Камни и черепа

Свет падал из-за спины. Тесугу повернулся туда и увидел над собой что-то вроде прохода, окутанного слабым сиянием раздробленного дневного света. Ну да, оттуда его, стало быть, и приволокли. Наверное, отсюда можно будет выбраться, но куда и зачем? Он там, где должен быть, в месте, о котором говорил сначала прежний неспящий, а потом и Бын. В месте, которое хочет его крови, чтобы мир людей мог существовать, как и прежде. И он медленно, стараясь не потревожить рану, опустился на странную поверхность. Надо ждать своей судьбы – значит, он будет ждать.

И ожидание потянулось. Он не хотел ни о чем говорить с юношей, который ждал смерти рядом с ним, но вскоре убедился, что такой возможности и не было. Духи, пометившие того, не позволяли ему говорить с другими, и он только бормотал что-то неразборчивое, стонал и хныкал, так и не пытаясь подняться. Хотя, пару раз Тесугу слышалось слово «еда». Наверняка, его тоже не кормили последние два дня, и сейчас, когда его собственный живот сводили мучительные судороги, это слово особенно сильно язвило слух. Он что не понимает, что для них все кончено с миром людей? Они больше не едят и не пьют, они избавились от съеденного и выпитого (что было очень кстати сейчас, когда оказались заперты здесь), так чего же он ноет?

– Замолчи! – не выдержав, бросил он беспокойному юнцу пару раз, это действовало, но лишь на короткое время. Потом тот снова начинал хныкать и бормотать. Прекратив обращать на него внимание, Тесугу пробовал думать о нижнем мире, о месте, куда уйдет сегодня. Будет ли у него и там его знак, проклятая раздвоенная губа, или этим он мечен только для мира людей? Что скажут ему духи предков, тех, что ушли до него? И что делать, когда окажется, что нет ни одного из рогатых братьев, кто мог бы поднять голос за него, сказать, что не нарушал он никаких обычаев, и жил правильно?

И в раздумья постоянно вплеталось виденное сегодня. Это место действительно поражало – пусть он немного видел в своей жизни, пусть никогда не бывал на стойбищах других родов, но знал (как ему казалось), как живут люди, и как выглядит то, что они создают своими руками. Но кто же сотворил все это? Первые окаменели волею Эцу, но кто воздвиг все остальное? Ровные ряды камней, знаки, призывавшие другие народы. Сейчас он ясно помнил, что вход в их яму охранял камень, который непостижимым образом приобрел форму кабана. Людское ли умение сотворило это? Или тот тоже окаменел вместе с Первыми? И что будет после… потом, когда кровь покинет его тело? Отдадут ли его в пищу крылатому народу? Или выбитые в камни птицы оживут, и очистят его тело от плоти? И, ни с того, ни с сего, ему вдруг вспомнился лагерь немых. Как много ему случилось повидать за эти дни. Встретить не-людей, стоять под безглазыми взглядами Первых. Он снова вспомнил худую фигурку, ту девушку-немую, которая сидела в стороне от лагеря сородичей. Сейчас ему казалось, он понимал, что так зацепило его в этом зрелище. Немая была отдельно от прочих, занимавшихся своими делами, она была словно изгнана из их круга, как будто… как он, собственно говоря.

Свет, падавший из невидимого отверстия, между тем, бледнел и пропитывался вечерней краской. Ночь совсем близка.

Осторожно двигая затекшими ногами, он ждал, ждал – и радовался что страх, так не вовремя настигший его у входа, больше не терзает. Он сможет встретить все, что должен, сможет сказать свои последние слова в мире людей, когда к его горлу поднесут нож, сможет…

Так он думал, пока не услышал звук. Сначала могло показаться, что это просто бормочущий юнец застонал громче обычного, да только исходил звук с другой стороны. Со стороны проема, где дневной свет уже померк окончательно, погрузив их в почти полную темноту. Словно – он поискал сравнение – когда-то он слышал, как ревет раненый тур, и это звук был чем-то похож. Но что может делать рогатый гигант здесь, да еще ночью? И, словно отвечая его мыслям, звук повторился снова, и прозвучали шаги. Кто-то снаружи приближался к их пещере.

