Любовь и диктатура

Драма, впрочем, начиналась с малого. Пётр, уехавши за границу, вдруг перестал ей писать. До того часто обменивались они посланиями достаточно нежными, в которых самым употребительным было слово «лапушка». «Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли к тебе быть?.. И ты, пожалуй о том, лапушка, отпиши. За сим жёнка твоя, Дунька, челом бьёт…»

Царица вся состояла из достоинств, но были два недостатка, которые перевешивали всё – она отличалась «безотвязною ревнивостью» и величайшей антипатией к иностранцам. Надо думать, эти две вещи для Петра были одинаковый нож в сердце. Вот Пётр возвращается из-за границы. Первым делом, не побывав даже во дворце, едет он к Монсу, где обитает ветреная зазноба его. С женою увидится он много позже и лишь затем, чтобы объявить ей свою злую волю – ей велено будет идти в монастырь. Она тверда в своём отчаянии. Ей не в чем себя винить и в монастырь она не пойдёт. С нею божья милость, и она будет посильнее супружеского жестокосердия. Сам Пётр в манифесте по поводу удаления царицы припишет несколько слов, которые вряд ли делают её вину более определённой: пострижена она «для некоторых её противностей и подозрения». Пётр неумолим. И вот позорная, видная всему народу, скорбная картина унижения и несправедливости – две лошади везут царицыну карету в далёкий Суздаль. Две лошади для царицы, когда даже самый плохонький выезд среднего вельможи был восьмерик цугом. Эта картина особенно больно заденет детское сердце царевича Алексея. Ненависть к отцу пустит в нём корни именно с этой поры.

Царица Евдокия была в цвете молодости. В монашеской келье у неё ничего не осталось, кроме нерастраченной страсти и непогасшего сердца. Условия застенка были ужасны. У неё не стало даже имени – теперь она монахиня Елена. Мало понятная жестокость в полной мере коснулась лишь её. Сёстры царя, так же отправленные в монастырь по обвинению в подстрекательстве стрельцов и даже прямом участии в мятеже, имели «пенсион» от Петра, им оставлены были привычные в домашней обстановке вещи. У царицы было отнято всё.

«Мне не надо ничего особенного, – молила она из монастыря своих близких, – но ведь надо же есть; я не пью ни вина, ни водки, но я хотела бы быть в состоянии угостить… Здесь нет ничего; всё испорченное; я чувствую, что я вас затрудняю, но что же делать? Пока я ещё жива из милости покормите меня, напоите меня, дайте одежонку нищенке».

В этой печальной обстановке и явился в её судьбе вполне не старый ещё майор, которого некоторые величают генералом-майором, Степан Глебов. Он послан был своим начальством в Суздаль для рекрутского набора. Прослышав про беды опальной царицы, он послал в монастырскую темницу тёплую соболью шубу. Этот простой акт человеческого милосердия ошеломил Евдокию. Она захотела видеть своего нечаянного благодетеля, чтобы поблагодарить его. Глебов пришёл. Опасный роман начался.

Утверждается, что Степан Богданович Глебов был человеком не слишком образованным (о чём свидетельствует сам Пётр), но мужественным, сочетавшим с физическим совершенством ярую ненависть ко всем петровским преобразованиям и нововведениям, столь же немилым и царице Евдокии. Выходит, соединяло их не только чисто физическое влечение друг к другу, но и некоторое родство душ, принадлежащих старому русскому времени. Много об этой любви не скажешь, поскольку свидетельства о ней остались лишь в сухих строчках допросного листа, составленного безвестным следственным чиновником Тайной канцелярии. Поначалу виделись они часто, страсти сдерживать не могли, миловались на виду у всех, спохватившись, свидетелей удаляли и оставались наедине подолгу… Что-то произошло потом. Глебов приходить перестал. Может, из страха, может, любовь миновалась, да и женат был неосмотрительный майор Степан Глебов. Остались письма к нему, продиктованные любовью и горем. В печальной и вечно повторяющейся истории женского сердца они, может быть, самые пронзительные: «Мой свет, мой батюшка, моя душа, моя радость! Неужели уже, правда, настал час расставанья? Лучше бы моя душа рассталась с телом! Свет мой, как мне быть на свете в разлуке с тобой? Как же я жива останусь? Вот уже сколько времени сердце моё проклинает этот час! Вот уж сколько времени я непрерывно плачу. И день настанет, а я страдаю, и один только Бог знает, как ты мне дорог! Почему я люблю тебя так, обожаемый мой, что жизнь мне становится не мила без тебя? Почему ты, душа моя, гневаешься на меня, да гневаешься столь сильно, что не пишешь даже? Носи, по крайней мере, сердце моё, колечко, которое я тебе подарила, и люби меня хоть немного. Я приказала себе сделать такое же. Ведь это ты пожелал удалиться от меня. Ах! вот уже сколько времени как я вижу любовь твоя изменилась: почему, о, мой батько? Почему ты не приходишь больше ко мне? Уж не случилось ли с тобой чего? Уж не наговорили ли тебе на меня? Друг мой, свет мой, моя любонька, пожалей меня! Пожалей и приди, господин мой, повидаться завтра! О, мой целый свет, моя лапушка, ответь мне. Не давай мне умереть с горя. Я тебе послала шарф, носи его, душа моя: ты не носишь ничего из моих подарков! Или это значит, что я тебе не мила? Но забыть твою любовь? Я не смогу! Я не смогу жить на свете без тебя!».

Нет ответа раненой душе. У неё нет ничего надёжнее, чем слово, чтобы попытаться удержать любовь. И эта великая вера разбитого сердца в силу слова продолжает ей диктовать наивное и вечное, как молитва:

«Кто мне причинил такое горе, мне бедной? Кто у меня похитил моё сокровище? Кто отнял у меня свет очей моих? На кого ты меня променял? На кого ты меня покинул? Как же тебе не жаль меня? Возможное ли дело, что ты не должен ко мне вернуться? Кто меня, бедную, разлучил с тобою? Что я сделала твоей жене? Какую беду я ей причинила? В чём же ты обижен мною? Как же так, дорогая душа моя, не сказать мне, чем я могла не понравиться твоей жене, и почему ты её слушаешь? Зачем же покидать меня? Ведь я же, конечно, не оторвала бы тебя от жены! А ты её слушаешь! О, мой свет, как же я буду жить без тебя? Как же я останусь на этом свете? Как мог ты повергнуть меня в такое горе? Разве была я в чём повинна, я сама не знаю, в чём? Почему ты мне не откроешь моей вины? Лучше бы ты меня побил, лучше бы наказал меня, я не знаю как за эту вину, которой я не знаю! Ради Бога не покидай меня! Приезжай сюда! Я умираю без тебя!».

И назавтра будет убиваться она и твердить:

«Как же я не умерла! Как же ты не зароешь меня скорее своими руками в могилу!.. Прощай, прощай, душа моя… не мешай мне умереть! Я убью себя. Пришли мне, о, моё сердце, камзол, который ты любишь носить. Почему ты меня покинул? Пришли мне кусочек хлеба, от которого ты откусишь! Почему ты меня покинул? Чем я могла тебя так обидеть, что ты так бросаешь меня, сироту несчастную…».

Девять писем её, подшитые в казённое дело, может быть, и есть самый трогательный памятник любящему женскому сердцу. Узнает ли она о том, какую кошмарную точку поставила жизнь в конце её печального любовного романа? Царь дознался-таки о сердечной тайне своей бывшей жены. Его интересовали детали. Из пятнадцати монахинь, допрошенных с пристрастием, восемь умерли прямо во время допроса, остальные рассказали даже больше того, что могли знать.

