Тракт

Обливаясь потом, тут же смешивающимся с мелкими каплями дождя, стиснув зубы, мы толкали груженую телегу к бане. Чтобы преодолеть расстояние в двести метров, нам понадобилось минут двадцать, а то и полчаса. Потом мы зашли в предбанник, пробрались в печное отделение. И очень обрадовались наличию у печи всякого «сушняка» на растопку. Однако развели огонь не сразу – зажигалка от влажности барахлила, а спички были промокшие. Мы перевели почти полпачки, прежде чем вспыхнул долгожданный огонек. Пламя нехотя перекинулось на кусок старой упаковочной бумаги, а потом потихоньку начало поедать мелкие сухие щепки, чтобы, наконец, разгореться и подчинить себе даже наши слегка намокшие крупные поленья. В печной стало тепло и уютно, и меньше всего хотелось выходить на улицу к нашей телеге. Но одной загрузки было недостаточно, чтобы нагреть здоровенный водяной котел. Мы потянули каталку обратно. Наложили там дров и вернулись. Потом еще раз. Когда мы катили третью порцию дров, дождь закончился и на небе нарисовалась огромная ярко-желтая луна. Время было далеко за полночь. Весь монастырь спал крепким сном. Мы посмотрели с Лехой друг на друга и поняли, что баня нужна не только нашему гостю, но и нам. Как, впрочем, и капитальная стирка. Катить телегу в темноте по грязи, не запачкавшись, было просто невозможно. Я порадовался, что взял у «диссидента» куртку и резиновые сапоги.

Пока печь топилась, мы сидели в печной и ждали молча. Я разглядывал свою правую ладонь, на которой под пальцем с обручальным кольцом расцвел кровавый мозоль, а Леха прислонился к стене и дремал, опустив капюшон. Так прошел еще час или полтора. Потом мы вдруг оба поняли, что баня готова, и решили сначала попариться сами, а лишь потом позвать на «мойку» мужика. Мы разделись догола и зашли в просторную помывочную.

– Ого… что это у тебя? Я раньше что-то не замечал… – сказал Леха, указывая на кольцо с черным камнем, висящее у меня на шее на цепочке рядом с православным крестом из белого золота.

– Так… безделушка… талисман.

– Красивый. Не будь камень черным, я бы решил, что он настоящий. Сверкает так.

– Ага… Бижутерия, горный хрусталь. Круто сделан. Подарок…

Я снял цепочку с камнем и крестом с шеи, зажал ее в кулаке и отправился в парилку. Там долго грелся, потел, хотел, чтобы из меня вышла вся усталость этой тяжелой ночной работы. Потом я долго старательно мылся. Леха фыркал в соседней душевой кабине.

– Правильно мы все же сделали. В итоге и сами помылись лишний раз. И этого мужика вонючего сейчас отмоем, – довольный собой, рассуждал Леха.

Потом мы обсохли слегка у печи, не вытираясь оделись и пошли обратно к нам в комнату «на ворота».

Мужик покорно дремал, ожидая нас в прихожей на ступеньках. Мы окликнули его.

– Эй… Иди давай мыться. Баня прямо по дороге. Отмойся как следует и вещи чистые возьми. Свое говно не надевай. Там в предбаннике валяется куртка чья-то чистая. Накинь ее и сюда в ней иди. А мы тебе тут щас насобираем одежду. Главное, свою всю одежду в мусорку сразу чтоб, понял? В баню даже не заноси, – командовал мужику Леха. – И не забудь убрать там все за собой. Чтоб порядок и чистота были!

Мужичок безропотно подчинился и побрел по дороге приводить себя в порядок.

Мы поднялись в комнату и, разбудив Миколу и Саньку, насобирали бедолаге вещей. Я дал свитер, Микола – кальсоны, Леха – старые спортивные штаны, Санька – шерстяные носки и заношенную майку. В общем, полный комплект. Через полчаса прискакал бедолага в телогрейке. Дохлый, бледный, лохматый, но хоть чистый. Мы ему все это дело выдали. Он оделся и сразу на человека стал похож. Леша налил ему чая. Мужик, довольный до безумия, чай пьет, фыркает, пыхтит.

Тут каждый старается вначале держаться, сколько может, и ничего не рассказывать про себя. Некоторые типа меня так и молчат о своих бедах. Но это был не тот случай. Мужик чай допил, и прорвало его. Выпалил нам всю свою историю сходу. Мы оторопели. У Миколы аж сон прошел. Не думал никто, что так резко нашего гостя прорвет на откровения. А я думаю, что не выдержал он потому, что с ним впервые за много лет поступили по-доброму. Разревелся, как пацан. Волосы всклочены, пальцы короткие по щербатому лицу слезы растирают. Смотреть сложно на это. Такая внутри буря сразу. Хочется и обнять, и убить на хрен одновременно. Что ты ревешь, дурень?! Тебе уж за сорок лет! А ты в слезы. Но как запретишь человеку, если он два месяца назад только из плена сбежал. Почти полгода в рабстве был у каких-то «чеченов» под Вологдой. Плитку клал, коттедж строил.

– Я из Питера сам. По объявлению обратился. Еще дипломы свои принес. А у меня дипломы по плитке. Я даже звание «Золотые руки» получал. В общем, меня на работу взяли сразу. По башке дали и в КамАЗ с двойным дном, – рассказывал, всхлипывая, бедолага, которого, оказалось, звали Колей. – Вывезли куда-то на коттеджи. Там били сначала долго. Потом бить перестали. Стали кормить и работу дали. Сказали, если попытаюсь сбежать, убьют совсем.

Коля вытер очередной поток слез кулаком и продолжил свою историю. Вышло так, что работал там он не один. Еще таких вот «рабов» было человека четыре. Дом охранялся людьми с дубинками и оружием. Жили невольники в подвале. Спал Коля на картоне из-под коробки какой-то. Пару раз пытался косить под больного. Думал – сжалятся, отпустят. Но его быстро «лечили» дубинками. И он опять клал кирпич и плитку. И вот в октябре выпал первый снег, и ворота автоматические не закрылись плотно. Коля не упустил свой, возможно, единственный шанс. Оттянул край еще сильнее и пролез наружу.

– Собака-кавказец там была. Она ко мне уже привыкла и не тронула. Я мимо нее прополз тихонько и на дорогу. И бегом. Босяком. Шел очень долго. Месяц почти до Питера добирался. Бомжевал, конечно. Ехал на поезде, пока не ссадят. Ссаживают, в отделение сажают, потом отпускают… и я дальше иду. В общем, добрался домой. А дочь моя с сыном, пока меня не было, меня из квартиры выписали и на порог не пустили. В общем, я помыкался-помыкался и сюда… думаю, переживу как-нибудь зиму.

– Слушай, а что же ты заявление не написал? А? Это же похищение человека! Уголовка жесткая! – затараторил совершенно ошарашенный историей я. – И как? Ничего не понимаю, дети что, даже заявление о пропаже не написали? И как так выписали?

– Да… так… вот… какое заявление. Там у них все схвачено… Да и не найду я те дома… И кто меня слушать станет. А дети… ну вот так вот… – Коля опустил глаза в пол и нервно заковырял на кургузых пальцах распаренные заусенцы.

Я посмотрел на него и вдруг все понял. Или подумал, что понял. Что же должен в жизни такого натворить человек, чтобы с ним так дети поступили? А на самом деле… может и ничего особенного. Ведь ненависть… она, как любовь, вспыхивает из-за множества мелочей. Вот смотришь на любимое лицо и думаешь, ну вот за что ты его любишь? И не можешь найти какую-то главную причину. Но найдешь миллион мелких. Так и ненависть. Мне тут подумалось, что, выходит, чтобы оказаться в настоящем аду, необязательно совершить один большой страшный грех. Например, убить. Вполне достаточно насобирать кузов мелких дерьмовых ошибок. Вон сидит такой Леха, Саня… и этот вот Коля. Ведь не важно, как ты пойдешь ко дну – от привязанной к шее гири или мешка с песком, который ты насобирал по крупинке. Результат один. Ты потонешь, твою мать… Потонешь. А еще вдруг понял, что хоть и скрываю свою причину и свою историю и не говорю им всем, почему оказался здесь, я абсолютно такой же, как они. Со своим мешком песка. Просто он у всех свой. И топит по-своему. Не зря мы все здесь в одной комнате. Не зря мы все здесь пытаемся отмыться, натаскав дров. И не зря, совсем не зря, эта чертова тележка такая тяжелая.

