Калиостро в пасквилях современников. Сборник мемуаров

Предисловие издателево

Почтения достойная сочинительница сей книги предприняла труд сей единственно из любви к истине, побуждаемая благородным желанием, насколько она будет в силах, удержать усиливающееся повсюду сумасбродство и необузданную привязанность к чудесам, или к так называемым таинственным наукам, которыя столь много обещают и ничего не приносят. При издании в свете сего сочинения, хотя большая часть настоящих ея друзей и приятельниц, а наипаче те, кои именами в оном названы, были на то согласны, однако же иные находили в том некоторыя затруднения. Иные думали, что такой обманщик, каков Калиостр, уже столько презрителен, что нет никакой надобности в его изобличении. Они разсуждали, что ни один разумной человек не дастся уже более ему в обман; следовательно, обнародование его обманов совсем, кажется, не нужно. Другие же, напротив, боялись, что сторона сего бродяги весьма еще была сильна. Они сверх того воображали, что многие из преданных другим магическим хитростям с ним соединятся, дабы сию, хотя сокровенную, однако же весьма распространившуюся, и от людей всякаго состояния поддерживаемую и с неистовым жаром защищаемую, систему показать свету некоторым образом достойною уважения; а для того и не безопасно открывать обманы Калиостровы. Они присовокупили к тому еще и другия затруднения, которыя им встречалися в разсуждении состояния, рода и положения сочинительницы и советовали ей дружески не выпускать в свет сего сочинения, а поступить лучше по примеру весьма многих людей, коим хотя довольно были известны злоупотребления, происходившия в умножившихся тайных собраниях и магических разнаго рода скопищах, однако же они при всем том молчали, не смотря на то нимало, что им совершенно было известно, сколь великое втечение имели сии злоупотребления, которыя хотя и примечены были кое—где, однако в настоящую оных причину никто не хотел вникнуть. Они советовали, дабы не навлечь себе какого огорчения, не мешать тому, что в свете водится. Наконец, заставляли вспомнить сию пословицу: «Que toutes les vеritеs ne font рas bonnes a dire» («Не всякую правду хорошо говорить»), и что, по крайней мере, поле ея того требует, чтоб всячески избегать злобных поношений той сволочи, которая привязана к оным изобличенным бродягам.

И так почтенная сочинительница вынуждена была рукописныя свои сочинения сообщить многим из друзей своих, живущих в Немецкой земле, а наипаче тем, коих отменной разум и испытанная откровенность ей были известны, дабы узнать, что они чистосердечно об оных думали. Большая из оных часть предвидела важныя следствия, которыя в пользу истины от сего свидетельства могут произойти, и весьма настояла, чтоб оное сочинение печати было предано. Сочинительница и мне зделала честь, потребовав моего на то совету. Я хотя того же был мнения, что явное обнародование может быть весьма полезно, между тем, однако ж, не упустил ей доложить, чтоб она хорошенько подумала, что самопроизвольное открытие просмотренных истин нередко сопряжено бывает с неприятными следствиями, которые я, по нещастию, опытом довольно знаю. Я не скрыл от нее и того, что для женщины сие может быть некоторым образом весьма предосудительно, чтоб впутываться в ученыя распри, которыя обыкновенно весьма редко с беспристрастием и благопристойностию оканчиваются. Но она весьма великодушно на сие отвечала, что она чувствует себя обязанною говорить истину, потому что никто, кроме ее, не может быть в таком положении, чтоб явно и безпрепятственно открыть сей обман, которым столь многие почтенные и правдивые люди были обольщены, а отчасти и до сих пор еще обманываются. Сверх того изъяснялась сочинительница, что она зрело размыслила, и все сообразила, что ей явно говорить позволяется, и о чем из особливой предосторожности ей еще молчать должно; а теперь, продолжала она, все сии затруднения, могущия произойти от сего обнародования, о коем я тщательно размышляла, теряют свою силу, по той причине, что я совершенно уверена о справедливости моего поступка, от коего всегдашния пользы ожидать должно. Наконец, уверяла она с удивительною твердостию, что, по зрелом соображении, всех оных возражений твердо предприяла она выдать в свет свое сочинение, каково бы оно, впрочем, ни было; и в то же время зделала мне честь своею доверенностию, чтоб я был издателем онаго, а наипаче бы старался разныя перемены и прибавления, которыя она ко мне пересылала, поместить в надлежащих местах. При том она усильно мне наказала, чтоб я в предисловии онаго непременно издателем себя назвал.

Я надеюсь, что всякой примечательной читатель везде может усмотреть в сем сочинении владычествующие следы безпристрастия, чистосердечной откровенности, благопристойности и яснаго соображения. По щастию, весьма много истине способствовало то, что знаменитая сочинительница в 1779 году, в тоже самое время, все Калиостровы предприятия, а сверх того и свои тогдашния разсуждения, для собственнаго своего употребления записывала. Откровенное чистосердечие, с которым она каждое обстоятельство, даже и самое малейшее, замечала, делает повествование Калиостровых замыслов столь верным и столь ясным, что нет в нем никакого недостатка. Впрочем, из записок 1779 года ясно видно, за какого чуднаго человека почитала тогда сочинительница Калиостра; из них можно заключить, что она ничего с умысла ко вреду его не написала; а из того рождается совершеннейшая доверенность к ея сочинению.

Но ежели разсудить, с какою обыкновенно силою однажды напряженное воображение начинается и продолжается, то удивиться надобно твердости духа, с коим сочинительница посредством глубокаго размышления и беспристрастнаго изследования от таких предразсудков могла освободиться. При всем том, однако ж, сия редкая духа твердость не так бы скоро могла знаменитую сию женщину привести на истинной путь, ежели бы непоколебимыя ея правила нравоучения, на которых основывается мудрый ея закон, не подали ей помощи. Сие легко усмотрится по прочтении со вниманием записок 1779 года. Хотя она в то время питала в себе высочайшее мнение о Калиостре, хотя душа ея преисполнена была пустою надеждою видеть духов, и хотя она в сих мыслях имела неограниченную доверенность к сему чудотворцу, однакож нежное ея и добродетельное чувство ни на одно мгновение ока ее не оставляло. Сие чувство тотчас открыло ей глаза в разсуждении сего обманщика, когда он нечаянно некогда снял с себя личину высокия добродетели, чрез которую он и доверенности ея удостоился; а имянно она приметила в нем некоторую склонность к мщению. Сие благородное расположение души, сие неповрежденное чувство нравов напоследок такую возымело силу в добродетельном сердце Элизы, что обманщик сей уже в настоящем своем виде взору ея представился. В примечаниях, писанных в 1787 году к первой записке, также всякому покажется удивительна острота ея разума, где она с таким искусcтвом умела изобразить перемену собственных своих понятий; так что мы ясно видим, каким образом любовь к истине и столько же искренния, сколько и разумныя, о законе понятия, избавили наконец благородную ея душу от сумозбродных предразсудков. Откровенность, которая видна в чистосердечном признании прежних ея заблуждений в предосторожность другим, которые еще впредь могут быть обмануты, заслуживает глубочайшее почтение от всякаго человека, любящаго истину. Кажется, не для чего спрашивать, полезна ли, или еще и нужна ли, такая предосторожность, когда всякой знает, что умышленной обманщик (которой еще, по-видимому, без всякаго сумнения, нарочно послан от самаго коварнаго общества, для положения основания какому—нибудь будущему предприятию) посредством самаго грубаго и ощутительнаго[2 - Такого рода обман различными образами в действо производится. Повесть о мнимом призывании духов, которое в большем Немецком городе, от одного Аглинскаго Жида было предпринято, с весьма вероятным изъяснением обмана, заслуживает от охотников к подобным вещам быть читана в Функовой Естественной Магии (Берлин 1783 года, стран. 225) и принята в разсуждение, сколь легко чрез шуточныя свои диковинки грубые обманщики могут выдать себя за величайших чудаков.] обмана совершенно прилепил к себе немалое число весьма почтенных, чистосердечных, разумных впрочем и благомыслящих людей, единственно для того, что они при пылком воображении уже прежде весьма сильно вникли в систему магических предразсудков и издавна основали на ней мрачныя ожидания чудесных произшествий.

Всякому известно, сколь великое мнение произвел о себе во многих людях обманщик сей в Петербурге[3 - Между тем не удалось Калиостру исполнить в Петербурге своего главнаго намерения, а имянно уверить ЕКАТЕРИНУ ВЕЛИКУЮ о истине искусства своего. Сия несравненная Государыня тотчас проникла обман. А то, что в так называемых записках Калиостровых (Memoires de Cagliostro) упоминается о его делах в Петербурге, не имеет никакого основания. Ежели нужно на это доказательство, что ЕКАТЕРИНА ВЕЛИКАЯ – явная неприятельница всякой сумозбродной мечты, то могут в том уверить две искусным Ея пером писаныя комедии: «Обманщик» и «Обольщенный». В первой выводится на театр Калиостр под именем Калифалкжерстона. Новое тиснение сих двух по Сочинительнице и по содержанию славных комедий зделает их еще известнее в Германии.], в Варшаве, в Страсбурге, в Лионе и в Париже, какое множество имел он сообщников, да и теперь еще некоторые люди не стыдятся выдавать его за необычайнаго человека. Таинственныя и магическия системы разных родов, без сумнения, еще во всех землях весьма в употреблении. Оне столько же действуют в людях, сколько суеверныя чувства в законе, которыя воспламеняют сердца толикаго множества добродушных людей, не делая в разуме ни малейшаго просвещения; так что дух весьма легко заражается темными и лживыми мечтаниями, которыя тогда всякому коварному обманщику отворяют путь во глубину наидобродетельнейших сердец. Кто ж бы такой мог иметь больше права предостеречь от сих вредных действий збивчиваго воображения, кроме той, которая, будучи друг истине, сама над собою печальный опыт делала! Кто может с большим успехом в сем случае дать наставление, нежели сия любительница правды, которая родом, великою душою, основательными познаниями и истинным благочестием заслуживает величайшее почтение!

