Душа перед Богом

Фавор

Сияет небесное блистанье. Христос преображается.

Сквозь оболочку человеческой природы сияет Божественная Слава, и в светлом облаке раздается с неба глас:

– Это Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение. Его послушайте…

И Иоанн впервые прозревает Божество своего Учителя, и какая-то грусть закрадывается в его сердце при мысли, что Тот, Кто избрал его Своим другом, не человек только, но – сошедший на землю Бог…

Тайная вечеря

Тяжелое предчувствие волнует учеников. Христос только что совершил омовение ног. И скорбная душа Его смутилась при мысли о предательстве.

– Истинно, истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня…

Более чутко, чем кто другой, Иоанн прозревает угрожающую Христу опасность. Истомленный тревогой, без слов раздираемый внутренней болью, он припал к груди Христа, и, быть может, это выражение безмолвной и страдающей привязанности облегчало отчасти безмерную муку Христа, терзаемого предвкушениями пыток и Креста…

Голгофа

Казнь совершилась. Богочеловек пригвожден к древу. Из рук и ног струится кровь, голова бессильно повисла на грудь.

Ученики разбежались. Но с выражением величайшей покорной муки у распятия стоит Божественная Мать и возлюбленный ученик.

И переживает Иоанн всякий час своего единения с Распятым. Вспоминает, как с детства льнула к Иисусу вся его душа, как он в святом святых своего сердца был верен Ему еще прежде избрания. И звучат в ушах вновь навсегда отзвучавшие тихие речи Иисуса, только ему одному открытые Христом тайны. Вспоминается все пережитое им за эти три с половиной года, все его неописуемое и безоблачное духовное счастье. А сердце раздирается мукой, и он безмолвно смотрит на склоненный долу лик, и сам готов дать себя распять вместо Христа.

– Жено, се сын Твой!.. Се Мати твоя! – раздается зов распятого Христа.

Так в величайшую минуту вселенской жизни в лице Христова друга было усыновлено Богоматери всё человечество…

* * *

Мы не последуем за Иоанном в те долгие годы его жизни, когда он сперва покоил по завету Христову Пречистую Божию Матерь, а потом носил по вселенной Христово благовестие. Но в день памяти этого ближайшего ко Христу человека от всего сердца преклонимся пред святынею того, кто прошел чрез евангельскую пору христианства каким-то лучезарным видением с чудно-прекрасным именем друга Христова.

Кому мы нужны?

Чем мы моложе, слабее, тем большая окружает нас забота. В детстве за нас дрожат родители. Малейшее нездоровье, малейший жарок повергают в смятение весь дом.

Мы начинаем вырастать. Те же заботы сопровождают нас. Родители хотят знать всё о наших мыслях и чувствах, следят за всяким нашим шагом. Интересуются нашими товарищами; одним словом, будь это возможно, жили бы, так сказать, в нашей душе.

И такой близкий надзор нам обыкновенно не нравится.

Мы им тяготимся и стараемся освободиться из-под него. Сколько невидных, незаметных для постороннего глаза, но тяжелых драм происходит во всех почти семьях в ту пору, как дети стараются дать почувствовать родителям, что они им уж не нужны; что, принимая их заботы о внешней их жизни, они, дети, уже не пустят их в свой внутренний мир.

Дети стараются завести связи на стороне. Товарищи и жаркие молодые споры о предметах, которые молодежь считает недоступными для отцов, первые проблески любви, широкие мечты о будущем, надежды провести разумную и полезную жизнь, – от всего этого старших обыкновенно держат в стороне.

Молодежь справляет одна праздник молодости, справляет его эгоистично, забывая тех, кто старался вложить и развить в ней то добро, которое она сейчас в себе чует. Она забывает, что всё в жизни имеет свои корни, что свои лучшие мечты молодежь не сама сотворила, а получила их в наследство, как плод усилий и развития многих поколений.

А жизнь кипит, бьет могучим ключом. Кипит и молодость, бросая направо и налево без расчета бездну чувства, которого сознает в себе как бы неиссякаемый родник…

Но жизнь сплетена не из одних роз. И, сперва незаметно, как бы случайно, а потом всё чаще и чаще, систематически, начинаются первые разочарования, первые недоумения, первые страдания. И, чем более у человека чутка душа, тем раньше и сильнее начинает он страдать.

И самое тяжелое, самое постоянное страдание такой души заключается в том, что редко встречает она полный отклик на свои привязанности. Почти никогда, а чаще и совсем никто не ответит привязчивой, глубокой душе с тою полнотою чувства, какое дает она тем, кого любит, и эта недостаточность людского расположения составляет источник постоянных, быть может, искусно всю жизнь скрываемых под оболочкою беззаботности и безразличия, но жестоких мук.

Странно, что те люди, которые, казалось бы, по своей даровитости, восприимчивости, отзывчивости, по тому пламенному сочувствию, которое они несут людям, должны бы быть особенно ценимы, – эти люди чаще всего и страдают всею остротою одиночества. Вспомните трагизм пушкинского «Эхо». Именно те люди, которые греют всё живое, как бы вынашивают в сердце своем всю вселенную, на всякий крик бытия «шлют свой ответ», – этим людям и нет отзыва.