Глава 12

Искупление и новая жизнь

Утром я проснулся, и мысль засела – на исповедь сходить. Рыдающий Николай перед глазами стоит. Трет руками щеки небритые. А я моргаю, тоже глаза тру, чтобы исчезло это видение. А вижу, вижу все равно. Даже с закрытыми веками. Потому что образ этот где-то глубоко засел внутри. Видно было, как боль из него со слезами наружу выходила, как отпускало его. И мне тоже захотелось так же. Чтоб отпустило навсегда. Как там настоятель говорил – снять с себя гири, на крючках висящие. И идти дальше. Уж не знаю пока куда, но идти. Начать все сначала. И чтобы ничего уже не мешало в пути новом, выбранном. Я знать не знал, что такое исповедь, никогда на нее не ходил до этого. А потому, по совету отца Михаила, взял в храмовой библиотеке книгу о таинстве исповеди и серьезно подошел к вопросу.

К тому времени мне уже дали послушание – поставили колоть дрова. Чему я был очень даже рад. Раньше рубить дрова мне не приходилось, но с детства засел в голову образ Адриано Челентано, как он лихо с ними расправлялся в кино. Поначалу у меня не очень выходило, но я скоро понял принцип, и все пошло как по маслу. В колке дров на самом деле важна не сила. Тут важен анализ. Берешь здоровенное полено, смотришь на него некоторое время, понимаешь его устройство и слабые места. Видишь, где оно суше, где влажнее. Где сучья, а где гниль. И вот ты намечаешь место для удара. Прицеливаешься, заносишь колун повыше и ударяешь, придав максимум ускорения всеми мышцами плеча и спины. И бац! Если попал в нужно место, палено либо расколется пополам, либо почти расколется, и останется только добить еще одним ударом. Раньше я и представить себе не мог, что поленья диаметром по сорок сантиметров могут разлетаться на части от одного четкого удара колуном! Однако легко. Все дело именно в анализе. Так что колка дров – это крайне интеллектуальное занятие. И мне оно очень нравилось. Помахав несколько часов топором, я шел обедать. После обеда было свободное время, и я мог читать книгу про исповедь.

На самом деле исповедь не требовала каких-то особых приготовлений, как, например, причастие. Единственное, в чем мне хотелось разобраться, так это в самом понятии греха. В книге, которую мне дал монах-библиотекарь отец Борис, эта тема подробно раскрывалась. Я решил подойти к процессу системно и выписать все свои грехи за тридцать лет жизни в блокнот, сверяя поступки с определениями греха из книги. Точнее, сначала я записал туда то, что меня действительно беспокоило, и то, за что я хотел бы по-настоящему попросить у кого-то прощения, если бы знал только у кого. Открыв блокнот, я долго смотрел на чистую страницу. Было это ощущение черты. Ведь то, что я сейчас сюда выведу, будет нечто самое страшное, то, в чем я сам себя виню больше всего, то, что держит меня годы и не отпускает… и я вывел этот грех. Ком подступил к горлу, и я на мгновение перенесся в тот день. Вспомнилось все. Как вытаскивали меня из завала, как кричала мать, как она с отцом руками разгребала камни, даже когда один ноготь отлетел и кровь хлынула у нее, она все равно руками пыталась разрыть этот треклятый проход, вспомнил лицо водителя бульдозера, он серого цвета весь был, стоял с каменным лицом, курил и, кажется, вообще не мог ничего сказать. Помню крики матерей на других мальчишек, которые, услышав шум строительной техники, выбежали из подвалов и потому спаслись… Помню все-все-все… И помню похороны Василька… И пустой гроб. Потому что, сколько ни искали там, ни разбирали завалы, ни копали, ни рыскали, так и не нашли его… Будто он сквозь землю провалился тогда… Или черный человек нагнал его тогда и забрал к себе в черный туман. Шарк, шарк, тук… Убийство. Я закрыл блокнот. Сразу продолжить не было сил. Пошел на улицу. По пути встретил Миколу и стрельнул у него покурить. Тот удивился, дал сигарету – что-то дешевое и едкое. Я кашлял, когда вдыхал этот дым. А он поднимался вверх по плотному влажному воздуху, как по ледяной горе, и вливался в низкое облако, зависшее над монастырем. Докурил, вздохнул. Пошел обратно, из прихожей вверх по лестнице к себе на кровать. Залез с ногами. Смотрел на блокнот минут пять, не решаясь открыть его. Но все же пересилил себя и, раскрыв сразу на следующей странице, продолжил…

Сидя уже как в тумане, я выводил все прочие грехи. После тех слов, выведенных размашисто на первой странице, писать остальное было легко. Все эти многочисленные сексуальные грехи, блуд, измена, потом ложь, всех эпизодов которой и вспомнить в жизни было сложно, но все это было какой-то просто грязью, я шел, шел через эту жизнь, был неаккуратен, выпачкался весь, но никому ведь не навредил, но то первое слово и та ошибка моя… Никогда не сравнится со всем этим. Стало тоскливо и так одиноко, будто потерял я Василька не тогда, много лет назад, а будто он прямо сейчас посмотрел на меня, словно из зеркала, только не такой, как я, а в разы лучше, добрее, сильнее, и вот посмотрел прямо так, с разочарованием, а потом развернулся и ушел. Я закрыл блокнот, убрал его подальше в тумбочку и пошел колоть дрова. Потом служба, потом на следующее утро прогулка, опять дрова… К списку грехов я смог вернуться только дня через три. Открыв сразу на чистых страницах, я начал быстро писать – алкоголь, наркотики, зависть, воровство… Я писал и писал, вспоминая какие-то эпизоды, сверяя их с понятием греха… и вышло тридцать восемь грехов серьезных. За тридцать лет жизни я умудрился насобирать, как ни странно, почти все смертные грехи и огромное количество чуть менее серьезных проступков.

Я вырвал листочки из блокнота и перечитал их несколько раз. Если читать только заголовки (а у меня там значились «Убийство», «Ложь», «Измена» и так далее и тому подобное), то выходило, что я ничуть не лучше любого злостного преступника, а то, может быть, и хуже. Пункт «Ложь» я даже не смог до конца раскрыть, так как сбился на сто тридцать каком-то эпизоде. Подозреваю, что, как бы я ни старался, не смог бы вспомнить, сколько раз в своей жизни вообще врал. Да и никто не вспомнил бы. Особенно удивительным для меня было осознать, что у меня-то как раз в виде груза вовсе не мешок с песком, а нормальные такие пушечные ядра. Просто они не так заметны, по сумкам и карманам распиханы, но ко дну с ними пойду при случае натуральным камнем. Впервые я посмотрел на свою жизнь под таким углом. Мне сразу же захотелось сжечь эти чертовы листки. И я решил, что обязательно сделаю это, как только схожу на исповедь. Сожгу все прошлое и стану хорошим человеком. Совсем другим.

В тот же день я подошел к настоятелю и сказал, что готов к исповеди и хотел бы просить его меня исповедовать и допустить к причастию. Настоятель не возражал и пригласил меня на раннее утро, через день. Перед этим только попросил прочитать, как надо готовиться к причастию. Перед причастием следовало с вечера ничего не есть и прочитать на ночь несколько молитв из молитвенника. Я видел тесную связь между православными молитвами и мантрами. И был уверен, что мое состояние спокойствия разума наступило именно из-за того, что я повторял на службах вслед за монахами все эти древнеславянские слова как заклинания. Потому к требованию потратить час перед сном на чтение молитв из книги я отнесся совершенно спокойно.

Наутро, голодный, я пошел на службу и, отстояв внушительную двухчасовую очередь из прихожан (оказалось, что в этот день почти все жители монастыря записались к настоятелю на исповедь и последующее причастие), я впервые в жизни склонил колено и, запинаясь, прочитал с листка священнику чуть ли не всю историю своей жизни. Услышав над своей головой слова прощения, я встал и действительно понял, что что-то изменилось, стало легче дышать будто. Настоятель порвал мои листочки и дал мне их обратно. Я сунул их в карман, пообещав себе их подпалить при первой же возможности. Потом отстоял еще раз в очереди, и меня впервые в жизни причастили. Я съел монастырский хлеб, выпил маленькую чарку особого вина. Вышел из храма часов в одиннадцать. На дворе декабрь, температура минус один. Солнце светит. Пар изо рта. И настроение какое-то просто фантастическое. То ли ритуал и правда имеет какую-то магическую силу, то ли все дело в настрое. Но я действительно почувствовал, что никаких крючков на мне больше нет. И что я действительно могу идти дальше. И еще мне на мгновение показалось, что бояться мне в принципе нечего, так как я под защитой. Вот с такими ощущениями я вышел со своих первых в жизни исповеди и причастия. Каменные плиты под ногами пели в такт моим шагам, а на душе пели птицы. Я решил пройтись по территории монастыря к своему любимому пруду. Сел на лавочку напротив креста и уставился на водяное зеркало. Тут же ко мне рядом присел Гриня.

– Ну что, как ты? – спросил он, имея в виду мои ощущения после исповеди.

– Отлично. Даже и не думал, что может быть такой эффект. Это в сто раз круче, чем к психоаналитику сходить! – искренне ответил я.

– К психоаналитику! – засмеялся мой монастырский товарищ. – Ну ты скажешь!

– Ну а что… просто мне больше и сравнить-то не с чем. Я, правда, у психоаналитика был лишь один раз. С женой ходил. Проблемы брака разбирали. Там выскажешься – и чуть легче становится. А тут высказался – и вообще ощущения, что вот-вот взлетишь.

– Ну, главное – не нахватай теперь камней в карманы слишком быстро. А так да, летай, почему бы и нет, – Гриня прищурился своим фирменным прищуром и стал похож на настоящего беса.

Ну реальный бес, только что делать бесу в монастыре?

Потом мы сидели минут двадцать в полнейшей тишине. Не знаю, о чем думал в это время Гриня, но лично я ни о чем не думал. Я просто разглядывал белоснежное отражение монастыря в озере. Мне было как-то так легко и хорошо, как никогда еще в жизни. А Гриня, видимо, о чем-то все же думал.

– Ну что, искупнемся напоследок? – спросил Гриня и сразу же встал с лавочки.

– Ну искупнемся, конечно. Только почему напоследок-то?

– Да мне кажется, что ты скоро уедешь. Да и нечего тебе здесь делать. Ты это и сам понимаешь, – ответил Гриня, удаляясь.

Я встал и побежал за ним. Мы зашли в купель на источнике. Разделись и молча, по очереди, по три раза окунулись в ледяную воду. Не могу сказать, что купаться мне стало проще. Напротив, теперь даже было сложнее, так как я знал, какой именно шок ждет меня в воде. Потому внутри меня все сжималось от одной мысли об этом адском холоде. Но удивительное дело – тело как-то послушнее преодолевало эти несколько ступенек и погружалось в воду. Да и в глазах не темнело уже. Видимо, срабатывал эффект закалки.

Вода в этот день была особенно холодная. Я выскочил из источника как ошпаренный. Долго прыгал, махал руками. Но уже без матюков и причитаний. Потом мы оделись, и я пригласил Гриню попить у нас чаю с мармеладом. В нашей комнате «на воротах» никого не было. Я заварил в литровой банке крепкий черный чай, распаковал коробку мармеладных долек. Мы сели на мою кровать, ели мармелад и пили чай.

– Наверное, ты прав. Мне действительно надо уезжать. Сколько я могу здесь прятаться. Я вот ощущаю, что уже готов к тому, чтобы встретиться со своими проблемами и разобраться с ними. Наверное, пришло время пути. Что-то я тут нашел, что-то понял… или мне кажется, что нашел. Только не знаю я пока, с чего начать. А ведь так часто бывает, что не знаешь. Нужно делать шаг вперед, а там уж разберусь. Да? – рассуждал я, запивая лимонную мармеладную дольку крепким сладким чаем.

Гриня ответил не сразу. Он сделал несколько глотков горячего напитка (он все время дул на чашку, как когда-то делала моя бабушка). А потом сказал:

– А с чего ты взял, что, говоря, что ты уедешь, я имел в виду, что тебе пора вернуться обратно? А может, у тебя есть вариант поехать дальше? А? Мне кажется, ты хочешь начать новую жизнь. Другую совсем. Но что у тебя есть для этого? А если бы я сказал тебе, что кое-где лежат, просто лежат, спрятанные очень большие деньги – настоящий клад, как в авантюрном романе? Лежат и ждут, что кто-то приедет и заберет их? И, кроме меня, никто не знает, где они. А я вот знаю, но они мне без надобности… Так вот, если бы я тебе сказал, где эти деньги, разве не лучше бы тебе было сначала поехать за ними, а уж потом возвращаться к себе разгребать все то дерьмо, о котором ты даже стесняешься мне рассказать? А?

Я застыл с маской удивления на лице. А мой собеседник спокойно допил чай, достал из пакета вишневую мармеладку, завернул ее в бумажечку и сунул в карман.

– Вкусно очень. Вечером дома чай попью, – пояснил он и, встав с кровати, пошагал к выходу. У самой двери остановился, обернулся и продолжил: – Почти пятнадцать лимонов долларов американских воровского общака. Я расскажу тебе, где они. Я сам лично их туда упрятал. Только ты выполнишь одну мою маленькую просьбу.

Глава 13

Отъезд

– И как там в Токио? Правда, что уже все, как в будущем, или нет? – спросил меня Леха, когда я случайно не выдержал и в разговоре к слову упомянул, что жил одно время в японской столице.

– Ну… – растерялся я. – В чем-то правда, в чем-то нет. Смотря с чем сравнивать. У каждого большого мегаполиса свой колорит.