Судя по нашим временам, я имею добрую надежду, что благородная откровенность сей любительницы истины возымеет весьма спасительное действие, а наипаче когда светлыя и ясныя понятия столь часто помрачаются таинственными мечтаниями, и когда сии таинственныя мечтания, сия питаемая пустым мраком надежда столь сильно ко вреду множества откровенных сердец над ними действует. Может быть, сим примером и другие ободрятся с такою же чистосердечною любовию к истине обнародовать свои мысли о таинственных обетах и о магических обманах. Сие, без сумнения, будет самое верное средство против распространившагося вреднаго действия сих бредней, которыя, конечно, гораздо больше имеют силы, нежели истинное любомудрие, и которыя тем больше час от часу усиливаются, чем сильнее сила воображения мнимою надеждою к чудесам напрягается, и чем меньше прилагается старания к изобличению всегдашняго плутовства.

Сверх того, обыкновенная в таких случаях скрытность, что редко кто захочет после сам о себе подумать, или другому открыть, каким он образом был обманут, подает всегда больше поводу предприимчивым людям играть вновь с небольшими лишь переменами ту комедию, которую уже раз им удачно сыграть случилось, и тем больше привлечь людей на свою сторону, нежели как представить себе можно. Я очень знаю, что о таких делах для разных причин трудно все говорить. Да и теперь, ежели бы почтенная Элиза разные случаи без всякой пощады, которая некоторым образом до сих пор была нужна, имела способы обнародовать, то бы смелость обмана, хитросплетенное расположение и дальнейшее намерение обманщика или пославших его еще гораздо яснее могли быть изобличены. Защитники сих магических систем, а наипаче те предприимчивые люди, которые с помощию оных столь удачно умеют пользоваться легковерностию людей, весьма тем себя утешают, что обманы их никогда со всех сторон открыты быть не могут, и что они без всякаго опасения на многое отважиться в состоянии. Но для того то правдолюбивые люди, которые, конечно, уверены, что, по их примеру, другие могут себя предостеречь и не должны молчать, по крайней мере, о том, что сказано быть может. Ежели бы таких примеров было больше обнародовано, что сии мнимыя чудеса не что иное суть как обман, да и обман еще самой грубой, то бы все сии сумозбродныя мечтания мало—помалу сами собою исчезли, и никто бы не захотел тайными и суеверными средствами выше естественнаго возвыситься духом, а старался бы всякой влиянныя в него от творца силы с разумом и по предписанному Богом порядку употреблять. Монтань, великой знаток в людях, говорит[4 - «Si avons nous beau monter sur des еchafes, саr sur des еchafes. encore faut il marcher de nos jambes». Он же говорит: «Les plus belles viеs font a mon grе celles, qui se rangent au mоdelle commune et humain avec ordre: mais sans mirаcles, sans ехtravagance» (Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которые равняются по общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес и необычайностей.). Еssais de Мontaigne. Тоme ІХ. Livr. II. chар. 13. Еdit. de Londres. 12. 1769. раg. 245.]: «Хотя бы мы и на ходули влезли, однако ж всякой знает, что мы на них ходим также ногами».

Я бы мог еще много говорить о Калиостровой неудобопонятной магической системе[5 - Может быть, здесь кстати можно упомянуть, что Калиостр другою, хотя не совсем от прежней отменною системою, в Лондоне начинает искать себе сообщников, и что действительно их находит. А особливо умел он вкрасться в тесную дружбу известнаго Лорда Гордона. Такой обманщик, каков Калиостр, весьма удачно может действовать над людьми, имеющими пылкое воображение и открытую душу. По сей причине, уже многих из Шведенборговых последователей склонил он на свою сторону, которых в просвещенном Лондоне гораздо больше, нежели как представить себе можно; наипаче же действует он на тех, которые в Лондоне завели так называемое Theosophical Society, такое заведение, которое достойно отменнаго любопытства.] (которая хотя и наполнена темными и обоюдными загадками, однако ж я ее нарочито понимаю), также о весьма удивительном ея согласии с столь славною и весьма малым числом людей понимаемою книгою «Des erreurs et dе la veritе»[6 - Луи—Клод де Сен—Мартен «О заблуждениях и истине» (1775, первое русское издание 1785). – Прим. ред.]. Мне во многих местах сего сочинения, из коего ясно видно, с какою хитростию всегда старался Калиостр свою магию согласить с Христианским законом[7 - Одного обстоятельства, которое при чтении сего сочинения вспало мне в голову, я не могу оставить в молчании. Приметно, что Калиостр весьма часто ссылается на Библию ветхаго и новаго Завета и что он, следовательно, должен быть об ней довольно сведущ, когда ему тотчас встречаются в памяти приличныя к его намерению места. А как всякому известно, что у Католиков светским людям Библии читать не позволяется, которая по сей причине им обыкновенно бывает незнакома, то из сей частой на Библию ссылки не весьма ли вероятно можно заключить, что Калиостр должен быть Католицкой поп. Я не упоминаю о других разных обстоятельствах, по которым догадка сия кажется нарочито вероятия достойною.], часто приходило в голову, чтоб объяснить вредныя следствия, которыя могут произойти, ежели ложь с истиною, ежели збивчивыя и таинственныя магическия воображения с чистыми и ясными понятиями закона душевнаго, благочестиваго и мудраго Христианства столь хитрым образом будут связаны. Неустрашимая сочинительница и в сем случае ободряла меня к открытию моих мыслей; но я по зрелом размышлении за лучшее почел, чтобы к оному сочинению никаких примечаний от себя не прибавлять. А только надобно мне здесь к зделанному на 49 странице введения примечанию упомянуть, что о мнимом алхимисте, Надворном Советнике Шмиде в первой тетради покойнаго господина Советника Карстена, в физиохимических сочинениях (в Галле 1787, вол. 8, стран. 84 до 92) находится примечание, где также доказывается недельность мнимых его замыслов.

Наконец, я думаю, мне позволено обратиться к тем, которые с некотораго времени всегда столь решительно держали сию сторону и которые столь жестоко горячились, когда кому—нибудь вздумается умными очами взглянуть на сии помраченныя чувства, на сей таинственный бред и на сию пустую надежду увидеть чудесныя тайныя действия; к тем, которые до сих пор лучше хотели верить неудобопонятному вздору и неограниченным мечтаниям напряженнаго воображения, нежели благоизобретенным правилам спокойнаго разума! Смею ли я им напомнить, что непоколебимая и необманчивая любовь к истине, сопряженная с состоянием и родом благородной сочинительницы, по крайней мере, в сем случае, без сумнения должна несколько поумягчить их неудовольствие, или, по крайней мере, положить оному границы, которыя они до сих пор иногда преступали. Смею ли привести им на память, что они и сами, ежели им удастся одержать над собою победу, без сумнения великую от того получать пользу, потому что тогда одержит верх спокойное размышление и безпристрастное изследование, которое, конечно, подаст повод к заключению союза между такими людьми, коим бы не было тогда никакой причины друг друга ненавидеть, ежели бы с обеих сторон любовь к истине была первым предметом. Положим, что один или другой не в состоянии бы был одержать над собою сию победу, то, по крайней мере, пусть он вспомнит, что в таком случае не о благомыслящей, откровенной и правдолюбивой сочинительнице, но об нем должно будет сожалеть; пусть он вспомнит, что есть и кроме него такие безпристрастные и почтения достойнейшие люди, которые мало делают шуму, но с осторожностию и с безпристрастием обо всем судят; похвала их и нарекание не бывают скоропоспешны и проходчивы, но всегда основательны и постоянны; а для того то они только одни и дороги для человека, любящаго истину, которой общественной пользе себя посвящает.

Фридрих Николай

В Берлине

25 Апреля 1787 года

Друзьям моим и приятельницам в Курландии и в Германии

Здесь видеть можно записки о Калиостре, которых издания некоторые из друзей моих и приятельниц желали, а некоторые опасались. Вам, почтения достойнейшие мои друзья, коих желание изданные в свете сии листы могут удовольствовать, я ничего более не скажу, как только то, что я охотно повиновалась вашему ободрению зделать сию жертву истине; ибо сия же самая истина меня в том уверила, что закон и добродетель от меня требуют открыть свету часть известных мне обманов, и чрез то предостеречь множество добрых людей, чтоб они не попали в ту пропасть, от которой провидение меня избавило.

Ваше ободрение, дражайшая бабушка[8 - Госпожа старостша фон Корф, урожденная фон дер Вален, бабка сочинительницы с матерней стороны. Дама, имеющая от роду 82 года, которую все вообще в Курландии почитают, коей дом отворен для всех чужестранных, и которая при первом свидании всякаго почитать себя заставляет.], принесть в предосторожность другим пред целым светом верное признание в прежних моих суеверных мечтаниях, весьма много способствовало к исполнению желания друзей моих. Колико безпокойств, колико огорчений ощутило матернее ваше сердце, видя меня замешавшуюся в такое общество, коего Калиостр был начальником. Ты любезная мать, ты тотчас проникла человека, на коего дитя твое и некоторые из ея друзей как на пророка Божия взирали! Боже, дай, чтобы сия из глубины сердца вопиющая благодарность, которую я теперь пред целым светом за мудрые ваши советы вам воздаю, которых однако ж я, погруженная во тьме суеверия, внимать не хотела, чтоб благодарность сия, говорю я, возмогла истребить из вашего матерняго сердца то огорчение, которое я некогда в моей жизни вам причиняла! Я же, с моей стороны, тем с большим веселием буду благодарить Творца моего, взирая на сие прошедшее время, потому что оно было мое воспитание, оно научило меня в безопасности по свету странствовать, и показало мне путь к вечности.

Теперь я к вам обращаюсь, дражайшие мои друзья и приятельницы, которым для разных причин желалось, чтоб я сие сочинение уничтожила. Сие желание ваше родилось, без сумнения, от попечения вашего о моем спокойствии; но была ли бы та душа достойна вашего дружества, которая бы из малодушия или от мягкосердия захотела отстать от такого предприятия, коего польза рода человеческаго требует? Не советь ли наша отдает нам справедливость? И истинное блаженство человека не от него ли самого зависит? В таком случае, может ли что—нибудь значить площадное мнение? Итак, не опасайтесь, дорогие друзья мои, не опасайтесь о моем спокойствии, поелику я ни чрез какой постыдной поступок себя не обезславлю и ни единаго шага такого не зделаю, которой бы мог меня о самомалейшем моем деле привесть в раскаяние. Опыт и разум уверяют меня, что издание сего сочинения будет полезно роду человеческому; и ежели совесть моя запрещает мне о нем молчать, то я охотно повинуюсь гласу, повелевающему мне принесть истине сию жертву. Положим, что я подам чрез то повод к насмешкам неправедных кривотолков; но они меня нимало тронуть не могут, кольми паче отвратить от моего намерения, потому что я пред Богом могу сказать, что одно лишь желание избавить добродетельныя души от повреждения вложило в меня смелость при теперешнем случае, когда суеверие и сумозбродство зделались столь обыкновенны, самой уверить моих современников, чтобы каждой человек, попавшийся на путь желания к чудесам и к сверхъестественным силам, по коему и я некогда странствовала, мог видеть, куда он его ведет. Вся моя прозьба до вас! – чувствительные друзья мои, а особливо до вас! – еще больше чувствительныя приятельницы, состоит в том, чтоб вы с такою же холодностию принимали недоброжелательные толки о сем сочинении, с какою я сама их принимать буду. Будьте уверены, что незаслуженная похвала лишь одна в состоянии возмутить мой покой, справедливая же хула – никогда; и что пока я буду иметь место в добродетельных ваших сердцах, чем я уже несколько лет имею щастие наслаждаться, до тех пор ничто не в силах нарушить моего спокойства. Ибо обладание дружбы вашей несравненно для меня дороже, нежели толки тех, которые мне ни чести, ни безчестия зделать не в силах, потому что они не ведают побудительной причины моих поступков.

Тебе, дражайший друг *****, которой сперва желал видеть Калиостра в сем сочинении обнаженнаго, а теперь воображаешь, что я напрасно подвергаю себя всенародным толкам, когда и без того уже известно, что Калиостр обманщик и что истина сия, которую я еще подтверждаю, может быть, ко вреду моему, уже целому свету известна, так тебе! – и всем тем, которые одного с тобою мнения, я должна сказать, что для изобличения одного Калиостра в теперешнем его положении я бы в жизнь мою не обнародовала сего сочинения, ежели бы я не была совершенно уверена, что кроме Калиостра, Шрепфера и Гасснера, есть еще многия тихим образом повсюду ползающия орудия властолюбивых Езуитов, которые множество честнейших людей обольщают ложными обещаниями о доставлении им сверхъестественных сил, и наподобие Калиостра заводят общества, дабы помощию оных достигнуть до своего намерения, которое в том состоит, чтоб слепою верою и слепым послушанием покорить людей под свое иго; и, конечно, со временем сие им удастся, ежели нет еще ни одного человека из обманутых ими, которой бы осмелился громко и верно, с позволения столь многих еще живых участников таковой истории, все открыть, дабы чрез то другия добродетельныя души, которыя, желая быть лучшими, обманываются подобными обольщениями и плутовствами, могли сравнить здесь сказанное с тем, что над ними играется, и изследовать, сколь много имеют сходства между собою предлагаемыя им учения и обещания с наставлениями и плутнями Калиостра.

Мне также должно мимоходом оправдаться пред некоторыми из друзей моих, для чего не последовала я их дружескому совету в том, что сочинение сие издаю под своим именем, а не безымянно. Я в тех мыслях сие зделала, чтоб свет безопаснее мог поверить моим словам и чтоб сумнение, которое столь часто бывает сопряжено с легковерностию, не могло здесь иметь места. Мне часто случалось слышать, что иногда называли ложными и вымышленными истинныя, или, по крайней мере, весьма вероятныя приключения; примером может служить в Берлинских ежемесячных сочинениях упоминаемая история некотораго безымяннаго протестантскаго проповедника, коему в некоем тайном обществе даны были семь Католицких духовных преимуществ[9 - Вероятнее всего, имеются в виду публикации протестантского теолога Фридриха Гедике (1754—1803) в «Berlinischer Monatschrift» в декабре 1784 – марте 1785 гг., которые он осуществлял вместе с двоими другими членами «триумвирата немецкого Просвещения» – Фридрихом Кристофом Николаи (1733—1811), издателем настоящего документа, и Иоганном Эрихом Бистером (1749—1816), – в рамках борьбы с «криптокатолицизмом» в масонстве. Эта кампания журнальной полемики длилась около десяти лет, начиная с публикаций Иоганна Иоакима Кристофа Боде (1730—1793) в 1773 г. – Прим. ред.]. Для сей причины и я вздумала без покрывала, под своим именем свету показаться, ибо теперь, по крайней мере, все те, которые меня знают, ни мало не усумнятся о справедливости следующаго описания. Те же, напротив, кои желают в том лучше увериться, а на мое свидетельство не совсем полагаются, могут сюда писать, где еще многие из названных мною участников тогдашней нашей с Калиостром связи в живых находятся.

Ежели безпристрастно сравнить сие описание Калиостровых поступок с историею вышеупомянутаго протестантскаго духовнаго и с другими сему подобными редкими случаями, происходящими во многих ныне заведенных обществах, то всякой начнет примечать, что все сии разныя басни о достижении сверхъестественных сил и о сопряженном с ними земном и вечном блаженстве не что иное суть, как разные отрасли от одного стебля.

А тебя, нежная и любви достойная приятельница *****, которая столь много печется о безопасности моей жизни и даже до того, что боится, чтобы кроющиеся повсюду злодеи и меня также, как вечной памяти достойнаго Ганганелли[10 - Джованни Винченцо Лоренцо Ганганелли (1705—1774) – Папа Римский Климент XIV, будучи кардиналом составил в 1769 г. доклад о непричастности евреев к ритуальным убийствам христианских младенцев и выведении их из—под юрисдикции Инквизиции, в 1773 г. был избран Папой, немедленно выпустил буллу о роспуске Общества Иисуса (иезуитов), менее чем через год умер. Ходили слухи о его отравлении иезуитами, к тому времени фактически управлявшими Инквизицией. – Прим. ред.], тайным ядом не отравили, тебя не должно ли мне стараться в разсуждении сего успокоить? Во—первых, я думаю, что издание сего сочинения не столь важно, быть может, чтоб меня захотели за него на тот свет отправить; а сверх того, любезный друг, я весьма твердо верю, что ниже воробей не может с крыши слететь без воли того, которой мудрым и милосердным оком взирает на жребий всех своих творений. Наконец, скажу тебе, дорогая моя! – не все ли равно, горячка ли, молния, или яд манием провидения оканчивает наше земное странствование и преобращает нас в совершеннейшее существо? Кроме же всево етова нет ничего вернее смерти в сем свете, наполненном неизвестности. Она не может быть злом для того, кто с верностию долг свой исполняет; ибо умер Сократ, умер Мендельзон, умер и Фридрих несравненный. Путь, по которому шли сии великие люди, и нам всем необходим. Без ужаса и без желания должны мы ожидать того часа, в которой сбросим с себя сию бренную одежду. Сколь ни наполнен веселиями свет сей, сколь ни сладка кажется нам жизнь, но безконечно большаго и превосходнейшаго блаженства должны мы ожидать в будущем веке, ежели мы сию временную нашу жизнь употребим на то, чтобы делать добро, сколько сил наших достанет. Итак, любезной друг, ежели Творец святою своею волею определил число дней наших, то я не знаю еще, позволено ли нам из страха смерти, из страха какого—нибудь нещастия отложить такое предприятие, о котором мы уверены, что оно важнейшим образом может служить к усугублению блаженства рода человеческаго.

