Пагуба. Переполох в Петербурге (сборник)

– Кто же о ней в Петербурге не слышал, – равнодушно отвечала Чоглокова. – Говорят, что она опасная женщина и перессорила многих мужей с женами и жен с мужьями. Но не думаю я, чтобы Николай Наумович вел с нею знакомство.

– То-то, поглядывай за ним хорошенько. В нынешнее время, скажу я тебе, Машутка, бог весть, что у нас деется. Посмотришь кругом да около и только дивишься, до чего дошла у нас развращенность. Сколько не одних лишь молодых людей, но и пожилых и даже стариков, с виду, кажись, никуда уже не годных, проживаются в Петербурге на разных потаскушек, особенно если они из заезжих, иноземных красоток. Слыхала я, что иные из них живут куда как лучше самых знатных персон. В том-то и беда, что наша Лизавета Петровна больно уж добра, всяким негодяйкам мирволит, а я бы вместо нее весь Петербург, как метлой, сразу бы вымела от такой нечисти. У меня все было бы в порядке и в надлежащем благочинии, – говорила с заметным раздражением Мавра Егоровна, подозревавшая, что и супруг ее или посещает Дрезденшу, или обзавелся тайком, при посредстве Амалии Максимовны, какою-нибудь пригожею «метрескою», как называли тогда в Петербурге незаконных сожительниц.

В ответ на такую речь Мавры Егоровны Чоглокова только утвердительно покачивала головою, соглашаясь во всем со своею собеседницею.

– Да и барыни-то наши хороши. Вот, примером сказать, хоть бы ваш Понятовский, – продолжала Шувалова, уперев на слове «ваш», так как Понятовский был принят особенно ласково при «маленьком» дворе, при котором состояла Чоглокова. – Ведь мы не знаем, – добавила Шувалова. – Государыня терпит, терпит, да кончится тем, что вышлет его отсюда. Уж кавалер-то он больно отважный. Думает, что здесь можно так же волочиться, как в Польше. Как же!

Еще долго говорила она на тему о повреждении нравов в настоящую пору. Смысл речей ее был и поучительный для молодой дамы, и грозный для тех, кто предавался, по тогдашнему выражению, «любовным упражнениям». О душевной чистоте Мавры Егоровны вообще нельзя было сказать много одобрительного, но супружеская ее верность и женское целомудрие не подлежали ни малейшему сомнению, и в силу таких редких в ту пору добродетелей она требовала такой же взаимности от своего мужа, который, несмотря на свою наружную холодность и видимую робость, имел, однако, в отношении к женскому полу самое нежное и самое чувствительное сердце.

Заподозрив Петра Ивановича в супружеской неверности, вследствие частых его отлучек по вечерам и поздних возвращений домой, Мавра Егоровна сочла нужным убедиться окончательно в его неверности или же, наоборот, удостовериться вполне насчет его верности. Она усилила над ним свой тайный надзор по поводу ссылок его на поздние ужины у егермейстера, и ей пришлось вскоре узнать, что ссылки на такое времяпровождение были очень часто только выдумкой. Ввиду этого Мавра Егоровна решилась добраться до истины разными тайными расспросами и справками в доме Дрезденши. Через своих доверенных лазутчиков она наконец осведомилась, что Петр Иванович через посредство Амалии Максимовны пристроился около какой-то немочки, для которой он отделал хорошенькую квартиру и принял все меры к тому, чтобы посещения им этого приюта оставались непроницаемою тайною. Удрученная открытием такого несомненного уже вероломства, Мавра Егоровна не показала, однако, своему супругу, что ей известно о заведенном им на стороне хозяйстве, и как женщина сдержанная и рассудительная сообразила, что обнаружение такого скрытого сожительства ее мужа сделает смешным человека уже пожилого и что насмешки над ним в петербургском обществе отразятся и на ней. Поэтому она предпочла действовать тайком, так, чтобы гнездышко, свитое Петром Ивановичем у хорошенькой немочки, было разорено, но не прямо через нее, а косвенно – таким путем, чтобы она сама казалась вовсе не причастной этому разорению.