Степана Глебова мучили так, что нужно стало поторопиться с казнью. Он мог не дожить до неё. Последние свои дни провёл он в специальной клетке, утыканной дубовыми гвоздями. Он и стоял на этих гвоздях. Пётр сам выбирал, как казнить его. Глебова посадили на кол. В Москве стоял в те дни тридцатиградусный мороз. Чтобы преступный майор, посягнувший даже на ненужное Петру, не замёрз раньше времени, на него велено было надеть шубу и шапку. Казнь началась в три часа пополудни, а умер Глебов только в половине восьмого вечером следующего дня. За мучениями Степана Глебова заставили наблюдать его жену. Она не вынесла этого кошмара и нашла момент наложить на себя руки ещё до того, как мучения эти прекратились. Пётр пытался ещё о чём-то говорить с майором Глебовым, когда он уже умирал. Тот нашёл в себе силы плюнуть ему в лицо…

Потом замолчит она на целых двадцать лет… Новая беда обрушится на неё, измученную одиночеством, одряхлевшую душой, когда суровый властелин начнёт новое ужасное дознание по делу наследника своего, царевича Алексея. Примет она новые вины, которых опять не было, примет и смерть любимого сына.

Всего опальная царица Евдокия провела в заточении двадцать девять лет. Пережила своих недоброжелателей, самого Петра, сына, друзей, единственного человека, которого любила по-настоящему, даже внуков своих. И всё же перед смертью она подвела итог своей незадавшейся жизни вполне в христианском духе: «Бог дал мне познать истинную цену величия и счастья земного». Если эти слова принадлежат действительно ей, то не столь уж и проста была эта женщина, вся трагедия которой в том, что довелось ей оказаться на самом изломе крутого российского времени…

Между тем царица Евдокия выполнила свою историческую миссию. Петра, не созревшего до семейной жизни, женили поспешно и рано с демонстративной целью. Это был больше политический акт. Женившийся человек почитался хозяином в доме и хозяином всего доставшегося ему наследства. Ему уже не нужна становилась никакая опека. Правительница Софья окончательно становилась лишней. Вместе с Евдокией Петру вручалась возможность бороться за власть. Перед Россией открывались неведомые исторические перспективы. Пётр воспользовался своими правами в полную меру. Евдокия стала предлогом начинавшейся великой ломки. Ни Пётр, ни Россия этого подвига царицы Евдокии Фёдоровны не оценили…

Сюжет второй: Екатерина и Григорий

Великая неудачница

Екатерина Великая стоит того, чтобы допустить в этом повествовании первое исключение. Да, она не мужчина, ясное дело. Но стиль её власти, отчасти и сам стиль жизни, может дать фору и пример многим даже и знаменитым властителям. Возможно, длительный период российской истории, когда первыми в ней были только женщины и не случаен вовсе. А пример Великой Екатерины, тут и есть самый доказательный. Ни один мужчина её поры и думать не смел о том, чтобы оспорить её силу и власть. Странное дело, в её правление даже любовь оказалась уполномочена в своих небывалых правах, становилась частью государственной политики и содержания власти. Собственно, это и будет основой нового нашего сюжета. Об этом и продолжим.

Как правило, великая жизнь непременно заключает в себе и великую драму. Тот, кто пытался глубже вникнуть в жизнь Екатерины II, не мог не ощущать этой трагической закономерности. Она ясно проступает сквозь блеск и величие её правления.

Екатерина Великая придумывала идеальные законы, она желала учесть интересы всех своих подданных, понимая, как просвещённая монархиня, что только хорошие законы дают каждому отдельному человеку и целому народу чувство удовлетворения своим положением, жизнью. Чтобы не сомневаться в их правильности, императрица использовала очень простое и, может быть, самое безошибочное средство, этакий рыночный референдум, «базарную» Думу: слухи о новом законе распространяли в торговых рядах, на площадях, в уличной толпе. И если народные толки о законе были благоприятными, закон принимался. Тем не менее, народ ответил ей крестьянской войной, Пугачёвым.