Пред вами, почтенной и добросовестной друг *****, я за долг почитаю принесть явное оправдание в разсуждении вашего сумнения о издании сего сочинения, ибо другие подобные вам чувствительные люди могли бы мне причесть в вину, что я чрез сие сочинение преступаю мою клятву. И о сем, любезной мой друг, я весьма долго и зрело размышляла. Заметь лишь только то, что я обо всех обрядах ложи умалчиваю, не даю об них никакого известия и никакого примечания не делаю. Я принуждена была зделать присягу о содержании их в тайне. Впрочем, я оставляю сие решить людям, знающим права, и философам, может ли быть таковая присяга ненарушима, или, по крайней мере, невозвратима, а наипаче в таком случае, когда сия новая должность, о коей молчать должно, противоуборствует другим должностям, кои гораздо ея важнее[11 - Некоторое примечательное о сей материи место из книги «Vorl?ufige Darstellung des heutigen Jesuitismus, der Rosenkreuzerey, Proselytenmacherey und Religionsvereinigung» ([Иероним Захоровский] «Предварительный обзор ново—иезуитских, розенкрейцерских, прозелитирующих и религио—объединительных союзов», Франкфурт, 1786. – Прим. ред.), хочу я здесь включить, советуя при том прочесть самим книгу сию для лучшаго уразумения, сколь вредно обязываться присягою в молчании в разсуждении такого общественнаго союза, коего ни должностей, ни начала точно не знаешь. Безъимянной сочинитель говорит в сей книге, стран. 350: «Но вы скажете, почтенные любезные братья, как может такой—то брат столь явно о сем ордене говорить, когда вышние онаго начальники хотят, чтоб о бытии онаго, яко о высочайшей тайне, никто говорить не отважился? Вы, может быть, станете меня обвинять, что я забыл наложенную на меня так, как и на вас самих, от начальников обязанность, что бы им только одним открывать все касающееся до ордена, а от прочих от всех таить. Выслушайте же меня наперед, п [очтенные]. л [юбезные]. бр [атья]., прежде нежели станете меня судить. Какое имеют право незнакомые люди меня, или всех вас, обязывать присягою? Сие обязательство тем меньше может быть действительно, что сии незнакомые люди себя в разсуждении нас ничем, а нас в разсуждении себя всем обязывают. Вот настоящее львиное общество (Societas Leonina), которое никаким правам не подвержено. Сверх того, п. лю бра., подумайте еще и о том, что должности, которыя налагают на нас сии люди, не могут освободить нас от важнейших должностей. Прежде нежели я дал мою присягу ордену, я уже присягал моему Государю и отечеству наблюдать все то, что служит к его пользе, и не только открывать, но и препятствовать тому, что может для них быть вредно. Прежде нежели обязывался я О [ордену]. – имел уже я, так как человек, естественной долг исполнять все то, что служит к пользе рода человеческаго, и препятствовать тому, что ему во вред. Во всяком случае, когда одна должность другую разрушает, совесть должна решить, что должно предприять честному человеку; а я следую моей совести. Обязательство, которое мы делаем О. – может ли нас отвлечь от наших прежних важнейших должностей? Может ли оно нас принудить забыть главныя и священнейшия наши должности? Сохрани вас Бог, п. л. бр., от таких мыслей! Из того бы следовало, что люди, которых вы не знаете, могли бы иметь над вами гораздо больше власти, нежели Государь, и отечество, и благосостояние всего рода человеческаго. Нет, почтенные братья, не думайте вы таким образом, пока еще благородная Немецкая кровь в жилах ваших льется, пока вы истинные протестантские Христиане, пока еще вы друзья человечества и верные сыны отечеству своему. Итак, п. л. бр., не причтите мне в вину, что присяга сия, которую я дал незнакомым людям, к коим я ныне, внимая безпристрастно уже несколько лет все их поступки, по справедливости потерял мою доверенность, что присяга сия, говорю я, не в силах принудить меня к молчанию об ужасных сих злоупотреблениях, которыя во тьме таинства час от часу усиливаются и которыя весьма опасны быть могут отечеству, людям вообще и благосостоянию протестантства. Боже всемогущий! Ты зришь все наши помышления, ты ведаешь, праведно ли присвояют себе сии незнакомые люди власть духовную, ссылаясь ложно на Тебя, яко бы Ты им оную даровал! Располагай мною по искренности сердца моего и по чистоте моих намерений, которыя Тебе яко Сердцеведу совершенно известны». Сие место, как я после нашла, взято из Берлинскаго ежемесячнаго сочинения (1785, Август), откуда большая часть выписана в сию хваленую мною книгу с некоторыми, однако ж, прибавлениями.], обо всех оных вещах я однакож умолчала. Но я нимало не была обязана к содержанию в тайне всех упоминаемых здесь Калиостровых учений и обманов. Калиостр сам меня ободрял по прошествии одного года (конечно, по выбору) обнародовать, какия чудеса мы пережили. Без сумнения, ему в голову не приходило, чтоб я, при тогдашней моей душевной слепоте, могла когда—нибудь на путь истины обратиться; и так показалась я ему достойным орудием, с помощью котораго, конечно, надеялся он больше людей покорить таинственной своей и чудесной силе. А теперь, когда я все сии чудеса и учение признаю за хитровымышленный обман, теперь была бы я виновата в своей совести, ежели бы я скрыла пред светом сии познания о Калиостре.

Наконец обращаюсь к вам, благородныя души, исполненныя святою ревностию к тому обществу, которое уже и в тленности своей с высочайшими духами сравниться силится! О! естьли бы сии мои искренния увещания могли вас зделать осторожнее в разсуждении того пути, по которому вожди ваши идут вместе с вами, и показать вам яд, кроющийся в сих таинственных обязательствах и во всех сопряженных с ними толь лестных обещаниях, которыми вас обольщают! Колико бы для меня благословен был час, в которой приняла я намерение выпечатать сие сочинение! Но я предвижу мою участь, какую я буду иметь от многих из вас, откровенныя души! – которыя Христианской закон почитаете наполненным таинственными учениями. Многие из приятельниц и друзей будут меня изгонять с некоторым внутренним сожалением из того места, которое я в сердце у них занимала, потому что я собственным моим опытом знаю, что все сии учения к тому клонятся, чтоб в тине суеверия нас погрузить, из коей великий Лютер начал нас освобождать. Но при сем воображении утешаюсь я тем, что по малом числе скоротечных лет будем мы там, где истина в чистейшем своем свете блистает, и где те, которые с чистым сердцем пеклися о истинной и мудрой добродетели, опять свидятся и будут друг друга любить, хотя бы они и различно на сем свете мыслили. Что ж до меня касается, дорогие мои! – то моя дружба к вам тем нимало не помрачится, что мы зделались разных с вами мыслей и что вы и до сих пор еще ищете сокрытыя мудрости там, где я теперь по моем просвещении бездну бед полагаю. Ибо пока достоверенность о справедливости, а не умышленное какое или корыстолюбивое намерение наполняет душу ревностию к своему мнению, которое к добру клонится, до тех пор она для меня почтенна и любезна, хотя бы, впрочем, она меня от заблуждения и ненавидела. Итак, ежели я чрез обнародование сего сочинения и лишусь какого—нибудь друга или приятельницы за то, что я иначе мыслила, то успокою себя тем, что оные друзья опять меня полюбят в том месте, где и теперешней мой поступок будет судиться пред Престолом Создателя, которой один только совершенно может судить и различать цену наших действий.

Ш. Е. К. фон дер Реке,

урожден. Графиня Медемская.

Митава

18 марта 1787 года

Введение

Тому, кто не почитает за нужное с точностию изследовать обманы Шрепфера, Гасснера[12 - Иоганн Георг Шрёпфер (1730—1774) – владелец кофейни в Лейпциге, один из деятелей раннего немецкого Ордена злато—розового креста, прославился сеансами вызывания духов (описание одного из них содержится в «Письмах русского путешественника» Н.М.Карамзина). Иоганн Йозеф Гасснер (1726—1779) – сельский священник в Регенсбурге, воспитанник иезуитов, занимался вызыванием духов и предсказаниями будущего. – Прим. ред.], Калиостра и других сим подобных бродяг, непонятно кажется, чтоб оные потаенную свою власть столь далеко распространили и чтоб они во всей почти Европе и по сие время могли иметь потаенных сообщников.

Но, к сожалению, сие весьма неоспоримо, что многие люди, имеющие, впрочем, наидобродетельнейшее сердце и одаренные отменными качествами душевными, далися в обман сим бездельникам и допустили себя заманить в их лабиринт, наполненной тайностями и ухищрениями. Каким образом человек мало—помалу доводится до того, что начинает верить невероятному, о сем хочу я сообщить свету то, что я собственными опытами знаю. А понеже Калиостр в сочинении, писанном к своему защищению, сослался на наше свидетельство, то я за нужное сочла в Берлинских ежемесячных сочинениях[13 - 1786 года, Майя. Стр. 395 и сл.] из любви к истине предостеречь общество от сего хитраго обманщика и от опасной склонности к духовидению. С тех пор услышала я от всех сторон прозьбы, чтобы самым делом доказать, что Калиостр – обманщик, а не колдун[14 - Тем, которые выражения обманщика и колдуна за одно почитают, должно мне сказать, что по мистическому или таинственному расположению вещи одна за другою следуют таким образом: «Колдовство есть подражание чудесных сил, а мошенничество есть подражание колдовства. Безбожие есть начало того и другаго: из безбожника бывает колдун, а из колдуна мошенник». Ежели сие изъяснение покажется непонятно тем, коим связь таинства не известна, то я должна им сказать, что сие есть свойство мистической науки, чтоб множеством пустых слов и темными чувствами помрачить в человеке здравой разум и все таким таинственным узлом запутать, чтоб никто ничего не мог понять. Итак, обман, без сомнения, есть источник колдовства и мошенничества.]. И так, приняла я твердое намерение обнародовать сие сочинение, а тем с большею охотою я сие зделала, когда увидела, что весьма многие из сочленов заведеннаго здесь Калиостром за несколько лет пред сим тайнаго, но явно, однако ж, обманутаго общества, объявили мне свое согласие, чтобы я издала в свете приличныя к сему случаю записки, писанныя мною в 1779 году, в коих вся связь обманов хитраго сего плута обнажится.

Каким образом Калиостр с самаго начала мог столь много ослепить наше воображение, сие я, освободясь благополучно от таинственных мечтаний, из следующих обстоятельств ясно поняла. Отец мой[15 - Покойный Рейхсграф фон Медем, Кавалер Королевских Польских Орденов Белаго Орла и Св. Станислава.], сей от всех своих знакомых любимый и почтенный муж, коего благородное сердце всякому было известно, и подобной ему брат его[16 - Покойной Ландмаршал и Главной Советник фон Медем, Кавалер Королевскаго Польскаго Ордена Св. Станислава.] еще в молодости своей имели великую склонность к химии и к таинственному любомудрию, потому что оба сии братья от одного учителя были воспитаны, коего они весьма любили, которой – или наипаче брат его, Надворной Советник Миллер, – даже до самой своей смерти в химии, или, лучше сказать, в алхимии упражнялся. В Гентской академии оба братья свели весьма тесную дружбу, которая до самой их смерти продолжалась, с некоторым Надворным же Советником Шмидом, которой после того в тайных обществах был весьма замешан, и по некоторому случаю не в давнем еще времени много шуму о себе наделал[17 - Смотри о нем Креллевы новейшия изобретения в химии, част. II, стр. 59, и част. X, стр. 139.]. В Галле около 1741 года оба братья посвятили себя Масонству, которое они и тогда уже, по уверению учительскаго брата Миллера и Надворнаго Советника Шмида, с магиею и алхимиею соединенным почитали.

Тридцать лет уже прошло, как отец мой и брат его безпрестанно занимались сею мнимою таинственною наукою, читали и трудились, как вдруг появился у нас Калиостр, и театр, на котором ему должно было играть, нашел уже довольно предуготовленным, тем паче, что и его Превосходительство господин Обер-Бург-Граф фон Говен, хороший друг отцу моему, воспитан был дядею своим, братом матери, который весьма привязан был к алхимии. И в молодости своей (когда из без того при деятельном духе и при пылком воображении легко рождается склонность к сверхъестественным вещам) сей молодой любитель истины в Страсбурге познакомился с некоторым тайноиспытателем[18 - Господин Фрейнд, писатель некоторых медицинских сочинений.], которой выдавал себя за сообщника с высшими духами и господина фон Говена с помощию разных ослепляющих хитростей так умел к себе привязать, что сей, хотя впрочем муж проницательнаго разума, до тех пор питал в себе склонность к таинствам, пока зделанные Калиостром некоторые опыты и дальнейшее размышление не уверили его наконец, что на сей дороге для того только быть нужно, чтоб узнать сию истину, что можно быть иногда игралищем хитрых мошенников.

В самых первых годах моего ребячества я множество наслышалась рассказов о алхимии и о магии, или, так сказать, о колдовстве, о Шмиде и об Миллере; и Шведенборгова[19 - Эммануил Сведенборг (1688—1772) – шведский учёный-естествоиспытатель, христианский мистик, теософ, занимался космологией, механикой, математикой, анатомией, физиологией, политикой, экономикой, металлургией, геологией, горным делом и химией; духовидец, имевший многочисленных последователей, автор многих сочинений: «Небесные тайны» («Arcana Coelestia», 1749—1756), аллегорический комментарий к двум первым книгам Пятикнижия и др. – Прим. ред.] наполненная чудесами история была повсюду главным предметом разговоров. Однако ж в начале моей молодости все сии рассказы столько же имели надо мною действия, сколько сказка о Синей Бороде, и я с большим удовольствием утешалась балами или концертами, нежели сею беседою с духами.

На шестнадцатом году моего возраста вышед за муж, переменила я шумную жизнь большаго света на тихое и спокойное деревенское уединение. Там за недостатком других упражнений принялась я за чтение без всякаго намерения, порядка и разбору. Виландовы первыя сочинения, а особливо его симпатии, Кронековы уединения, Юнговы ночи и Лаватеровы сочинения составляли для меня наиприятнейшее упражнение, от чего душа моя весьма скоро наполнилась суеверными в законе чувствами[20 - Кристоф Мартин Виланд (1733 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1733_%D0%B3%D0%BE%D0%B4)—1813 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1813_%D0%B3%D0%BE%D0%B4)) – немецкий (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D1%86%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%BA) поэт и прозаик, издатель журнала (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%96%D1%83%D1%80%D0%BD%D0%B0%D0%BB) «Германский Меркурий»; одна из центральных фигур в немецком литературном процессе XVIII в. наряду с Лессингом (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9B%D0%B5%D1%81%D1%81%D0%B8%D0%BD%D0%B3,_%D0%93%D0%BE%D1%82%D1%85%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D0%B4_%D0%AD%D1%84%D1%80%D0%B0%D0%B8%D0%BC), Шиллером (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%B8%D0%BB%D0%BB%D0%B5%D1%80,_%D0%A4%D1%80%D0%B8%D0%B4%D1%80%D0%B8%D1%85), Гёте (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%93%D1%91%D1%82%D0%B5,_%D0%98%D0%BE%D0%B3%D0%B0%D0%BD%D0%BD_%D0%92%D0%BE%D0%BB%D1%8C%D1%84%D0%B3%D0%B0%D0%BD%D0%B3_%D1%84%D0%BE%D0%BD); также активный деятель масонских и розенкрейцерских организаций, автор работ по алхимии и мистическому познанию. Иоганн Фридрих фон Кронек (1731 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1731_%D0%B3%D0%BE%D0%B4)—1758 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1758_%D0%B3%D0%BE%D0%B4)) – немецкий (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9D%D0%B5%D0%BC%D0%B5%D1%86%D0%BA%D0%B8%D0%B9_%D1%8F%D0%B7%D1%8B%D0%BA) поэт (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D0%BE%D1%8D%D1%82), друг Лессинга, Фихте, Кдлпштока и Юнга—Штиллинга, деятельный масон. Иоганн Генрих Юнг-Штиллинг (1740—1817) – немецкий писатель, мистик (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%B8%D1%81%D1%82%D0%B8%D1%86%D0%B8%D0%B7%D0%BC) и теософ (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B5%D0%BE%D1%81%D0%BE%D1%84%D0%B8%D1%8F), врач по образованию; наряду с Эккартсгаузеном (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%AD%D0%BA%D0%BA%D0%B0%D1%80%D1%82%D1%81%D0%B3%D0%B0%D1%83%D0%B7%D0%B5%D0%BD,_%D0%9A%D0%B0%D1%80%D0%BB) был главным авторитетом русских мистиков XVIII – начала XIX вв. Иоганн Каспар Лафатер (1741 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1741_%D0%B3%D0%BE%D0%B4)—1801 (https://ru.wikipedia.org/wiki/1801_%D0%B3%D0%BE%D0%B4)) – швейцарский (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%B2%D0%B5%D0%B9%D1%86%D0%B0%D1%80%D0%B8%D1%8F) писатель, богослов и поэт, заложил основы криминальной антропологии (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9A%D1%80%D0%B8%D0%BC%D0%B8%D0%BD%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D0%BD%D0%B0%D1%8F_%D0%B0%D0%BD%D1%82%D1%80%D0%BE%D0%BF%D0%BE%D0%BB%D0%BE%D0%B3%D0%B8%D1%8F), а также принимал активное участие во всех организационных и идеологических процессах в мировом масонстве XVIII в. – Прим. ред.]. А наипаче Лаватеровы сочинения: о силе молитвы и его дневныя записки нашли путь во глубину моего сердца. К Иисусу Христу, коего блаженным учением вся моя душа напиталась, я ощущала тогда некоторый род суевернаго почтения и любви. Я и поныне еще благодарю Творца моего, коего промысл к тому клонился, что точно во время лет непостоянной молодости подобные сему предметы зделались во мне владычествующею страстию; ибо я поистине могу сказать, что закон был тогда для меня страсть, не только подпора добродетели. Видя образ непоколебимаго терпения в Христе, коего я всею душою моею возлюбила, сносила я всякой жребий с кротким подобострастием. Мой дух, час от часу сильнее напрягаясь и получа отвращение от земнаго, мало—помалу всегда ближе подходил к высочайшему умствованию и привыкал к таинственному созерцанию. Лаватер, которой чрез всякую письменную безделку час от часу мне милее становился, казался мне не иначе как живущим еще учеником божественнаго нашего Спасителя; дневныя его записки и меня возбудили к ежедневному себя самой испытанию; я всегда желала быть в законе совершеннее, и таким образом мало—помалу вошло мне в мысль, что и я также, ежели постараюсь совершенно очистить мою душу, могу со временем иметь сообщение с высочайшими духами. Тогда вспали мне опять в голову все те разговоры, которые слыхала я некогда в родительском доме о Шведенборге и о Шмиде, и начали по степеням сильное действие в душе моей производить. Старший мой брат, коего любила я несказанно и которому вся моя душа была предана, имел со мною одинакия чувства. Только он больше держался Греческих философов и надеялся в Пифагоре и Платоне найти следы любомудрия, коему оба мы себя посвятили. В 1778 году, в июне месяце, скончался в Страсбурге сей весьма великую о себе надежду подававший юноша, а я с печали по его смерти почувствовала в себе необычайную склонность к таинственной науке.