XIV

В этом году Масленица в Петербурге прошла по обыкновению весело и шумно. Веселился и шумно гулял не только «подлый» народ около гор, которые устраивались тогда под Смольным монастырем, но и шляхетство, и самые знатные обоего пола персоны с большою охотою предавались разным масленичным увеселениям. Императрица также любила проводить Масленицу, следуя, между прочим, и старинным русским обычаям. При дворе были не только театральные представления, балы и маскарады, но и поездки в пошевнях большим обществом на блины и катанья с гор. Все веселились и забавлялись, и никто не предвидел того переполоха, какой тайком подготовляла мстительная Мавра Егоровна для всего Петербурга.

Наступил Великий пост. В это время государыня, и без того всегда набожная, становилась еще благочестивее и богобоязненнее и начинала сокрушаться не только о своих собственных прегрешениях, но и о греховности других. В это время духовник ее, Федор Яковлевич Дубянский, получал над нею неотразимое влияние, и таким влиянием воспользовалась, со своей стороны, Мавра Егоровна.

– Ты бы, отец Федор, позаботился теперь о благочестивейшей нашей государыне, – сказала Дубянскому Шувалова, встретившись с ним во дворце незадолго до первой недели Великого поста.

Дубянский крепко поморщился, крякнул и в недоумении почесал затылок, как бы желая выразить, какие тягостные обязанности лежат на нем.

– Морщиться-то и кряхтеть нечего, – заметила бойкая барыня вопросительно смотревшему на нее Дубянскому. – Дело я тебе, отец Федор, говорю. Не забочусь я, собственно, о душе царицы, грехов у нее у самой куда как немного, а будет она в ответе перед Богом за чужие грехи. Зачем допускает она здесь, около себя такую мерзостную развращенность?

– Не допускает этого ее величество, – резко перебил Дубянский, – и за нравами блюдет строго. Разве ты, Мавра Егоровна, забыла, что государыня своими указами пресекла мотовство и роскошь и указала одеваться всем боярыням сообразно их рангам, и денег на дорогие наряды и уборы попусту не мотать.

Мавра Егоровна невольно улыбнулась, видя любовь к роскошным нарядам самой Елизаветы Петровны, у которой в гардеробе было четыре тысячи платьев и огромные короба кружев, лент и башмаков.

– Разве она не воспретила ту огромную карточную игру, которая велась прежде в Питере, дозволив играть на большие деньги только в собственных своих апартаментах. Такие запретные указы, скажу тебе, Мавра Егоровна, внушил ей я, а то на что было прежде похоже!

– Так-то так, отец Федор, хорошо ты сделал, да забыл только главное: забыл ты ту развращенность, какая ныне у нас в Петербурге завелась. Ведь здесь не только всякие вольности в обращении с женским полом происходят, но и постоянные незаконные сожительства устраиваются в нарушение брачной жизни.

– Да что ж тут, сударыня моя, поделаешь? Известно мне, что при этом не одни только мужчины, но и женский пол виновен. Государыня, впрочем, и такие пороки без внимания не оставляет, а мне граф Алексей Петрович говорил, будто государыня приказала ему списаться с английским послом, чтобы он, посол, отсюда удалил прибывшего к нам с ним этого красавчика полячка Понятовского. Говорит она, что Понятовский уже слишком заволочился и своим волокитством дурной пример всем подает: с ума сводит наших барынь, что ни на есть самых знатных.

– Давно бы пора с ним так распорядиться. Да с одним ли с ним? Таких молодцов, как он, немало и из русских найдется в Питере. Так ты, отец Федор, поговори об этом с твоею духовною дщерью. Пусть издаст она строгий указ против лиц зазорного поведения, да не только из подлого народа, а обо всех, без всякого различия. Богоугодное дело сотворит она, да и я скажу ей об этом.

– Хорошо, хорошо! Справедливо ты рассуждаешь. В самом деле, до чего дошла у нас развращенность, – говорил с притворным раздражением Федор Яковлевич, прощаясь с Шуваловой и находя, что во внушенной ею мысли найдется новый источник душеспасительных поучений и что, кроме того, угодив Мавре Егоровне, такой близкой наперснице государыни, он в случае надобности найдет в ней надежную поддержку и при своих ходатайствах у государыни, так как просить стороной бывает очень часто гораздо удобнее, нежели просить прямо от себя.

XV

– Скоро мне придется уехать из Петербурга, – грустным голосом сказал Понятовский, беседуя наедине с Дрезденшей о Кларе. – Быть может, даже навсегда. Жаль мне расстаться с Кларой. Устройте, госпожа Лихтер, дело так, чтобы она отправилась со мною. В Польше ей будет хорошо, а если мне придется куда-нибудь ехать, то я возьму ее с собой, я ни за что не покину эту девушку, к которой я привязан всем сердцем.

Дрезденша нахмурилась. Ей жаль было отпустить Клару, которая была такой сильной приманкой и для молодежи, и для людей пожилых и на которую она имела виды по части денежных прибылей и устройства новых знакомств с людьми, которые могли ей быть полезнее, чем только на время приехавший Понятовский.

– Я не думаю, – лживо отвечала хитрая женщина, – чтобы Клара уехала отсюда. Она, кажется, думает здесь пристроиться так хорошо и прилично, как не в состоянии была бы сделать это, оставаясь, граф, вашею любовницей.

Молодой человек заметно изменился в лице и сделал быстрое движение.

– Что вы хотите сказать этим? Значит, Клара только притворялась, твердя мне о своей беспредельной любви, выходит, что она только обманывала меня? А я так страстно любил ее!

– О любви вашей к ней я ничего не знаю, как и о ее любви к вам. Знаю только, что такие благородные во всех отношениях люди, как вы, граф, не оставляют на произвол судьбы обманутую девушку, особенно в таком положении, в каком находится Клара, и прежде всего стараются хоть денежными средствами вполне обеспечить ее.

– К сожалению, я в настоящее время не могу исполнить это так, как мне желалось бы. Дела мои крайне расстроены. Мне нужно поправить их пребыванием в Польше. Необходимо завести хорошее хозяйство в моих имениях и устроить в них порядок, и Клара, если она пожелает ехать со мною, может быть уверена, что будущность ее я обеспечу навсегда. Не о том, впрочем, теперь идет речь. Уговорите ее, чтобы она поехала со мною в Варшаву. Вы сказали, впрочем, что она надеется здесь устроиться прилично, то есть если я понимаю верно такое ваше выражение, то думаю, что она просто-напросто хочет выйти замуж в Петербурге?

– Это весьма понятное желание каждой девушки, особенно той, которой нужно прикрыть свой грех или свою ошибку. Ведь вы все равно на ней не женитесь.

Понятовский задумался.

– Знаете, что я скажу вам, госпожа Лихтер, – заговорил он после некоторого раздумья, – я знал в моей хотя и недолгой еще жизни очень много женщин. Во многих из них я был влюблен страстно; за другими волочился не столько из любви, сколько из тщеславия, желая, чтобы в обществе говорили о моих успехах. Встречал я и таких женщин, к которым влекли меня и страсть и тщеславие вместе, но которое из двух этих чувств было сильнее во мне, я не могу дать себе отчета.

– Очень хорошо знаю об этом, граф, – улыбнувшись, заметила Лихтер. – В Петербурге об вас говорят много, да и самый отъезд ваш приписывают вашему слишком смелому волокитству.

– Пусть так, но я хочу сказать вам совсем о другом. Я полюбил Клару так, как не любил еще никогда ни одну женщину. И кажется, что в любви к ней не может быть с моей стороны ни малейшего тщеславия. Положение ее слишком скромно, а происхождение ее даже неизвестно.

– Ну, не говорите этого, граф, – с живостью перебила Амалия Максимовна. – Клара – королевская дочь. Этому отыскиваются теперь в Варшаве несомненные доказательства, и я скоро получу их, – прихвастнула она, – тогда при помощи моих знакомых в Петербурге можно будет просить государыню, чтобы она сделалась заступницей покинутой всеми сироты. Я вполне уверена, что по добытым мною доказательствам о знатном происхождении Клары и в особенности по просьбе императрицы король Август Третий не откажет признать Клару своею сводною сестрой и тем самым поправит непростительную забывчивость и ее и своего отца. Он может дать ей и графский титул, и большую пенсию. Граф Брюль, заискивающий у здешнего двора, по просьбе графа Бестужева возьмется хлопотать об этом, и тогда Клара будет подходящей для вас невестой даже и в таком случае, если бы вы сделались когда-нибудь королем польским.

– Ну, этого не дождемся ни я, ни она! – засмеялся Понятовский, не предчувствуя нисколько, что пустая болтовня Дрезденши была как бы пророчеством его блестящей будущности. – Клара, думаю я, настолько ко мне привязана, что вполне удовольствовалась бы, если бы сделалась только пани Понятовской, – сказал собеседник Амалии Максимовны.

– Конечно, конечно! Но разве сестра ее Анна Ожельская не сделалась герцогиней? Ведь вы, разумеется, знаете ее историю?

– Даже очень хорошо, и притом видел ее несколько раз. От души желаю, чтобы судьба Клары устроилась как нельзя лучше, но для меня отраднее было бы, если бы она ради надежд – по всей вероятности несбыточных – не расставалась со мною.

В ответ на эти слова, сказанные с большим чувством, Дрезденша только махнула рукой, как бы желая тем выразить: знаем вас, говорите вы так только, пока она вам не прискучит, а потом бросите: делайся как знаешь!

– Хорошо, я поговорю с Кларой, да вы и сами хорошенько просите ее, – наставительно сказала Дрезденша.

– Об этом нечего и говорить, но я еще ничего не сказал ей о моем отъезде. Надобно собраться с силами, – промолвил Понятовский, прощаясь с Амалией Максимовной, которая тотчас же отправилась к Кларе.

XVI

Не предчувствуя ничего печального, Клара в ожидании приезда своего возлюбленного лежала на канапе и играла с вскочившею на него собачкою, подаренною ей Понятовским, когда совершенно неожиданно вошла Лихтер. Собачка вскочила с канапе и с неприязненным лаем кинулась на вошедшую женщину, как будто чуя в ней недруга своей любимой хозяйки.

– А каков твой Станислав! – с притворным раздражением в голосе сказала она. – Уезжает на днях из Петербурга навсегда, а тебе между тем не говорит ни слова! Хорош! Видно, хочет тайком сбежать от тебя. Вот любовь – так любовь, – засмеялась она. – Вздумал просить меня, чтобы я уговорила тебя с ним ехать! Как же, очень нужно, чтобы он где-нибудь на дороге бросил тебя.

Клара в ужасе вскочила с канапе и, как ошеломленная, опустив голову и свесив сложенные руки, в изумлении, молча, слушала Дрезденшу.

– Говорю тебе, не езди с ним. Он обманывает тебя. Тобой он только забавляется, как хорошенькой игрушкой. Ему было приятно показывать тебя своим приятелям как свою любовницу, за которой стал бы ухаживать весь Петербург, если бы не знали, что ты неизменно любишь своего Станислава. А сказать по правде, не стоит он этого. Натешился тобою, да и довольно. Мало разве было у него любовниц в Петербурге? Да еще каких! – Дрезденша как будто спохватилась и, глядя на почти обезумевшую от ее резких слов Клару, только насмешливо покачивала головою, как бы издеваясь над обманутою девушкой.

Клара опустилась на канапе и громко зарыдала, а госпожа Лихтер уселась с ней рядом.

– Не плачь понапрасну, милая Клара, – утешала она. – Найдешь лучшего, нежели этот пустой ветрогон. Погоди только немного; скоро я получу из Варшавы бумаги, и будешь ты объявлена королевскою дочерью. Поверь мне. И сама я уверена в этом. Здесь, в Петербурге, и в Варшаве, и в Дрездене примутся хлопотать о тебе усердно; а поедешь со своим Станиславом – потеряешь все. Он, разумеется, будет уговаривать тебя, чтобы ты с ним ехала, но ты не слушай его: человек он пустой. Оставайся здесь; и через моих благоприятелей я найду тебе место при дворе, тогда государыня лично узнает тебя, и ты выйдешь на хорошую дорогу.

Клара ничего не отвечала на эти утешения и даже вовсе не слушала заманчивых обещаний своей утешительницы. Она думала только об измене горячо любимого ею человека, но вскоре – как это часто случается – пылкая к нему страсть Клары перешла в чувство злобы и даже ненависть против изменника, который, как убеждала ее Лихтер, не стоит того, чтобы Клара пожертвовала ему своей, быть может, блестящею будущностью.

Клара как будто ободрилась. Она отерла слезы и решилась не сдаваться на уговоры Понятовского.

– Хорошо, я с ним ни за что не поеду! – твердым голосом проговорила она. – Благодарю вас, госпожа Лихтер, что вы обнаружили передо мною всю низость этого человека, которого я так безгранично любила. – И Клара снова залилась слезами.

– К твоей же пользе говорю. Посуди сама, что, если он второй раз покинет тебя так, как покидает теперь, не сказав тебе ни слова? Ведь ты этого не перенесешь. Я знаю твое нежное сердце.