Великое сидение

– Немцы для своего ради смеха посадских людей в великий пост мясо есть заставляли и всякое ругательство их женам и детям чинили, а воевода над нашими жалобами только и знал что смеялся.

– Немцам девки наши в жены понадобились…

– Сколь людей воевода поувечил и побил смертным боем – считал когда?..

Нет, не считал Ржевский этого. Да еще и не весь перечень своих обид на него успели выкрикнуть астраханские градожители, и некогда было им дальше тратить время на шумство, не терпелось свою расправу учинить над злодеем.

– Айда до него самого! Айда в кремль!

И толпа, собравшаяся у Никольской церкви, устремилась к Пречистенским воротам астраханского кремля.

Охранявший ворота караульный начальник воспротивился впустить бунтарей, и тогда брат Якова Носова, Прохор, ни слова не говоря, поднял этого начальника и ударил о землю, а поспешившего к начальнику на помощь иностранного матроса зарубил саблей. В завязавшейся короткой схватке было убито пять человек из стражи, и в широко распахнутые Пречистенские ворота, напирая один на другого, разгоряченная толпа ворвалась в кремль. Кто-то догадался ударить в набат, то ли оповещая воеводских людей об опасности, то ли призывая к еще большему бунтовству. По набатному звону в кремль сбежались стрельцы и солдаты, присоединяясь к мятежным градожителям. Помогали им искать воеводу, но тот словно сквозь землю провалился. Разметали в пух и прах всю его канцелярию, схватили находившегося в келье у митрополита подьяческого сына Кутукова, одного из верных воеводских приспешников, тоже немало насолившего астраханцам, и перед соборной церковью закололи его копьями. Солдаты расправились с ненавистными командирами – иноземцами полковником Девинем и капитаном Меером, а заодно с ними под горячую мстительную руку попало еще около трехсот офицеров и людей чиновного звания, среди которых было тоже немало иностранцев.

Вся Астрахань с этого часа находилась в руках повстанцев, а ранним утром другого дня на воеводском дворе за поварней, в тесном курятнике Прохор Носов и солдат Давыдов отыскали спрятавшегося Тимофея Ржевского.

– Глянь, какая несушка сидит! – крикнул Прохор Носов, выволакивая из затемненного угла воеводу.

Суд над ним был короткий.

– Чего спрашивать – почему да зачем?.. Пускай кровью своей отвечает! – бросился на Ржевского стрелец конного полка Никифор Уткин и с маху пронзил его копьем.

Кончил свои лихоимские дни воевода, надо было выбирать новых людей для управления Астраханью. Стрельцы и солдаты, посадские и промысловые, а также и другие работные люди в один голос кричали, что Астрахань должна по-казацки управляться кругом. А стрельцы Тенютин и Яковлев больше всех надрывали глотки, чтоб старшинами были выбраны Яков Носов и ревнитель древлего благочестия Гаврила Гончиков.

– Они самые умные люди, всеми делами хорошо управят.

– Первым делом денежное и хлебное жалованье надо служилым получить!

– Имущество побитых начальников – голытьбе!

– Любо! Все как есть раздуванить!

Круг отменил все налоги, введенные Ржевским, объявил свободную торговлю хлебом и солью по сниженной цене, предоставил право стрельцам и солдатам самим выбрать угодных им командиров в полках. Что делать дальше?..

– А то и делать, что подымать окрест всех людей и идти на Москву. Надо проведать про государя, есть ли он! А то сказывают, что не жив давно.

– Не жив, истинно. Еще когда он в своем учении в Стекольном городе был, в столп там закладен, а заместо него немец к нам был прислан.

– Грамоту послать терским казакам, на Красный и Черный Яр, и донским тоже, чтобы вместе с нами шли в поход на Москву.

Избранные в астраханский круг люди составили такую грамоту, рассказав в ней о всех притеснениях и неправдах, чинимых былым воеводой Ржевским. Астраханца Дорофеева направили с большим отрядом в город Царицын и давали ему наказ: «Если донские казаки пристанут, то им, взяв Царицын боем, идти до Москвы и по дороге забирать города, а противником побивать до смерти, потому что государь в Стекольном закладен в столпе и над Москвой управляют бояре, Бутурлин да Головин, и, пришед к Москве, проведать о том доподлинно».

Петр находился в Митаве, когда получил сообщение об астраханском мятеже. Опасаясь, как бы к мятежникам не примкнули жители городов и сел, близких к Москве, и как бы не произошло их нападения на столицу, написал Тихону Никитичу Стрешневу, чтоб «деньги из приказов собрав, вывезти из Москвы или б с верными людьми тайно где положили или закопали, всякого ради случая», а для усмирения забунтовавших послал в Астрахань фельдмаршала Шереметева с конными и пешими полками.

Надежды астраханцев поднять терских и донских казаков не оправдались; не удался и поход повстанческих отрядов по Волге, возглавляемых стрельцами Иваном Дериглазом и Андреем Хохлачом. Мятежники проведали, что к полкам Шереметева, шедшим на усмирение астраханцев, присоединились войска калмыцкого хана Анюки, и среди повстанцев начался раскол.

На Долгий остров, находившийся в десяти верстах от Астрахани, где остановился на ночлег Шереметев, явились астраханские бурмистры и верноподданнически донесли, что они вот покорно пришли с повинной, а стрельцы в городе все еще волнуются и не хотят пускать его, фельдмаршала. Шереметев еще ближе придвинулся к Астрахани и, находясь в двух верстах от нее, послал астраханцам письмо с требованием, чтобы они перестали бунтовать. Ответа на письмо не было, а прибежали несколько человек из дворян и сообщили, что бунтовщики перебрались из своих слобод в самый город, расставили заряженные пушки, раздали всем гулящим людям ружья и порох и договорились стоять всем вместе.

В ту же ночь запылали кем-то подожженные слободы посадских и работных людей, и Шереметев решил приступом брать Астрахань. Все сильнее и сильнее теснил он повстанцев, одолевая их у Ивановского монастыря, у Каменного и Земляного города и, наконец, у Вознесенских ворот кремля, откуда вскоре стали выходить с повинной пятидесятники и десятники стрельцов, а за ними выбранные в астраханский круг старшины вместе с Яковом Носовым.

К Вознесенским воротам самими повинившимися были вынесены топор и плаха, и когда войска Шереметева входили строем в кремль, по обеим сторонам их дороги астраханцы лежали на земле.

Бунт был подавлен. Зачинщики его схвачены и отправлены в Москву, где их колесовано и повешено более трехсот человек, да многие перемерли в Преображенском приказе от пыток, с особым пристрастием чинимых князем-кесарем Федором Ромодановским.

VI

Только что сломлены и повержены были астраханские бунтовщики, а на Дону объявился вдруг новый Стенька Разин – казак из Трехизбянского городка Кондратий Булавин. Многих и многих из голытьбы, натерпевшейся всевозможных лишений и бед, прельщал и манил к себе его зов:

«Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратием Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конях поездить, то приезжайте в Терны вершины самарские».

– Отколь он такой объявился?

– Атаманом на Бахмуте был. Слышь, как любо зовет к себе?

– Еще бы не любо! Хоть бы одного раза за всю-то распостылую нашу жизнь вдосталь поесть да попить, а после того пускай бы и смерть. Нам ее не стращаться.

– Зачем – смерть? На вольную жизнь полюбовно зовет.

– То и любо, что со всей душевностью кличет.

Уйти к Булавину – и тут всему подневолью конец, а то царским поборам да притеснениям краю нет. Войну со шведом на многие годы царь завел, а чтобы вести ее, не только с каждым годом, а с каждым месяцем требовалось все больше и больше затрат. Прибыльщики с ума сбились: какие еще поборы придумать? Обложили напоследок крестьянские и посадские дворы названными новыми «запросными сборами», чтобы казне было чем платить жалованье мастеровым людям, работавшим в Петербурге, Азове, Воронеже и в других городах на казенных работах. Повысили сбор денег на драгунские седла.

– Завтра, гляди, уздечкин налог объявят, а потом чересседельный, супонный, подпругин, – с горькой усмешкой и с остервенением чесали в затылке мужики, узнавая о новообъявленных поборах с их давно уже захудалого житьишка.

– Ты накличешь им – уздечкин да супонный, какой-нибудь прибыльщик и объявит нам, – опасливо заметил земляку испугавшийся сосед.