Когда вчитываешься в биографии таких людей, как Байрон, которые пришли в мир с невыразимыми сокровищами любви, полные самоотвержения, поражаешься: как невыносимо страдали они от недостатка сочувствия к ним. И, если, измучась, оскорбленные невниманием к ним людей, окоченев от холода жизни, они, наконец, бросают жизни и людям страшные проклятия, – кто же в том виноват?

Это – недоразумение, стоящее вне воли их и вне воли людей. Их широкая душа жаждет тех же громадных, абсолютных чувств, какими полны они сами. Но разве способны мелкие люди, из которых состоит весь почти мир, на большие чувства? И, кроме этого крушения надежд на великие привязанности, которые одни дают красоту и смысл жизни, сколько других, бесконечных и постоянных разочарований! Неправда торжествует, наглый порок подымает голову; идеальные стремления разбиваются жизнью одно за другим… И не раз опускаются у человека руки в том труде, к которому он призван. И нет в жизни тогда лучшей поддержки, как близкие люди.

И вот, в эту зрелую пору жизни оглядывается человек вокруг себя… И со страхом видит одну пустоту. Закрылись те глаза, что с такой лаской смотрели на него, давно перестали биться сердца, что любили его не за его дела, а за него самого, потому что он был их плоть и кровь… Далеко отнесены жизнью или вовсе унесены из жизни сверстники, с которыми он праздновал когда-то праздник молодости. Он один. И после рабочего дня, после шумных вечерних собраний, где он встретил столько знающих его и равнодушных к нему лиц, он придет в свое пустое жилище, и печально встретят его удобные, разукрашенные покои, умная роскошь богатого быта.

– Господи, поменьше бы всего этого!.. Только бы уголок счастья, несколько верных, любящих людей!..

Но нет никого. Не к кому пойти поговорить по душе…

Близких нет; и только со стен глядят дорогие ушедшие люди, так самоотверженно, глубоко любившие, при жизни им, быть может, не оцененные. И губы шепчут среди мертвой тишины горькое слово:

– Кому я нужен? Господи, кому я нужен?

И сжимается сердце томительно, долго, и никто не придет разубедить его. А между тем, пред ним висит писанная неизвестным, но великим художником, с детства памятная картина, всегда по вечерам освещаемая рефлектором.

На каменистой почве стоит на коленях Христос. Его руки открыты с мольбой. На прекрасном лице невыразимое, спокойное страдание. На горизонте чуть виден город, горит кровавая заря. И детская вера, заморенная жизнью, точно опять затеплилась в сердце, и опять в сердце теплая жалость к этому Молящемуся в саду Гефсиманском. И долго стоит он так, вглядываясь в картину, и, наконец, с болью схватив себя за голову, шепчет.

– Ты теперь у меня Один. Кроме Тебя, никого не осталось.

И слезы сожаления об обманувшей, но еще любимой, еще желанной земле с ее пестрой, живой, блестящей жизнью, брызжут из глаз, и дрожащие губы неслышно шепчут:

– Кроме Тебя, никого не осталось…

И, опустив голову на грудь, он вспоминает всю свою жизнь и сравнивает отношение к нему людей, в которых он верил, которым столько давал, с отношением этого, всегда им забытого, Молящегося в саду Гефсиманском… И вместе с ужасом пред тем, как он поступал с Ним во всю свою жизнь, что-то похожее на радость начинает возникать в нем. Он знает, для Кого ему жить.

Он не обманет, Он не предаст, Он умеет любить, – думает человек про себя и с этими мыслями оживает.

Тот нервный холод, который пробегал по спине от острого чувства одиночества, сменяется какою-то греющею теплотою, которая от сердца разливается по всему телу; чувство своей замкнутости, внутренней подавленности уступает радостному порыву любви и доверия…

И всходит всё выше и выше в душе блеснувшее ей Солнце, и тают, тают глубокие, многолетние наслоения льда…

Всё изменяется, все проходит. Нет ничего верного на земле, где самая пламенная страсть вырождается в непримиримую, дикую ненависть.

И над всем этим ужасом непостоянства, над всей бедностью и ложью человеческих отношений стоишь Ты, единственный, неизменный Друг человечества, один, никогда не обманувший, никого не обидевший.

Только Тебя одного можно любить безгранично. Ты один не дашь никаких разочарований. Но, чем глубже будем погружаться в Тебя, тем шире станут открываться горизонты светоносной красоты, блистающей правды.

Только Ты один любил меня истинно. Ради меня Ты сошел на землю и, Бог, провел на ней уничиженную жизнь, был гоним, оклеветан за меня, поруган и распят. Одного Тебя стоит любить.

Усилия величайших умов – детский лепет пред Твоею творческой мыслью. Самая победная земная красота – брызги грязи пред озарением Твоей Божественной красоты. Все славнейшие подвиги земли – ничто пред невыразимым величием Твоей крестной жертвы. В Тебе одном вся полнота жизни, откровение всякой истины. Ты лишь один можешь утолить жажду человеческой души.

О, дай же мне, в конец измученному миром, остановиться на Тебе одном!