Екатерина имела неутомимое сердце, неутолимую жажду любить. Чтобы удовлетворить эту потребность, она создала целое придворное «министерство любви». К череде её фаворитов можно относиться как угодно, но даже здесь, пусть в искажённой форме, проявилась трогательная и вечная женская потребность простого и понятного счастья. И судить её слишком строго было бы несправедливо – она и в любви испытала те же превратности, которые подстерегают на этом пути самых обыкновенных женщин. К ней охладевали, ей изменяли, с ней играли в любовь, поскольку игра эта была беспроигрышной, а выигрыш небывалый. Но не могла ведь она своим трезвым умом не чувствовать одиночества среди всего того видимого изобилия претендентов на место, которое она выделила им рядом с собой. Они, эти претенденты, ведь и не предполагали в ней ни души, ни сердца.

Екатерина имела много детей, но вынуждена была тайно отрекаться от них, а первый сын и наследник был ей ненавистен и страшен, потому что она отняла у него престол. Власть была упоительной, но чрезмерно утомляла, потому что она стремилась сосредоточить её только в своих руках, и у неё было мало достойных помощников. А после её смерти даже лучшие из её начинаний были отвергнуты, поскольку ответная ненависть к ней сына всё сокрушила. На великолепное царствование упала густая тень.

Сам последний акт этой драмы происходил в декорациях, совершенно недостойных этого значительного момента. Апоплексический удар настиг её в отхожем месте. И последующая суета и манипуляции с её недвижимым телом лишили эти последние часы её уходящей жизни малейших признаков полагавшейся торжественности и скорбного величия. Так что, при всей щедрости, судьба не была к ней милостива…

Придворное министерство любви Екатерины Великой

Конечно, тут сразу необходимо будет говорить о Григории Потёмкине. Начать можно хотя бы с того, что он не любил позировать художникам. Внешностью своей он не интересовался – это, во-первых. Во-вторых, были в этой внешности явные изъяны.

Роста он был громадного. Само по себе это ещё не недостаток, если бы природа приложила хоть какие-то усилия, чтобы мало-мальски сформировать эту глыбу живой и страстной человечины.

«Страшен на вид и противен», так заявил родственник его Берёзин, когда в Берлине некий мемуарист поинтересовался, чем же мог так крепко взять за живое разборчивую русскую императрицу этот выслужившийся вахмистр.

Лучшее изображение его, кажется, принадлежит гениальному русскому скульптору той поры Шубину. Лицо лешего, помноженное на мудрую уродливость головы Эзопа.

«Князя Потёмкина, – писала Екатерина в Германию Гримму, – нельзя уговорить снять портрета. Если есть его портреты и силуэты, то они были сняты против его желания». Есть только один его парадный портрет, на который императрица его уломала, но он так же соответствует оригиналу, как романы Дюма подлинной истории.

Были у него вечно всклокоченные чёрные волосы и тёмная, как у чёрта на старообрядческих иконах, кожа. Из этой кожи густо, быльё как на чернозёме, росла чёрная же щетина. Ноги его были от рождения вполне кавалерийскими, то есть кривыми, но на лошади никогда он не ездил.

К тому же нет одного глаза. А другой косит. За спиной называют его «Циклоп». Не столько потому, что одноглаз. Ведь никому и в голову не приходило обзывать так, например, Кутузова или Нельсона.

Глаз выткнули ему братья Орловы в биллиардной драке. Говорили, что нечаянно. А в самом деле, чтобы понизить его шансы у Екатерины. У историка Валишевского записана эта история так: «Потёмкин имел несчастье или неловкость поссориться с фаворитом, особенно с его братом, грубым богатырём Алексеем. Ссора за бильярдом кончилась потасовкой, из которой ученик Екатерины вышел искалеченным. Заметим, однако, что по другим свидетельствам эта катастрофа произошла от случайности. Во всяком случае потеря глаза признана историей. С единственным глазом, да и тем косым, Потемкин бежал от двора. Говорят, он даже подумывал пойти в монастырь. Друзья, – по одной версии, бывшей тогда в ходу, сами Орловы – отговорили его от этого намерения и привели снова к Екатерине».

Манер у него никаких. Вечно грызёт ногти. Принимает посетителей и саму императрицу в широком халате, а под халатом нет не то что штанов, а и исподнего.

Специально для него императрица составляет параграфы Эрмитажного устава, где третьим пунктом предупреждает: «Просят быть весёлыми, но ничего не уничтожать, не разбивать и не кусаться».