Только понадеялись убрать хоть какой ни есть урожай со своих тощих нивок, а подводная повинность отрывала крестьян от самой горячей страдной поры, – бросай все дела и вези в Новгород или в Псков полковые припасы, навьючивай воз своим сеном, чтобы драгунских коней кормить, а у тебя на дворе коровенка пускай голодует. Да когда же проклятой сей жизни конец придет?..

– Когда помрешь, тогда она и окончится, а до той поры знай терпи.

– Ан врешь! Побросаем все да к Кондрату Булавину подадимся. Вольной волюшки и нам отведать охота.

Пообождешь ты, царь-государь, чтобы твои указы неукоснительно выполнялись. Хоть ты и определил, из каких городов еще брать людей: для черной, мол, работы – поселенцев из Воронежского края, а умелых плотников, трепальщиков пеньки и прядильщиков для сучения канатов – из Тулы, Калуги, Смоленска, Твери, а разных других работных людей – из иных ближних и дальних мест, – всю Россию захомутал да взнуздал везти по буерачным колдобинам жизни тяжеленный государственный воз, – хоть трещи, пищи, а двигайся, но не шибко прытко люди в такие оглобли впрягутся. То царю срочно требуется возводить оборонительные укрепления в Смоленске, Брянске, Москве, в новостроенном Петербурге, а то вон в какую даль приказывает гнать мужиков – на уральские и зауральские заводы – и велит приписывать к тем заводам крестьян целыми деревнями в вечную кабалу. А многие из тех людей вместо назначенных им на подневольное жительство чужедальних мест подались на добротные земли, подвластные Войску Донскому, где можно приютиться, не испытывая прежних тягостей. Ежели же случится в государстве перемена к лучшему, то из Придонья можно будет вернуться в свои прежние родные места. Есть пристанище для обездоленных беглых людей, – на Дону оно.

А ты, царь Петр, со своими подручными царедворцами только успевай разбираться в жалобах да в челобитных, написанных по всем правилам на гербовой, орленой бумаге. В крестьянских грамотах – длинный перечень жалобных слов: притеснение, насильство, лихоимство, обиды, поборы, неправды, разор, вымогательство, взятки, побои, губление, холод, голод, нищебродство и разное другое подобное. «От прежних и нынешних многих работ и подвод мы оскудали, одолжали и разорились без остатку», – писал в челобитной царю крестьянин Сидор Спасов из Сергацкой волости, что под Нижним Новгородом. Жалобщика схватили, били кнутом и батогами, чтобы ни ему самому, ни кому-либо другому впредь не повадно было таких жалоб писать, хотя и на законной гербовой бумаге.

А в помещичьих и приказных челобитных – свои одинаковые слова: непослушание, озорство, разбой, избиение местного начальства, бунтовство, отказ от повинностей; жалобы на то, что «крестьяне государевых податей и монастырских доходов не платят и бегут, а перед тем дворы свои зажигают».

Воеводы вопили: «Воры по всем дорогам ходят во множестве».

Сам царь Петр посылал воронежскому воеводе Полонскому жалобу, в которой говорилось о поголовном бегстве работных людей, присланных к Воронежу для охраны лесных припасов, плотов, судов и лодок для сплава их весною в Азов.

Сущую правду излагал царь: как только он уехал из Воронежа, там с корабельной верфи из тысячи пригнанных на работы людей, взятых из ближних городов – Землянска, Усмани, Коротояка, Сокольска, на поверочный смотр явилось сорок два человека, а остальные сбежали.

Московские, рязанские, шацкие, ряжские и другие помещики расходовали гербовую бумагу, слали челобитные, в которых была одна и та же жалоба: «Бегают от нас люди и крестьяне с женами и детьми на Дон, на Хопер и на Медведицу беспрестанно, многие села и деревни запустошили, и теперь мы от этого побегу разорены без остатку».

Из подмосковного Коломенского уезда бежали в донские верховые городки десятки крестьян, громя дома и усадьбы своих ненавистных господ. Проживавший под самой Коломной помещик Лунин жаловался: «Крестьяне, учиня мне великое разорение в доме моем, избив сторожей и взяв силою лошадей, и всякие мои пожитки пограбя – бежали».

Уж молчал бы лучше Лунин, радуясь тому, что остался жив.