В сем расположении находился дух мой, когда Калиостр в Феврале или Марте месяце 1779 года приехал в Митаву. Он выдал себя за Ишпанскаго Графа и Полковника, приехал тотчас к дяде моему, так как к Франмасону, и сказал ему, что он от своих начальников для некоторых важнейших дел отправлен на север и что в Митаве велено ему явиться у него[21 - Покойной мой дядя в здешней масонской ложе был великим мастером.]. Дядя мой представил его господину Обер-Бург-Графу фон Говену и отцу моему, так как испытаннаго и исполненнаго знаниями масона. По некоторых разговорах, которые имели с Калиостром господа сии и еще господин Майор фон Корф, все они им весьма пленились. Едва лишь я сие узнала, то и я также с теткою моею[22 - Супруга дяди моего и урожденная Графиня фон Кайзерлинг, дочь умершаго в Варшаве Российско-Императорскаго Полномочнаго Посланника. А сестра моя двоюродная, которая тогда была еще не замужем, теперь за господином фон Гротгусом и мыслит о сем деле со всеми здесь упомянутыми особами равно со мною.] и двоюродною сестрою старались каким бы то ни было способом свести знакомство с оным таинственным жрецом. Он и жена его с величайшим искуством умели увеличить наши о себе мысли и возбудить наше любопытство. Мы не только сами зделались тотчас его верными ученицами, но множество еще и других к его учению привязали. Сверх того, чтоб нас более в разсуждении себя обязать, и чтоб ему легче можно было действовать нашими душами, употребил он новое средство. Он сказал мне, что он прислан от своих начальников с полною властию, так как великой мастер, основать ложу союза (d’adoption), или такую Франмасонскую ложу, в которую и женщины будут допускаемы. Когда таким образом покойный Надворной Советник Швандер, о котором я после буду говорить, увидел, что тетку мою, сестру и меня ничто уже не могло удержать и что мы непременно желали быть Калиостром приняты сочленами в оную ложу союза[23 - Здесь, я думаю, нужно зделать сие примечание, что ежели бы Калиостр у нас хотя мало что вздумал зделать тому подобное, что гнуснаго и поистине вымышленнаго в некоторых верных (как говорят) записках о Калиостре (memoires autentiques de Cagliostro), которыя, сколько я знаю сию историю, весьма неверны, в разсуждении принятия Парижских дам безо всякаго вероятия упоминается, то бы без всякаго сумнения каждый и каждая из нашего общества почувствовали к нему, так как ни к чему годному бездельницу, омерзение и лишили бы его всей нашей доверенности. Калиостр совершенно знал людей, с кем он здесь дело начинал; он со всяким из нас так поступил, что скоро овладел всею нашею доверенностию; да и самая непорочность наших нравов тотчас ему привела на мысль, что он бы, конечно, лишился всей нашей доверенности, ежели бы он в каком—нибудь случае вздумал поступить против здраваго разсудка. И для того мы зрели в нем самаго строгаго нравоучителя. Хотя ему и неизвестна была вся тонкость светскаго обращения, однако ж он всегда был столько осторожен, что находясь с дамою, никогда не смел выйти из правил строгой благопристойности. Неловкость в обхождении, которую мы тотчас приметили, приписывали мы долговременному, как он уверял, его житию в Египте и в Медине. При конце своего у нас пребывания, как я в заключении сей истории покажу, он несколько проступился. Но когда все слушатели его потребовали у него в том отчета, то он собрал все свое искусство, чтоб ему выправиться. С тех—то самых пор потеряла я к нему мою доверенность.], то и он из дружбы ко мне и для всякой предосторожности вступил в сие общество. За ним тотчас последовали господин фон Медем-Тительминде, старший сын покойнаго моего дяди, господин Надворной Советник, доктор Либ[24 - Сей почтения достойной врач сотовариществовал мне в пути моем в Германию, которой я для поправления моего здоровья предпринимала. Он везде не только своим искусством, но и разумом умел приобресть почтение всех тех, которые имели случай с ним познакомиться.] и господин Нотариус Гинц. И еще многие душою, склонностьми и состоянием отменные люди вступили к нам, коих именами назвать я отчасти не имею от них позволения, а отчасти для разных причин назвать не хочу. Некоторые из них столь же мало почитали Калиостра за чудеснаго человека, сколько и Швандер, а точно уверены были, что Калиостр был обманщик. Но сии просвещенные люди вступили в сие общество отчасти для того, чтоб быть очевидными свидетелями, какой оборот примет сие дело, а отчасти из дружеской об нас предосторожности, чтоб с столь давнего времени владычествующая в доме нашем склонность к чудесным вещам не завела нас далее в таинственное сумозбродство, ежели никого такого не будет, которой бы мог нас от онаго несколько повоздержать. Между тем когда узнано было, что сии всеми почитаемые люди зделались последователями Калиостра, то сие дело, а притом еще и таинственное, много шуму наделало в Митаве и мнимому нашему чудеснику великую славу в Петербурге предуготовляло.

В самое то время, когда я сие пишу, прислано ко мне от одного из друзей моих небольшое сочинение, называемое Калиостр в Варшаве. Оно содержит в себе, только несколько обстоятельнее, все то, что Граф П. в 1782 году в проезд свой в Петербург изустно нам рассказывал. А поелику души наши больше стремились к соединению с духами, нежели к превращению металлов, то легко могло случиться, что Калиостр у нас месяцом долее прожил и имел нас своими последователями, нежели в Варшаве; а наипаче потому, что во все время его у нас пребывания он ничего такого не обещал, чего бы он по видимому зделать был не в сосоянии. Ежели и случалось, что ему какое—нибудь действие не удавалось, то он умел всегда находить подложныя причины, которыми заставлял думать, что ему необходимо так должно было поступить. Хотя он мог, как ниже в сем сочинении окажется, и здешних своих последователей земными выгодами обольстить; но сообразя все, можно будет заключить, что здесь его замыслы далее простирались, нежели в Варшаве, а для того—то нас и должно извинить, что мы долее верили чудесной его силе, хотя так же к концу его здесь пребывания вера сия начала ослабевать. Некоторые из тех, коим чудеса казались возможными, начали уже его почитать за колдуна, предавшагося чернокнижию, а другие между тем шептали нам на ухо, что он не что иное, как только обманщик.