К тому же болезненный меланхолик, страдает приступами ипохондрии. Ипохондрия, по-русски – тоска. Инстинктивная и необъяснимая. И тогда неделями не выходит из кабинета, валяется неумытый и нечёсаный, с изгрызенными до крови ногтями.

Но… баловень судьбы.

Первой и не безответной любовью у него будет – сама императрица. Как говорят, красивейшая из женщин. Польский король Август Понятовский, который видел Екатерину во всех подробностях ещё задолго до Потёмкина, запомнил её такой: «Оправляясь от первых родов, она расцвела так, как об этом только может мечтать женщина, наделённая от природы красотой. Чёрные волосы, восхитительная белизна кожи, большие синие глаза навыкате, многое говорившие, очень длинные чёрные ресницы, острый носик, рот, зовущий к поцелую, руки и плечи совершенной формы; средний рост – скорее высокий, чем низкий, походка на редкость лёгкая и в то же время исполненная величайшего благородства, приятный тембр голоса, смех, столь же весёлый, сколь и нрав её…».

Григорий Орлов, поменявший неимоверное количество женщин, признавался, что никогда не встречал больше такой изумительной фигуры, как у царицы.

Познакомили Екатерину с Потёмкиным, на беду себе, те же братья Орловы.

Они обнаружили в нём один забавный талант. Потёмкин умел с необычайным мастерством подражать голосам и, под настроение, мог передразнить любого. Да так, что не отличишь. Вот и решили братья однажды угостить этим смешным пародистом императрицу. Екатерина о чём-то спросила Потёмкина. Тот ответил ей её же собственным голосом, в котором она угадала и интонацию и даже слова свои. Смеялась до слёз.

Через некоторое время императрица возвела его в почётный ранг камергера, а это значило, что он допущен в круг избранных.

Ещё через некоторое время она напишет в письме опять же своему германскому другу Гримму: «…я отдалилась от некоего превосходного, но чересчур скучного господина, которого немедленно заменил, сама уж, право, не знаю точно как, один величайший забавник, самый интересный чудак, какого только можно видеть в наш железный век».

Ещё через некоторое время Григорий Орлов, спускаясь вниз по парадной лестнице екатерининского дворца, встретил Потёмкина, весело поднимающегося вверх:

– Как дела? – чересчур резво от некоторого смущения спросил Потёмкин. – Что говорят при дворе?

– Ничего, – мрачно взглянул на него Орлов, – разве только то, что я иду вниз, а ты вверх…

Потёмкин начинал с шута. Живая баллада о любви шута и королевы, которые обычно грустно кончались, стали величайшей загадкой, историческим фактом необычайной величины и значения.

Не будем говорить о роли Потёмкина в истории России. Она неоднозначна, как неоднозначной была и сама эта личность. Запомним только, что проявления этой неоднозначности, были настолько грандиозны и значимы, оставили такой след, что выдают в нём, конечно, черты гениальной натуры.

Продолжим о первой любви Потёмкина. Прежде всего, он покорил Екатерину, конечно, необычайными своими физическими достоинствами. Без того ничего бы и не было. Это было первое, само собой разумеющееся условие. Ей уже сорок лет. Искушённая в утехах этого рода императрица, со с удивлением и страхом даже обнаружила вдруг, что не будь этого случая в её жизни, она подлинного удовлетворения так и не узнала бы.

Григорию на десять лет меньше. И она становится ровней ему. Он вновь разбудил такие глубины в ней, которые саму её ужасают. Она понимает, что без чудовищного умения его и ласки, она уже не сможет. Этот темнокожий гигант, не всегда опрятный и ласковый, всегда грубый и чувственный, по-новому растлил её, увядающую нимфоманку, умело возбудил в ней прежнее сластолюбие и то душевное равновесие, без которого нет настроения жить и управлять народом.

Днём она не может прийти в себя от этих ночей. Меж государственных дел отсылает ему писульки, которые должны держать его в постоянном половом задоре: