Сказки на всякий случай

– Признаюсь, – внезапно улыбнувшись сквозь слёзы, продолжала Старенькая Леечка, – я приготовила для Вас подарок, который… который сама считаю бесценным, хотя другим так, может быть, и не покажется. Все ведь давно привыкли к моим слезам! Я с утра до вечера только и делаю, что их проливаю. Многие считают, что я даже способна плакать по заказу: попроси – и будто дождик польётся. – Тут она лукаво посмотрела на всех присутствующих и добавила: – Это действительно так. Но вчера, когда я подумала о том времени… я заметила, что на пол скатилась всего одна моя слеза – это была непрошеная слеза. Её я и хочу подарить Вам.

Присутствовавшие посмотрели на Старенькую Леечку с осуждением: по их мнению, являться с таким подарком на годовщину Засушенного-Букета-Красных-Роз было даже и не очень прилично. Уж для такого-то случая следовало бы подготовить что-нибудь поинтереснее.

Но Засушенный-Букет-Красных-Роз, принимая от Старенькой Леечки непрошеную слезу в чёрном бархатном футляре, поклонился ей и растроганно сказал:

– Спасибо Вам. Мне ещё никогда не дарили непрошеной слезы.

А потом он раскрыл футляр, вынул оттуда непрошеную слезу и, соблюдая всяческие предосторожности, повесил её на один из своих сухих стеблей.

И всем тогда на мгновение показалось, что нежный аромат красных роз снова наполнил комнату.

ДУРАЦКАЯ БАХРОМА

Дурацкой Бахрому только называли – на самом деле ничего такого уж дурацкого в ней и не было: бахрома как бахрома. А что болтается в разные стороны – так покажите мне бахрому, которая бы не болталась! Не бывает такой бахромы на свете – так что нечего и обзываться.

Но уж коль скоро Дурацкую Бахрому так называли, придётся и нам её так называть… иначе те, кто называет её Дурацкой Бахромой, когда будут читать эту сказку, не поймут, о какой бахроме идёт речь. А потому скажем прямо: речь в этой сказке идёт о бахроме, которую многие вокруг называли Дурацкой Бахромой.

Дурацкая Бахрома висела на одной невероятно красивой шали и болталась. Просто болталась в разные стороны – и всё. Внимание на неё мало кто обращал: ну, болтается – и пусть болтается. Только уж какие-то совсем праздные прохожие, которым было вообще нечего делать, иногда подходили к Дурацкой Бахроме и спрашивали:

– Болтаетесь?

– Да, болтаюсь! – болтаясь, беспечно отвечала Дурацкая Бахрома, не зная, как тут ещё можно ответить.

После этого некоторые уходили, другие же оставались и опять спрашивали:

– А чего болтаетесь-то?

Таких вопросов Дурацкая Бахрома, надо сказать, совсем не любила, потому что ответов на них не знала. Попробуйте-ка найти ответ на такой вот вопрос! Однако, поскольку что-то отвечать всё-таки было надо, она напрягалась и отвечала как умела:

– А того болтаюсь, что работа у меня такая.

Обычно ответ этот не принимался: сразу начинались всякие возражения вроде того, что работать – одно, а болтаться – совсем другое и что подобные вещи путать ни в коем случае нельзя. Тут Дурацкая Бахрома совсем терялась – и разговор заходил в тупик, где и находился всё оставшееся время.

Да и правда, поди объясни посторонним, что работы всякие бывают! Бывают даже работы, которые вообще выглядят как отдых, только никакой это на самом деле не отдых. Например, работу на кондитерской фабрике очень даже легко можно за отдых принять: стой себе и лепи конфеты – некоторые на конвейер клади, а некоторые – себе в рот. Однако с кондитерской фабрики всё равно люди домой очень усталыми приходят, – и самое страшное, что на конфеты уже и смотреть не могут. Предложишь кому-нибудь с кондитерской фабрики конфету, а он начинает руками махать и кричать: «Нет, нет, лучше закопайте меня в землю живьём! Лучше отдайте меня на растерзание аллигаторам! Лучше заведите меня в дремучий лес и бросьте!…» Получается, не очень-то это отдых – работа на кондитерской фабрике!

Между прочим, болтаться тоже не так просто, как кажется. Иные думают: вот бы мне такую работу– весь день напролёт болтаться! Болтаешься и болтаешься – красота… А красоты-то и нету никакой. Совсем наоборот: поболтаешься немножко – и начинает голова кружиться. Иных даже тошнит, как после карусели.

Только Дурацкая Бахрома работу свою хорошо знала: у неё голова не кружилась. Да и не тошнило её никогда: это ведь только с непривычки тошнит. А Дурацкая Бахрома уже за свою жизнь столько наболталась, что почти и не замечала, какая трудная у неё работа. Потому и казалось, что болтаться для неё – сущее удовольствие. Некоторые – во всяком случае, Хозяйственная Сумка – так и думали.

– В то время как кое-кто целыми днями тяжести таскает, – обычно говорила она под вечер, когда выглядела особенно нагруженной, – другие болтаются и горя не знают!

А в этот вечер Хозяйственная Сумка была ужасно сильно раздражена: ещё бы, в неё положили целых пять килограммов картошки! И она никак не могла дождаться, когда же её наконец принесут домой и освободят от поклажи. Вот и брюзжала больше обычного, да так монотонно, что Дурацкая Бахрома даже с ритма сбилась: обычно ведь все бахромы не просто так болтаются, а в определённом ритме, – только это мало кто замечает.

Но стоило Дурацкой Бахроме сбиться с ритма – в мире начали происходить всякие недоразумения. Невероятно красивая шаль опоздала качнуться вперед и задержалась в дверном проёме, дверь не успела заметить этого и захлопнулась, владелица шали на полной скорости остановилась, а Хозяйственная Сумка, к этому моменту уже сильно обогнав её, от собственной тяжести подалась далеко вперёд и лопнула, рассыпав вокруг себя пять килограммов картошки, которые покатились по тротуару и проезжей части дороги… Тут все машины остановились и возникла пробка, а пешеходы заспотыкались и стали валиться в разные стороны, как снопы, причём один из них упал прямо на продавца воздушных шариков, тот выпустил воздушные шарики из рук – и они взмыли в небо, загородив дорогу самолёту, вылетевшему из Москвы в Копенгаген, так что самолёт срочно вынужден был изменить курс, полететь в Турцию и опуститься на аэродроме в Истамбуле, где его никто не ждал… и все турки в возмущении закричали:

– Да что ж это такое происходит на белом свете?

Тогда дежурный по истамбульскому аэропорту принялся звонить в Москву, откуда прилетел самолёт, и тоже кричать в трубку:

– Да что же это такое происходит на белом свете?

А из Москвы ему смущённо отвечали:

– Тут у нас, видите ли, одна Хозяйственная Сумка сбила с ритма одну бахрому– и бахрому зажало дверью, и…

– Ох уж эти хозяйственные сумки! – возмутился дежурный по истамбульскому аэропорту и добавил: – Ну так сделайте же что-нибудь с бахромой!

И все в Москве побежали освобождать Дурацкую Бахрому, зажатую дверью…

Когда её освободили, она опять принялась исправно болтаться в разные стороны. И всё в мире вернулось на свои места, кроме картошки: ей было некуда вернуться, потому что Хозяйственная Сумка лопнула. Обидно, конечно, за картошку… но всё-таки есть в мире предметы и поважнее картошки – или… как вы думаете?

ЗАЕЗЖЕННАЯ ПЛАСТИНКА

– Всё, – сказала Заезженная Пластинка, – довольно. Меня заездили окончательно.

Когда пластинки такое говорят, это серьёзно. Обычно подобные слова означают никак не меньше, чем моему-терпению-пришёл-конец-я-отказываюсь-служить-дальше-и-пожалуйста-оставьте-меня-в-покое-отныне-и-навсегда.

– Вы говорите так, словно Вы какой-нибудь конь… – тонко заметила Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие замечания). – Как можно заездить пластинку? И кто может её заездить?

– Заездить-то именно что очень просто, – вздохнула Заезженная Пластинка. – Ездить, ездить, ездить по мне… да и заездить! А заездили меня, извините, Вы. Потому что, извините, Вы по мне как раз и ездили.

Старая Граммофонная Игла тонко улыбнулась (она всегда улыбалась только очень тонко) – и опять устроилась на краешке Заезженной Пластинки с явным намерением поездить по ней ещё немножко.

– Имейте в виду, меня заездили окончательно, – повторила Заезженная Пластинка и дала Старой Граммофонной Игле полезный совет: – Так что… пеняйте на себя.

Но Старая Граммофонная Игла вообще не имела никакого представления о том, как пеняют… тем более на себя – и, вместо того чтобы пенять на себя, принялась было – наоборот! – ехать по Заезженной Пластинке в привычном направлении.

Впрочем, далеко уехать ей не удалось… честно говоря, уехать ей и вовсе никуда не удалось: Старая Граммофонная Игла вообще как застряла на месте, так с него и не сдвинулась. А Заезженная Пластинка прокружилась три раза и три раза повторила одну и ту же музыкальную фразу.

– Вы забыли мелодию? – задала тонкий вопрос Старая Граммофонная Игла (она всегда задавала только очень тонкие вопросы).

– Да нет, – ответила Заезженная Пластинка и, помолчав, добавила: – Мелодию-то я как раз помню очень хорошо.

– Зачем же Вы тогда заставляете меня топтаться на одном и том же месте? – Вопроса такой немыслимой тонкости она никогда ещё не задавала.

– Меня заездили окончательно, – снова повторила Заезженная Пластинка, надеясь, что на сей раз её поймут. Но её, увы, опять не поняли.

– Это не ответ, – тонко возразила Старая Граммофонная Игла (она всегда возражала только очень тонко). – Всякое музыкальное произведение имеет начало, середину и конец. Сперва обычно идет начало, затем обычно располагается середина и потом обычно наступает конец. Только после этого исполнение музыкального произведения считают исчерпанным. Вы же, скорее всего, полагаете, что достаточно одного начала, повторённого три раза.

После этого тонкого наблюдения (её наблюдения всегда были только очень тонкими) Старая Граммофонная Игла снова устроилась на краю Заезженной Пластинки, с которого, однако, тут же и была сброшена резковатым, честно сказать, движением Заезженной Пластинки.

– Какая Вы, однако, мерзавка, – сделала тонкий вывод Старая Граммофонная Игла (она всегда делала только очень тонкие выводы).

Заезженная Пластинка промолчала: она была настолько заезжена, что никаких сил продолжать этот никому не нужный разговор у неё больше не оставалось.

Что же касается Старой Граммофонной Иглы, то она, понятное дело, сочла такое поведение Заезженной Пластинки недопустимо грубым: при своей необыкновенной тонкости Старая Граммофонная Игла не постигала, как это можно – оборвать разговор на самой середине. От обиды она, конечно, тут же сломалась – и её пришлось заменить новой. Новая Граммофонная Игла была блестящей и совсем молчаливой.

Ласковые руки осторожно взяли Заезженную Пластинку, а пришедший сверху Хороший Голос сказал: