Тракт

Выключатель

На пятый день моей жизни в монастыре случилось маленькое чудо. До этого я только и делал, что гулял по дороге до восьмикилометровой отметки и обратно, ел постную пищу отдельно от всех, не решаясь зайти в общепринятое время завтрака и ужина, спал, ходил на службы, читал книги, взятые для меня отцом Михаилом в церковной библиотеке. И все. Больше ничего. Работу мне так и не поручили. Видимо, боялись, что я опять слягу, не долечившись. Хотя болотная лихорадка отпустила меня так же быстро, как и свалила с ног. В первый же день болезни я продолжил свои прогулки, а на второй чувствовал себя совершенно здоровым. Я просыпался в семь утра, умывался, шел на службу. Там отстаивал ровно столько, сколько мне удавалось пребывать в сосредоточенном состоянии, и, как только из-за усталости спины и ног не мог больше слушать монахов, я уходил из церкви. Шел в трапезную. Дежурный по кухне (а это почти всегда был Санька) накладывал мне чего-нибудь перекусить (обычно это была каша на воде). Я быстро съедал все и отправлялся на пешую прогулку. Неторопливо брел по дороге к своему заветному столбу с цифрой восемь. Восемь. Знак бесконечности. Как раз столб наклонился, и восьмерка превратилась из цифры в символ. Пока шел, думал, думал, думал. Обо всем. Перебирал в голове события своей жизни. Все свои поступки и ошибки. Я никому в монастыре не рассказывал о проблемах, приведших меня сюда, даже не потому что боялся, что на общем фоне они покажутся такими мелочными и ничтожными, но, скорее, потому что, произнеси я их вслух, они мне самому покажутся мелочными и ничтожными, и какой же тогда мелкий и ничтожный я, если меня удалось свалить с ног такой ерундой. Я даже иногда произносил это шепотом – рухнул бизнес, ушла жена. И тут же лицо кривила ухмылка. Хотелось сказать: «Ну и что?» Ну и что, твою мать?! Однако я вдруг оказался на коленях, и кто-то ведет счет, и он уже приближается к концу, а я так и не вскочил на ноги. И вот я шел по дороге и вел с собой бесконечный диалог, иногда мысленно обращался к жене, иногда говорил сам с собой, иногда даже кричал на себя. Иногда в голове была просто какая-то околесица, когда десять мыслей сразу, и все они бегут наперегонки друг с другом. А потом БАЦ – и будто кто-то выключил их. Нажал кнопку, повернул тумблер. Мысли кончились. Голос в голове затих. Наступила тишина. Полнейшая тишина и спокойствие разума. Я шел под этим бесконечным дождем по знакомой до мелочей дороге и вдруг понял, что иду в абсолютнейшей тишине. Нет никаких голосов, споров, размышлений. Будто я – зеркальная поверхность озера без ряби или круга от игры рыбы. Меня это так поразило, что я остановился. И я понял, как же мне было больно раньше. Долго-долго. Все эти годы, пока сидел и дергался под разрядами тока. А тут вдруг тишина и нет этой боли. И я стал частью этого леса и этих болот, и меня отпустило все то, частью чего я был до этого.

Я добрел до завалившегося дырявого верстового столба и долго сидел на боку старой упавшей березы. Смотрел на готовящуюся к зиме пожухлую траву и чувствовал ветер, разбивающийся о мои нос и щеки. И не знаю почему, но я заплакал. Я плакал долго и тихо. И мне не было стыдно за свои слезы. Это были не слезы обиды или сожаления. Это были не слезы от боли. Это было что-то совсем другое, мне ранее неведомое. Мне вдруг стало очень хорошо. Вытерев рукавом соль со щек, я вдохнул и пошагал обратно.

Мне захотелось посидеть у монастырского пруда. Вид этого маленького спокойного озерца как ничто сейчас гармонировал с моими внутренними ощущениями. Именно в этот день я встретил у пруда Гриню и искупался впервые на источнике. В этот день что-то навсегда изменилось внутри меня. Я впервые пошел на общий ужин. Сел вместе со всеми монахами и трудниками на лавочку за один из длинных столов. Стоя вместе со всеми, выслушал молитву и по команде утрескал тарелку тушеной капусты.

На еду отводилось минут пятнадцать. Пока все ели, один из монахов читал житие святых. Помню, в тот свой первый ужин я заслушался отрывком из жизни апостола Павла. Жизнь его шла к концу, и ему вот-вот предстояло умереть мученической смертью по приказу императора Нерона. Павел мог укрыться и спастись, но предпочел не ударяться в бега, а с честью встретить свою страшную смерть. До гибели на арене от зубов хищников молодой бородатый монах дочитать не успел. Зазвенел колокольчик, и все сразу же встали на благодарственную молитву. Пока отец Михаил читал молитву, у меня в голове проносились картины жизни апостола Павла. Я прочувствовал, что он испытывал в ту последнюю ночь перед арестом, как он колебался и прогонял свои трусость и малодушие. Как он не мог заснуть, хотя понимал, что это его последний сон в жизни.

После ужина я побрел к себе в комнату и, сделав в прихожей упражнения на пресс и отжавшись тридцать раз, улегся спать. Закрывая глаза, я уже не мог толком вспомнить о проблемах, приведших меня сюда. Все это казалось таким далеким и нереальным. Будто все это было с другим мной в другой параллельной Вселенной. Я взбил подушку поудобнее и, повернувшись на бок, заснул самым спокойным и самым добрым сном в своей жизни.

Глава 10

Колокольня

Колокольня была вся загажена птицами. Куда уж от этого денешься. Голуби, сойки, галки, вороны. Пока я поднимался по винтовой лестнице, все время боялся, что какая-нибудь из облюбовавших это место птиц сделает свое грязное дело мне прямо на голову. Я аккуратно переступал через засохший птичий помет, карабкался по узкому проходу вверх, чтобы, наконец, выбраться на площадку, где висел большой медный колокол. Следом за мной наверх вскарабкался Гриня.

– Ох, заругают нас, – пробурчал он себе под нос. Хотя было видно, что эта небольшая шалость доставляет ему некоторое удовольствие. – Нельзя без благословения. Это же монастырь. Здесь на все надо спрашивать благословение настоятеля. Ты уже должен это знать.

– Не знал. Но теперь буду. А ты чего за мной полез, если знаешь, что нельзя?

– Да… мне-то чего бояться?! – засмеялся Гриня. – Я свое отбоялся.

– Ну а мне просто интересно, что тут вокруг. Я гуляю все в одну и ту же сторону. А хочется посмотреть, может, куда еще можно пройтись.

С погодой повезло. На небе ни облачка. Стояли редкие для этих мест и этого времени года прозрачные светлые солнечные дни. Я огляделся по сторонам. Весь монастырь был как на ладони. Хозяйственные постройки, домики-кельи, коровник, дровяной склад, озеро, купель и домик настоятеля. Впереди полукругом потихоньку росла и монастырская стена. Сверкающая, белая посередине, она заканчивалась серыми, неровными, постоянно пристраивающимися кирпичными краями. Строили стену платные рабочие, живущие в бытовке за пределами монастыря. С одной стороны стена уже почти уперлась в лес, а с другой – в канаву-ручей, вытекающий из бескрайнего болота. Вокруг ничего, кроме болот и леса, не было. Я немного разочаровался. Я надеялся увидеть какую-то поляну, или реку, или еще что-то, до чего мне захотелось бы дойти пешком.

– Мда… – вздохнул я.

– А чего ты хотел увидеть? Тут, кроме монастыря, ничего и нет, – ответил Гриня, с интересом разглядывающий колокол. И добавил: – Мне всегда было интересно, как он звонит. Звонарь же сюда не поднимается. Сейчас, видишь, все автоматизировано. Он сидит там у себя, нажимает на кнопку, и тут срабатывает механизм. Видишь?

Гриня указал пальцем на какую-то штуковину с лампочками и идущий от нее к языку колокола трос. Меня наличие автоматизации в монастыре ничуть не удивило. Все-таки на дворе уже давно двадцать первый век. И монахи – тоже люди. Ездят на машинах, пилят крупные дрова электрической пилой, да и мобильные телефоны у них есть. Почему бы не быть какой-то хитрой штуковине, позволяющей не карабкаться в дождь и мороз на продуваемую всеми ветрами колокольню?

– Не знаю. Мне кажется, что звон, если дернуть рукой, и звон от такой штуковины должен отличаться, – не унимался Гриня. – Хотя, наверное, я неправильно мыслю. Просто мне все хотелось как-нибудь спросить благословения и самому позвонить. А выходит, это невозможно.

Гриня надул губы, как будто ребенок какой. Вид пятидесятипятилетнего обиженного на технический прогресс бывшего зека меня очень позабавил. Я улыбнулся.

– Смешно тебе? – тут же среагировал проницательный Гриня. – А у меня, может, мечта была… Ладно. Сколько я мечт своих за жизнь в сортир спустил… Одной больше, одной меньше.

– Да ладно тебе. Будет тебе еще колокол, – примирительно сказал я и отвернулся к озерцу с православным крестом, сооруженным на островке посередине. – Спокойно тут. Даже уезжать не хочется.

– А зачем тебе уезжать? Оставайся. Я вон вообще решил в послушники уйти. А там и монахом стану. Меня за стеной ничего не ждет. Всю жизнь я свою просрал, чего только не творил. Теперь вон хоть умру в молитве. Тут спокойно. И это спокойствие дорогого стоит.

– Да. Спокойно, – я вздохнул.

К нам на площадку залетела галка. Уселась в метре и стала таращиться на меня, склонив голову на бок. Черные глазенки-бусинки бегали туда-сюда, пытаясь оценить, опасен я или нет. Решив все же, что я не представляю угрозы, галка отвернулась. Но стоило мне пошевелиться, как она с испуганным криком спикировала с колокольни вниз и уселась на флюгер часовой башни. Башня эта очень нравилась мне. Я нередко подолгу рассматривал ее. На синей пластине, украшенной чудными золотыми узорами и цифрами для отсчета времени, явно не хватало золотых стрелок. Точнее, с другого бока стрелки были, а с того, который сейчас был обращен ко мне, они отсутствовали. И именно эта странность делала башню особенно загадочной и привлекательной. Будто кто-то более мудрый специально оторвал ненужные стрелки, понимая, что, по сути, мерить ими нечего, ибо никакого времени нет.

– Просто мне кажется, что я должен что-то в жизни своей исправить. Здесь хорошо, но это пока не для меня. Я должен совершить какой-то поступок. Пока еще могу. Понимаешь?

– Понимаю, наверное. А ты знаешь, какой это поступок? – спросил меня Гриня и хитро прищурился.

– Нет. Не знаю.

– Может, тогда и не время еще ехать отсюда? Пошли вниз. В источнике искупнемся, – сказал старый зек и, не дожидаясь моего согласия, стал спускаться по ступенькам вниз.

Я постоял еще какое-то время, посмотрел на озеро, на башню с часами и решил для себя, что буду тайком сюда наведываться еще не раз. Уж больно здесь хорошо. И Гриню брать не буду. Шумит он.

Глава 11

Мешок с песком

Однажды ночью у нас случилось ЧП. Я пришел с ужина к нам в комнату «на воротах». И, как только открыл дверь, понял, что меня сейчас стошнит. Смердило так, что аж щипало в глазах. В прихожей сидел мужик лет под пятьдесят абсолютно бомжового вида и ковырялся в своих распухших босых ногах. К тому моменту я уже переместился с раскладушки на кровать деда Андрея, уехавшего в Москву к заболевшей дочери. Жили мы в комнате вчетвером. Никаких раскладушек. Порядок и чистота. Чай, кофе. Пару раз я заказывал через строителей из города постных сухарей и мармелад. Все мы – я, Леха, Саня, Микола – между собой довольно сдружились. И никого впускать к себе мы не хотели. Тем более такого персонажа. Особенно остро на появление бомжа в нашей прихожей среагировал я. Мою «просветленность» как ветром сдуло. Я совершенно искренне возненавидел этого чужого, крайне вонючего человека. От одной мысли, что его сейчас определят к нам в комнату и уложат рядом на раскладушке, меня охватил ужас.

– Мужик, ты б помылся сходил! Нереально же! – сморщившись, бросил я ему.

– Да я бы с радостью, – ответил мужик. – Да поздно уже. Баню для меня никто топить сейчас не будет. Отец Михаил сказал.

– Мда… – прорычал я и отправился наверх в комнату, понимая, что сбываются мои самые худшие ожидания.

– Я сейчас ноги в умывальнике помою и тут в прихожей лягу. Ничего, я привыкший…

«Он привыкший… а я не привыкший… да-а-а…»

В комнате я взял кусочек черного хлеба и поднес его к носу, стараясь вдыхать воздух таким образом, чтобы чувствовать только его аромат. Хотя мужик расположился за дверью, но в комнате воняло очень сильно. Страшное дело, но ни одно живое существо не издает такого запаха, как человек, если он не моется пару месяцев и не соблюдает норм гигиены. Кисло-горький запах дерьма и пота вперемешку с гнилью и тухлятиной. Любой североамериканский скунс курит за углом.

Со своих послушаний вернулись Леха и Микола. Реакция их была чуть более сдержанная, но тоже негативная.

– Блин, ну это невыносимо, – в сердцах высказался Леха. – Ну почему бы ему баню не растопить?

– Отец Михаил сказал, что уже поздно. Все с работ, уставшие. Никто не будет этого делать, да и день сегодня не банный.

Леша поднялся ко мне в комнату, походил, как пантера в клетке, по кругу. Как и многие бывшие заключенные, он был страшным чистюлей. Привычка к порядку, выработанная за два года зоны, граничила с маниакальностью. Я подумал, что вот сейчас он просто вытолкает мужика на улицу и скажет ему идти ночевать куда-нибудь в другое место. Лично я был уже готов сделать именно это. Но Леха меня удивил.

– Пошли ему баню растопим, – бросил мне он. – Вставай. Пошли. Ну нереал же так.

С тем, что это был действительно нереал, спорить не приходилось. Однако решение топить баню тоже казалось крайне абсурдным. Баня была большая, общая. Чтобы нагреть воду и растопить ее, нужно было притащить несколько неподъемных тележек с дровами и убить на топку часа три-четыре. Однако спать в такой вони все равно было невозможно. Мужика отправлять на ночевку было некуда. Так что нам надо было идти топить баню. Мы позвали с собой Миколу, но тот отказался, сказав, что устал как собака, да и к тому же ему приходилось спать в распределителе, так что он не видит ничего такого особенного в нашей ситуации с новым постояльцем.

Попросив мужика не ходить с нами и ни при каких обстоятельствах не заходить в комнату, мы отправились топить баню. К несчастью, опять начался мелкий дождь. Я натянул резиновые сапоги, надел Санькину байку и поплелся вслед за Лехой. В кромешной темноте и безмолвии мы дошли по грязи до дровяного склада, и я наконец-то увидел вблизи ту самую легендарную тележку, сваренную из запчастей автомобиля.

– Вот она, сука… – прохрипел Леха. – Уж как я ее ненавижу. Вот все бы хорошо, если бы не она. И меня все время «на дрова» ставят. Мне она уже во сне снится. Может, если бы не грязь, то ладно… но по грязи и с грузом дров она вообще не катится…

Леха вздохнул и стал накладывать на железного монстра поленья. Я помог ему и вскоре мы нагрузили тачку-переросток полностью. Взяв за ручку, я попытался сдвинуть ее с места, но ничего не вышло.

– А я что говорил? То-то, – Леха почему-то был доволен тем, что я убедился в его правоте, хотя я и так верил ему. – Сначала надо вдвоем упереться плечами и вытолкать ее на дорожку.

Мы уперлись плечами и почти ползком стали толкать ее по направлению к дороге. Чертова каталка была просто несдвигаема. Мне почему-то вспомнились кадры из советских фильмов про войну, на которых пехотинцы катили огромные железные пушки. Подумалось, что пушки наверняка тяжелее этой телеги, и раз пехотинцы смогли, то и мы сможем. Мы налегали изо всех сил и по чуть-чуть, сантиметр за сантиметром, выкатили ее на дорогу.

– Сейчас полегче пойдет. Тут небольшой наклон есть, слава богу. Туда с грузом катишь по наклону, а обратно пустую чуть в гору. Выходит, одинаково тяжело. – Леха хорошо знал нашего врага.