Прежде нежели я начну писать сие сокращение из зделанных мною во время Калиострова здесь пребывания записок, хочу я включить два опыта, с каким искусством умеет он себя выправить, ежели когда случится ему обещать то, чего он исполнить не в силах. Он говорил некогда о плавке янтарю как о такой вещи, которую столь же легко можно плавить, как и олово. Некоторые сочлены нашего общества наиубедительнейшим образом просили его открыть сию тайну. Он с великою важностию сел за стол и написал рецепт, но что же ето было? Ето был рецепт курительнаго порошка. Все те, которые обрадовались было сему янтарному промыслу, были крайне недовольны. Калиостр не мог себе вообразить, что перед ним были такие люди, которые могли разуметь рецепт и открыть сей грубой его обман; но он тотчас опомнился и поворотил сие дело следующим образом: сею выдумкою, говорил он, хотел я выведать точнее склонности моих учеников, и ето меня крайне огорчает, что я в столь многих из них вижу больше привязанности к купечеству, нежели к истинному благу общества. Большая часть из нас тогда ему слепо верили, следовательно, и сего извинения было для нас довольно. Прочие же молчали, ибо они видели нашу слепоту, а помочь тому чем, не знали. Незадолго перед его отъездом в Петербург зашел разговор о весьма крупном и чистом жемчуге вдовствующей Герцогини, которой Калиостр видел некогда у нее на руках. Етот жемчуг, говорил наш волхв, я очень знаю, потому что я в Голландии для одного обанкрутившагося моего друга сплавливал его из маленьких и негодных жемчужных зернышек жены его, для того что я не имел тогда ни денег столько, ни векселей, чем бы мог его от такой крайности искупить. В то время для исполнения некотораго добраго намерения я также имела нужду в деньгах, коих без особливаго труда вдруг никак сыскать не могла. А как мне ето хотелось зделать весьма тайно, то я, улучив Калиостра наедине, по простодушию моему, принесла ему свой жемчуг, сказала свою нужду и просила его зделать то же для меня, что он зделал для друга своего в Голландии, потому что я тогда не в состоянии была заплатить сию сумму наличными деньгами, и при том уверяла его, что лишних денег мне не надобно, а он их сам может употребить на другия богоугодныя дела. На что Калиостр мне отвечал, что он бы весьма желал, чтоб я ранее ему зделала сию доверенность; тогда бы он, конечно, исполнил мое желание, ибо, продолжал он, для сего действия, по крайней мере, недель на шесть надобно заняться, а теперь я имею повеление от моих начальников послезавтра отсюда выехать, что необходимо должно исполнить, ибо я обязан им неограниченным послушанием. Я просила его взять жемчуг с собою в Петербург и там его сплавить. Но он его не взял, а сказал, что ежели бы он был в Петербурге, тогда бы он в состоянии был всему нашему обществу, а особливо мне, показать ясные опыты своего об нас попечения. Я просила его, чтоб он избавил меня ото всех светских сокровищ, а только бы показал мне путь к сообщению с высшими духами. На сие он ответствовал: «Прежде нежели Христос принял на себя сан Пророка, или, как вы его называете, Спасителя, искуситель возвел его на верху храма и прельщал его сокровищами мира сего; а как оныя не могли уловить пречистую его душу, ибо уже приближался час тот, в которой он чудом восхотел ощастливить свет, то и вам должно наперед искусить себя в разсуждении земных сокровищ, прежде нежели важнейшия тайны вам вверятся. Ежели вы устоите противу всех оных искушений, тогда да благословит вас великий зиждитель мира идти в путь таинственный, и да направит стопы ваши на стезю, на коей вы многим тысячам откроете источник блаженства». Признаться надобно, что я столь была проста, что всему етому поверила. И ежели что ободряет меня открыть свету слепоту мою во всей ея точности, несмотря на разные, может быть, вредные для меня слухи, так ето едина мысль, что я чрез чистосердечное признание заблуждений моего разума, может быть, доведу до того других добросердечных людей, которые еще не оставили тогдашняго моего мнения, что они, бродя по сему таинственному пути, примут разум свой в путеводители.

У нас Калиостр весьма тесно соединял между собою закон, магию (таинственную науку) и франмасонство. Сколь ни грубо было его обхождение, ибо часто без малейшей причины с запальчивостию на нас он бросался, столь кротко, впрочем, вел он себя во всех своих разговорах. Он уверял нас, что те, которые желают иметь с духами сообщение, должны сильно противуборствовать всему, что есть вещественно; а для того и сам он старался с лишком умеренным казаться как в пище, так и в питье, хотя в самом деле он и не был таков. Но мы столько были им ослеплены, что и сего противуречия в нем приметить не могли. Мне кажется, что Граф М. весьма справедливо говорит о Калиостре, что ежели бы он имел больше знания в настоящей химии, в оптике, коротко сказать, в основательных науках, и умел бы точнее вникнуть в нравы и обхождение большаго света, то бы он под ложным видом волхва, при толь коварной своей душе, и при нынешней толико распространившейся привязанности к чудесам, еще лучше, а может быть, и гораздо честнее, мог играть роль свою. Для удобнейшаго сравнения различных его уверток, деланных им в Митаве, Варшаве и в Стразбурге, сообщаю я здесь письмо одного моего стразбургскаго приятеля, которой удален от всякаго духовидения и которой оное письмо в 1781 году писал ко мне, зная мое расположение, что я столько, сколько могла, старалась примечать следы хитраго мошенника, котораго я тогда еще не знала совершенно.

«Стразбург, от 7 Июня 1781 года.

Я хочу вам описать сколько возможно обстоятельнее и вероятнее все то, что я имел случай узнать о Графе Калиостре. Я говорю вероятнее, потому что сколь много говорят в пользу, столько же много и против сего необычайнаго человека; он же сам в своих намерениях столь скрытен, что, по моему мнению, надобно еще до времени отложить, чтоб получить об нем совершенное понятие. Он имеет до безумия страстных друзей и прегорьких неприятелей; он кажется весьма открыт; но le coup de ma?tre reste dans mon coeur, то есть главнейший предмет кроется в моем сердце, сказал он сам здесь одной даме, которую он, против своего обыкновения и правила[25 - Презрение к женскому полу составляло его главнейшую хитрость, кою он и здесь употребил, дабы таким образом вернее мог он возбудить благодарность и слепое к себе усердие в тех, которых он желал склонить на свою сторону.], весьма много почитал. А по етому случаю узнал я следующее: Граф Калиостр говорит, что он врачебной науке учился в Медине, и надобно думать, что он там иначе научился знать природу, нежели как наши Европейские лекари; мы лишь мимоходом пробегаем знаки болезней и перемен в теле человеческом, у него же в училище заведено, чтоб не только пульс (которой он, по общему признанию даже и самих лекарей, разумел совершенно[26 - Не все, однако ж, лекари сего мнения.]), но и цвет лица, взор, походку и каждое движение тела медицински изследовать, для того что физиономия составляет естественную часть врачебной науки. И так чрез сию ли связь, или чрез другое какое средство, только Калиостр кажется знатоком в людях, и между прочими величайшаго нашего физиономиста Лаватера весьма хорошо по признакам лица описал. Самыя болезни, говорит он далее, кроются по большей части в крови и в разделении оной: следовательно, лекарь на сие должен обратить свое внимание. А как вся природа во всех своих частях соединена неразрывным союзом, то врач должен ее знать во всей ея обширности, а химия должна ему служить наставлением в разсуждении разрушения и составления, да и в оной надобно, чтоб он был весьма знающ[27 - Сие умел он весьма расплодить, понеже он сам о себе говорил. Но в химии был он весьма незнающ, как в Митаве в нашем обществе уже примечено. Смотри выше на стран. 60 описанное приключение.]. Наконец, говорит он, когда все на все действует, а сие не только о нашей земле, но и о всей подсолнечной разуметь должно, следовательно, врачу необходимо надлежит знать и то, какое могут иметь влияние планеты. Посему Калиостр дает гораздо больше преимущества равноденствию, и в оное время по большей части лекарства свои заготовляет. Сие взаимное втечение всех вещей, по мнению К., не на один вещественной или телесной свет простирается. Оной есть действие, дух есть причина; а духовной свет есть неразрывная цепь, из коей безпрестанныя действия проистекают: следовательно, истинные испытатели природы суть те, которые и на ненавидимыя вещи так же, как и на видимыя, взирать могут, или которые такую же имеют связь с духами, какую и с веществом. А к сему таинственному познанию посвящен он будто бы в Аравии и именно в некотором обществе в Медине, где он, так как и всякой новопринятой, должен был дать обещание для пользы человечества некоторое время по свету странствовать и безо всякой мзды отдать обратно то, что он сам получил. И таким образом будто бы он чрез Египет и в Европу приехал.

О его пребывании на севере я ничего не имею вам сказать, а что с ним происходило в Стразбурге, о том знаю я следующее. Несколько времени жил он в трактире, потом несколько недель у Фохта, в горнице покойнаго братца вашего, ежели я не ошибаюсь. Он еще тогда совсем не выдавал себя за врача. Да никто не мог и ожидать того от Графа (которое Графское достоинство, как он и сам довольно ясно дал разуметь некоторому человеку, не на породе, но на таинственном его знании основывается). Вдруг пронесся слух, что есть здесь некоторой чужестранной благодетельствующей господин, которой безо всякой платы принимает к себе больных, и не только лекарствами, но нередко и деньгами, и другими нужными вещами их снабжает, и ето действительная правда. После чего мало—помалу начали к нему ходить, с робостию наперед, некоторые бедные люди; он принимал их ласково, давал им ессенции, еликсиры и другия лекарства, избавлял многих от лихорадки и от других припадков, а некоторых трудно болящих и сам посещал в их жилищах. Слава его час от часу возрастала, и тотчас не только его горницы, но и крыльца и весь двор наполнены были людьми, требующими от него помощи. А как он был несколько скор и благонадежен в обещаниях здоровья, то сие придавало всем страждущим больше бодрости. Правда, что из толикаго множества его лечений многия ему не удались, а особливо что касается до глухоты и слепоты; однако ж удача во многих других случаях, нечто необыкновенное и странное в его лечении, а при том еще и безденежно, зделали его даже и доныне предметом всех разговоров, а для иных уже зделался он предметом величайшаго удивления. Любопытство влекло к нему безчисленное множество людей: ученых, офицеров, лекарей, естества испытателей и франмасонов. В числе сих последних посещали его также некоторые Принцы и другие знатнейшие господа; мало-помалу уже и в обычай вошло ходить к Калиостру, а как он жил на самом том месте, где обыкновенно выводили в развод, то около обеда большая часть гарнизону туда сбиралась, так что наконец уже как в собрание начали ходить к Калиостру. Легко можно угадать, что молодые офицеры чрез непомерное свое любопытство зделались уже и в тягость этому доброму человеку; и чтоб избавиться от таких посещений, или чтоб над ними посмеяться, рассказывал он им с весьма важным видом, что он родился на Черном море, что ему от роду 150 лет и тому подобное[28 - Следствие окажет, что Калиостр подобныя сим басни не только в шутки рассказывал, но и с намерением, чтобы его за чуднаго человека признавали.]. Около сего времени был болен Секретарь нашего Коменданта Маркиза де ла Салль, тот, кто его пользовал, всех уверял, что ему только осталось жить 24 часа, потому что у него был антонов огонь[29 - Эрготизм, заболевание, связанное преимущественно с отравлением алкалоидами спорыньи, характеризуется подкожным воспалением, некрозом и гангреной конечностей; термин в старину часто распространялся на любые гангрены и рожистого воспаления. – Прим. ред.]. По неотступной прозьбе самого Коменданта, взялся лечить его Калиостр и, к великому всех удивлению, почти совершенно его вылечил. С сего—то времени начинается самая блестящая жизнь сего человека. Весь генералитет, вся наша знатность, или все те, которые с знатными любят тесниться, ежедневно посещали господина Калиостра. Великое множество збиралось людей у Калиостра, иные для него, а другие для сих господ. То же делали и дамы, оне брали его лекарства и хвалили его леченье. Везде желали иметь Калиостра, везде почитали за славу об нем говорить, вести с ним знакомство и его хвалить. Невероятное множество приезжих изо всех мест к нему стекалось; некоторые просили его, чтоб он вступил в совет с лучшими нашими врачами, от чего, однако ж, он всегда отрекался, ибо он всех лекарей не иначе как скотами называл[30 - Что К. имел нравы грубые, был заносчив и горд, о том уже говорено выше.]. С другой же стороны, я не могу точно уверить, что и лекари всегда ли про него говорили правду, и ежели правду, то не примешивалась ли тут же злоба и зависть; однако ж большая часть больных, даже и чужестранных, отстали от Калиостра и возвратились в руки обыкновенных лекарей. Оные чрез одно или другое основательное примечание заставили многих нарочито опасаться принимать помощь от господина Калиостра. Например сказать, он по большой части имел обыкновение писать в рецептах своих Extrait de Saturne[31 - Экстракт Сатурна (фр.), жидкость, содержащая ацетат свинца. – Прим. ред.], в чрезмерно большем количестве (да и вообще в его лечении приемы были всегда велики); известно, что сей свинцовой сахар в мгновение ока начинает уже действовать, например, в ранах и в других случаях, где весьма скорая помощь потребна; однако и то также известно, что он часто оставляет по себе некоторое в членах разслабление, а будучи принят внутрь, нередко бывает причиною нестерпимаго колотья. В разных ведомостях и объявлениях, в нашей округе выпускаемых, вышли на него весьма ядовитыя сатиры. Слава его действительно умалилась, он уже ныне получает посещения только три раза в неделю, да и то в некоторые часы. Множество приезжих, кои нарочно для него сюда приехали, он оставил лечить в самой половине, а за других и вовсе не взялся; к некоторым он чрезмерно благосклонен, а к иным ужасно груб и сердит, да и в простом обхождении он иногда чрезвычайно вступится за кого—нибудь, а иногда, напротив, опрокинется, и сие часто при первом взгляде случается.

Он весьма сам на себя надежен, и для того о Принцах и с Принцами говорит с таким видом, как будто бы они до него имели нужду, а не он до них. Он говорит худым языком Италиянским, изломанным Французским, а по—Арабски он не мог ни единаго слова сказать с Упсальским профессором Норберхом, приехавшим сюда из Константинополя. Он нашем Спасителе говорит он с пренебрежением, а о духовенстве – то же, что и о лекарях. Надобно думать, что этот человек имеет какие—нибудь дальнейшие замыслы, к исполнению которых Стразбург находит он малым для себя театром. Стразбург лежит на границах Государства; то, может быть, хочет он тем удобнее славу свою вдаль распространить, и дожидается, чтоб Король сам вздумал его к себе призвать; сверх того он много говорит о своем знакомстве, которое имел он с Лудовиком XV, также и с Российскою Государынею[32 - У сей Великой Монархини, которую Калиостру столь жестоко желалось обмануть, намерение его осталось втуне. А что в разсуждении сего писано в записках Калиостровых, все это вымышлено; и таким—то образом одно из главнейших его предприятий, для коего он от своих старейших отправлен, ему не удалося; от этого—то, может быть, он и в Варшаве принужден был в деньгах терпеть недостаток и разными обманами для своего содержания доставать деньги.]. Примечено, что он здесь ни по векселям, ни чистыми деньгами ни от кого ничего не получал, однако ж всегда платил исправно, щедро, да еще и деньги вперед, не имея здесь никаких доходов, по крайней мере, известных[33 - Вот истинное доказательство, сколь мы бываем тогда легковерны, когда дух наш один раз заразится желанием чудес – что Калиостр чрез сии разсеваемые слухи в разных местах мог обмануть общество. Всякой видел, что Калиостр везде платил наличною монетою. Положим, что он умел делать золото и серебро, но на котором же монетном дворе мог он бить монету? Следовательно, ежели бы кто захотел хотя мало о сем подумать, то бы тотчас можно было догадаться, что он чрез подарки или чрез тайную продажу своих лекарств доставал деньги, или тайным образом из других мест получал денежныя пересылки.]. Сие вложило некоторым в голову, что он должен быть подослан от изгнанных Езуитов и т. д.

Все сие не что иное есть, как догадки; и следующее также выдаю вам за догадку, только за такую, которая, по крайней мере, мне и многим другим весьма вероятна кажется: то есть что К. большую часть своего времени и славы своей уже действительно у нас прожил. А куда отсюда думает он обратиться, етова, я думаю, никто не знает. Некоторые из величайших его почитателей от него отпали: они весьма друг на друга взаимно жалуются. С некотораго времени отправляет он многих своих больных весьма наскоро, с помощью обыкновенных взваров и тому подобнаго. Наш господин Маршал, возвратившийся недавно из Парижа в нашу провинцию, господина Калиостра принял весьма милостиво и тем воспрепятствовал, что его еще и до сих пор как шатающегося без всякаго виду бродягу из Государства не выгнали.

Вот все то, что я, по прилежном изследовании и по сличении разных известий, мог вам представить наидостойнейшаго вероятия и многими свидетельствами от здравосудящих людей доказанного. Примите сие в знак моего удовольствия, с которым я стараюсь оказать мою глубочайшую и всегда во мне пребывающую к вам преданность при сем случае, которой вы мне сами подали, удостоя меня вашей доверенности. Я, без сумнения, не могу за это ручаться, чтоб в сем моем письме, хотя против воли моей, не было каких недостатков. Ежели я со временем их примечу, то за долг почту вас тотчас о том уведомить. В исторических делах труднее познать истину, нежели в нравственных. А сие считаю я для всех нас за несказанное счастие, что лекарство для души тому, кто прямо того хочет, сыскать весьма нетрудно. Кто ищет, тот и обретает, кто толкует, тому и отверзается. В какое, по вашему примечанию, должен прийти восхищение такой искренний и светом разума озаренной испытатель истины тогда, когда он, снедаем будучи на песчаных степях долговременною жаждою, незапно источник истины увидит пред собою! Ублажи Господи! дни тех, которые действительно вкушают из сего источника, и тех, которые прямо к нему стопы свои направляют!».

Прежде нежели я сообщу мои записки 1779 года, должна я предупредить моих читателей, что в то время, когда я их писала, имела совершенную веру к Калиостровой чудесной силе и писала их с тем намерением, чтобы оставить их в архиве ложи союза (d’adoption) отчасти для того, что в них заключается учение магии, а отчасти будто бы в доказательство того, сколь высоко даже и в наши времена могут восходить силы человеческия, ежели мы захотим себя посвятить сообщению с высшими духами и ежели мы все наши силы напряжем к достижению сей цели.

Я оставляю сии записки точно такими, каковы оне были писаны, ибо я надеюсь, что тому, кто друг истине и кто знает людей, весьма приятно будет видеть верное изображение души, которая ложь принимала за истину, которая на сем заблуждении основывала собственную свою систему и которая чрез то от коварнаго мошенника до такой степени обманывалась, что истина и права разума сокрыты были для нее в непроницаемом мраке.

На одной стороне велела я напечатать записки сии 1779 года, а на другой – теперешнее мое изобличение с некоторыми зделанными на сей случай открытиями, чтоб тем удобнее можно было вдруг обозреть Калиострово расположение и последование его обманов. Я советую читателям тотчас начинать читать означенныя числами примечания 1787 года, по прочтении отвечающаго оным места в записках 1779 года, особливо же прошу тех, которые еще имеют некоторую склонность к чудотворию, самих с собою подумать, сколь легко в таком случае человек с наилучшими намерениями от грубых обманщиков может быть уловлен. Всякой знающий нынешнюю слабость к чудесам должен почувствовать, сколь бы вредно было сие для рода человеческаго, ежели бы мои 1779 года записки, яко событное дело и историческая истина, в тайных обществах зделались известными, прежде нежели в примечаниях успела я открыть, что Калиостр – обманщик. Благодарю Творца моего, что я научилась знать мои прежния предразсудки.

Записки 1779 года

О Калиостровых магических опытах, в Митаве учиненных.

Имея благое намерение на всяком пути распространять мои познания, и твердо предприяв со всяким безпристрастием описать некоторые опыты, которые я со времени моего почти ежедневнаго с Графом Калиостром обхождения зделала, я не хочу ничего здесь включать, кроме настоящей правды и кроме того, что я сама видела и слышала.