол осмотра места происшествия, а оперуполномоченный Гена Карасев вместе с участковым отправились опрашивать соседей.

Соседка справа от дома убитой, оказавшаяся молодящейся дамой лет пятидесяти, выстрелов не слышала. И никого не видела, чтобы вечером, а тем паче ночью к Ангелине Завадской кто-либо приходил в этот день.

– А вообще-то мужички-то к ней захаживали, – доверительно поведала она оперу Карасеву и добавила со знанием дела: – Один, знаете ли, такой высокий. Видный. Ходит прямо так, будто к спине доска привязана. Посещал он Ангелину сугубо по четвергам, ага. Верно, таков между ними был уговор. А другой, стало быть, поплотнее первого будет и росту среднего – говорят, какой-то большой начальник, – приходил по вторникам и субботам. Да, – спохватилась она, – в последнее время к ней еще повадился один студент. Молодой человек лет двадцати с небольшим…

– Почему это студент? – переспросил Геннадий Карасев.

– Потому что похож на студента, – немного помолчав, вполне убедительно ответила соседка Завадской. – Такой, знаете ли, нерешительный. Или стеснительный, как оно среди студентов и бывает. Те двое, что много старше его, заходили к Ангелине как к себе домой. А этот – и стучался как-то робко, и топтался рядышком, прежде чем войти.

Карасеву захотелось спросить (не без язвительности), какой вуз оканчивала соседка, ежели так здорово разбирается в студенческой психологии, однако вопрос был задан совсем иной.

– А вот вы сказали, что первые двое, что к Завадской как к себе домой заходили, постарше студента были, – проговорил он. – А сколько им лет, на ваш опытный взгляд?

– Тому, что прямой, как палка, и ходил по четвергам, точно под шестьдесят годов будет, – подумав, твердо ответила соседка. – А второму, который какой-то большой начальник, лет сорок. – Она снова немного подумала и добавила: – Может, сорок пять, но не больше.

– Вы знаете, как их зовут? – последовал новый вопрос опера Карасева. На что он получил ответ:

– Да нет, откуда! Не больно-то они и разговорчивы.

На этом допрос соседки, живущей справа, завершился.

Соседи слева – заспанный мужчина лет тридцати пяти и женщина, которая, очевидно, давно поднялась и уже переделала массу работ по дому, – выстрелов тоже не слышали. Правду они рассказали или все-таки слукавили – определить было практически невозможно. К тому же дома как соседей, так и Ангелины Завадской были основательные, бревенчатые. Так что вполне возможно, выстрелов соседи и правда не слышали. Они подтвердили, что к их соседке, что ныне с двумя дырками в левой стороне груди лежала на своей кровати, регулярно захаживали мужчины: высокий и прямой, как палка, лет под шестьдесят, и плотный, среднего роста, весьма смахивающий своими повадками на большого начальника. Третий, что посещал Ангелину Романовну Завадскую нерегулярно, был парень моложе ее лет на десять, а то и на все пятнадцать!

– Студент, наверное, – ответила соседка слева, и заспанный мужчина, соглашаясь с нею, кивнул.

Самые дельные показания как раз предоставил дед, что слышал выстрелы. Он видел и того высокого мужчину с прямой спиной, и плотного начальника «верно, из крупных», как выразился сам дед. Видел и студента «двадцати с чем-нибудь годов», и еще одного мужчину лет тридцати пяти, которого он заметил на крыльце Ангелины Завадской всего один раз и который, наверное, был случайным гостем. Как звали мужчин в годах, дед не знал, случайного гостя – тем более. А вот имя студента он назвал:

– Илья… Он сам так назвался однажды, когда стучался в двери Ангелины. Мол, это я, Илья, открой.

– И что, ему открыли? – поинтересовался Карасев.

– Открыли, – кивнул дед. – Ангелина даже что-то проворковала в ответ.

– А в каком часу ты слышал выстрелы, дед? – спросил участковый, мысленно упрекая себя за то, что не задал этот вопрос раньше.

– Дак это, часов где-то около двенадцати. А может, попозже малость, часу в первом, – последовал ответ.

– А что в отделение не сразу пришел? – задал еще один вопрос участковый.

– Так это, темно еще было. И потом, это я слышу хорошо, а вижу-то я не бог весть как! Расшибиться боялся. Как вечерние сумерки наступают, так я из дома и не выхожу. А потом, с ногами у меня беда, хожу едва… Дождался, когда светать станет – тогда и пошел…

Когда опер Карасев и участковый вернулись в дом Завадских, следователь и судмедэксперт рассматривали наручные мужские часы, что лежали возле ножки постельного шкафа. Рассматривали аккуратно, стараясь не стереть с часов отпечатки пальцев. Ремешок у часов был порван недавно. Наверное, их хозяин не заметил этого, и часы попросту слетели в руки. Чего опять-таки не заметил хозяин, чем-то сильно увлеченный. Верно, поисками денег и ювелирных изделий.

Часы были производства Чистопольского часового завода и имели два циферблата. Один, большой, заключал часовую и минутную стрелки. Другой, маленький, с левого боку большого циферблата, отмерял секунды.

– «Любимому сыну Илье в день его двадцатилетия от мамы. Восемнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года», – вслух прочитал гравировку на задней крышке часов следователь.

– Как вы сказали – Илье? – заинтересованно спросил Карасев.

– Да, – вскинул голову следователь.

– Ильей зовут некоего студента, что хаживал к нашей потерпевшей, – заявил Геннадий Карасев. – Свидетели говорили, что ему двадцать с чем-то лет. А этому, выходит, двадцать четыре?

– Ну да, двадцать четыре. Но из студенческого возраста, судя по годам, он уже вышел, – заметил следователь. – Ну, или почти вышел…