Это за ними, понял Тесугу, различив, как человек – если это был человек – спускается. Что-то словно скрутило его изнутри, все сжалось, словно тело хотело уйти от занесенного над ним ножа. Кровь ударила в виски, и юноша почувствовал, что ему не хватает дыхания.

Между тем, неизвестный был уже совсем рядом, Тесугу различил дыхание…а потом хриплый голос сказал:

– Выходи!

И, при его звуке, он вскочил на ноги, словно стараясь отдернуться назад, подальше от звучавшей в словах неизвестного смерти. Сзади опять захныкал, бормоча что-то, странный парень, а Тесугу смотрел только на то место, где тьма немного расступалась – открывая еще большую тьму, черный сгусток, напоминавший голову какого-то невиданного зверя.

Тесугу дрожал, слабый голос внутри говорил, что пришел тот миг, и он должен встать и выйти, выйти навстречу далекому реву и слабому эху голосов. Но тело словно отказывалось его слушать, таким холодным ужасом вдруг повеяло из почти невидимого проема.

– Время пришло, и горят огни, – еще раз сказал неизвестный, и Тесугу краем сознания отметил, что звучат его слова глухо и странно, с присвистом – вы должны выйти и стать нагими перед его глазом. Или встретить его гнев. Ты выйдешь?

И Тесугу, сам не до конца понимая, что делает, поднялся на затекшие от сидения ноги и сделал несколько неуверенных шагов. Голоса стали отчетливее, громче и яснее, и ему вдруг показалось, что звучат они уже не из этого мира. Он застонал от страха, от чувства, что его захлестывает сила, с которой он не мог бороться. Как тогда, наверху, ему показалось, что сами камни обратились на него и он чувствует гневные взгляды Первых, людей и других, и незримые губы говорят ему: «Выходи, выходи!».

Темнота обхватила его, словно черные руки, когда, ударившись пальцами, локтем и виском, он выполз через узкий проход, по которому уступами шли плоские камни. И все это время человек, говоривший с ним, был на шаг впереди. Тесугу ясно слышал его дыхание, чувствовал его гнев. Когда он, уже стоя на самом краю, еще раз споткнулся, то вдруг почувствовал, как чья-то рука хватает его за предплечье и тащит вперед. И эта рука не казалась человеческой, она была…

Ночь расхохоталась ему в лицо огнями, пока он озирался по сторонам, перестав что-либо понимать. В голове словно говорили бесчисленные голоса, а он просто смотрел и смотрел.

Он стоял посередине каменного круга, оставив за спиной сложенную из огромных камней хижину. Небо раскинулось над головой, уже густо-синее посередине, но с теми чуть слышными оттенками, которые позволяют понять – огненный глаз Эцу еще не погас совсем, и где-то далеко бросает последние лучи. Но не они освещали все вокруг – по каменному кругу горели огоньки, великое множество огоньков. Каждый из них был совсем невелик, но, чуть дрожа от ночных ветерков, не гас, а бросал неровный свет на каменные глыбы. И в этом свете с них скалились морды рогатых, зубы хищников, тени, различить которые он сейчас не мог. И, за тенями – другие, но уже шевелящиеся. Обиталище Первых было полно. Шепотками вились голоса, над которыми то один, то другой вдруг поднимался визгливой волной, а Тесугу не мог ничего разобрать. Как не мог он разобрать и лиц людей – по крайней мере, он надеялся, что это люди – столпившихся вокруг. По очертаниям, они все казались нагими, все, за исключением…

И снова прозвучал тяжелый, низкий звук, словно ревело раненое животное. Ему откликнулись человеческие голоса, и на этот раз, говорили за спиной и сверху. Отчаянное желание обернуться и увидеть свою судьбу смешалось в его сердце со страхом, тело скрючилось, и отчаянно подвело пустое чрево. Словно разрывая какую-то связь, Теугу обернулся.

Каменная хижина, в которой он находился, тоже была освещена, и освещена огнем. На её вершине стояли три фигуры, сжимавшие в руках факелы. Обычное дело в темное время – но фигуры не были человеческие. Их тела словно расходились книзу, скрывая ноги, а пламя бросало отсвет на головы причудливой, нечеловеческой формы. Один казался похожим на быка, и Тесугу даже почудились рога у него на голове, от лица второго отходил длинный клюв.

Снова прозвучал хриплый, нечеловеческий рев, а за ним голос откуда-то сверху выкрикнул:

– Эцу, величайший из Древних! Мы снова здесь, в месте твоего гнева! Мы просим тебя, смилуйся над нами! Убереги нас от черного ветра, от каменной воды, от огненной смерти!

Ему ответили ревом, а в голове Тесугу, несмотря на всю сумятицу, пронеслось: «как вода может быть каменной?».

– Ты велел нам стать на страже в месте, где были соединены миры, и мы сделали так. Ты раскрыл мудрость свою, и рассказал, как утишить предков, и мы сделали так. Ты…

Голос продолжал говорить, а Тесугу, озираясь по сторонам, вдруг понял, что Первые, каменные великаны, на месте. Они не ожили, не протянули свои появившиеся руки, чтобы забрать его. Но тогда кто же говорит сверху?

Голос между тем продолжал, обращаясь теперь уже не к Древним, чьи костры начинали загораться в небе, а к другим народам земли. К рогатым братьям и турам, к лисицам и волкам, к кабанам и горным братьям, и каждое обращение он заканчивал хриплым непонятным словом на языке этого народа. Тесугу дрожал, не понимая, от страха или от холода, ибо ночь не была теплой, и краем уха слышал какую-то возню за спиной. Боясь оторвать глаза от огней, он не оборачивался, но вдруг его слух прорезал плач. Это был не крик, не стон, не вопль, а именно плач, словно у ребенка, которого наказали матери, и звучал звук до того странно, что горло его перехватило. Потом до него донеслись звуки, похожие на борьбу, вскрик и удар, за которым последовал тихий стон.

Раздались шаги, и он ощутил, как кто-то подходит к нему сзади.

– Пришел час темноты! – выкрикнул голос сверху, – пусть погаснет огонь человека и только лики Древних увидят, как будет выполнен их закон!

И тени заколыхались по краям охваченного зыбкими огнями круга, а потом огни начали гаснуть поочередно. И Тесугу казалось, что их темнота вползает в него самого, тяжелая и непроглядная. Он не опускал голову, тело как будто онемело, но знал, что тот, кто подошел к нему сзади, по-прежнему там, ощущал его присутствие, жар его тела, силу его гнева. Наконец, погас последний огонь, и голос сверху выкрикнул:

– Пусть те, кто выбран Первыми, подойдут!

И Тесугу увидел, как фигуры с неразличимыми в потемках лицами, шагнули вперед из ставшего почти невидимым круга людей. И, через миг, он ощутил, как кто-то схватил его за шею и прошептал на ухо:

– Пей!

И что-то мелькнуло перед его лицом, и холодный камень ткнулся в губы.

– Да возьми же! – раздраженно прошипел тот же голос, и Тесугу подхватил, смутно осознавая, что это что-то вроде маленького сосуда, с сильно пахнущим содержимым. Как ему и было велено, он повернул чашу и сделал глоток.

Такого ему еще пробовать не доводилось. Это была и не вода, и не еда – жидкая кашица с пряным и горьким вкусом, он которой щипало язык и сводило щеки. Но его пустой живот требовал этого едва ли не настойчивее, чем стоявший за ним некто, и Тесугу все опрокидывал и опрокидывал чашу, давясь и захлебываясь содержимым, пока она не опустела. Он отнял её от губ, все еще пытаясь осознать тот вкус, который сейчас стоял во рту, и рука вырвала чашу из его рук.

– Он готов, Белегин! – сказал кто-то сзади, и голос сверху ответил:

– Давай!

В следующее мгновение боль взорвалась над ухом у Тесугу, и тьма хлынула в его череп.

Часть вторая

Глава первая

Меня зовут Халг, и я – та, что должна быть отдана. Не понимаю, никогда не могла понять, почему это так. Я смотрю на себя, на свое тело – например, когда стою возле ручья или раздеваюсь для обряда очищения. Оно ничем не отличается от тел других девушек клана, и кожа моя так же светла и упруга, как у них, и грудь так же высока, и волосы так же густы, на голове и внизу. И, когда пришли дни, принадлежащие Малкас, заступнице женщин, из меня так же, как из них, начала литься кровь. Что во мне есть такого, чего нет у них? Что у них есть, чего нет у меня?

Мать умерла, давая мне жизнь, но это ведь не редкость для людей. Мне говорили, когда еще она носила меня внутри, на её теле появился багровый знак. И увидевший его старший сказал – «её дитя будет отдано людям камня, чтобы успокоить Кулсаскау». Я узнала об этом очень рано. Другие девочки рода перестали играть со мной, когда немного подросли, и я одна бродила между жилищами. Но однажды ко мне пришли искичен – те, кто говорят с мертвыми, и сказали, что ночью я должна пойти с ними. Они привели меня в пещеру, и зажгли огонь, и велели осмотреться. Пещера была заполнена черепами – ушедшие смотрели на меня пустыми глазами, и мне показалось, что в моей голове зазвучали их голоса.

И тогда старший из искичен сказал: «я буду учить тебя тому, что ты должна знать».

Женщинам рода не говорят о таком – их учат женской мудрости Малкас, но я не одна из них. И потому искичен приводили меня в пещеру всякий раз, когда белый свет горел на небе ровным кругом, и говорили со мной о том же, о чем говорят с мужчинами. Так я узнала о днях ярости и каменной воде.

Какое-то время он знал только одно – у него болит голова. Это знание словно само появилось где-то внутри, и, разжав губы, он застонал в темноту, не слыша своего голоса. А может, он просто думал, что стонет. А может, у него и вовсе не было губ.

Но потом внутри появилось что-то еще, тянущее, муторное чувство, и он почувствовал горькую волну, поднимающуюся вверх – а следом чье-то касание, нажатие на плечо, движение, от которого все плыло в голове. И пенная, кислая горечь хлынула сквозь рот.

Трудно о чем-то думать, когда выворачивает твой желудок, но еще труднее не понимать при этом, что происходит. И на него вдруг навалилось знание об окружающем мире. Он полулежит на чем-то твердом, чьи-то руки наклоняют его голову вниз, и изо рта все еще стекают тягучие, горькие струйки. Полумрак, где-то слабо мерцает красноватое свечение, и так же тускло мерцает в его голове знание. Он в…

Тесугу вдруг дернулся, разом припоминая и свое имя, и то, что видел последним. Свет гаснущих огней, странный вкус от питья и дыхание сзади. Он вскинул голову.

– Ты…

– Молчи, – ответил ему тот, кто держал его за руку, – и вытри рот. Так часто бывает с первого раза.

Тесугу едва ли слушал сами слова, лишь где-то отмечая их странное звучание. Он, наконец, увидел того, кто был рядом с ним. В полумраке его темное лицо было словно высеченным из камня, щеки и нос скорее угадывались, чем виделись, но блестели глаза и кожа на лбу, точно смазанная чем-то. А еще зубы, когда он говорил.