Ты слышишь?

– Как я уже говорил, мой отец учился в вашей школе четыре года. И ему здесь нравилось. Это место расположено на холмах… – Освальд повернулся к окну, откуда виднелся гребень горы. – Он любил эти холмы. И он наказал мне, во что бы то ни стало, вернуться сюда после его смерти. Мой отец хотел, чтобы здесь прошла поминальная служба по его…

– Что? – глаза Фетль выкатились на лоб. – Постойте, постойте! Вы понимаете, что это школа? О какой поминальной службе может идти речь?! Здесь учатся дети! Здесь проводят занятия и факультативы даже в воскресенье. Если родители узнают, что в школе проходят поминки… Я… Я не знаю, что дальше будет.

– Нет. Вы знаете, – спокойно сказал Освальд. – Вы все знаете. И в ваших силах решить этот вопрос.

Фетль замахала руками. Она была готова услышать многое, но такого… «Поминальная служба в школе. Уму непостижимо!»

– Я понимаю ваши намерения, господин Освальд. Ваш отец хотел, чтобы память почтили в школе, где он учился. Но и вы поймите меня. Это против правил и благоразумия. К тому же наша столовая способна вместить только сорок человек…

– Этого достаточно.

Фетль потянулась к телефону. Она подняла трубку, но тут передумала.

– Как я понимаю, вашего отца похоронят на кладбище Кабахаха?

– Да, – ответил Освальд. – На старом кладбище. На самом верху.

По давности работы Фетль отлично знала местность вокруг школы. Она задумалась, вспоминая ближайшие общепиты.

Школу от кладбища отделяло около километра, и дорога туда шла в подъем. Несмотря на короткий путь, на весенних субботниках ей с детьми приходилось ехать туда на автобусах, и за столько лет по обе стороны дороги она не видела ни одного ресторана, столовой или прочего закутка, где могли бы пройти поминки. Хотя, она помнила, что подобные заведения открывались. Но бизнес не затягивался. Все рушилось вокруг кладбища. Единственным и наиближайшим пристанищем была семьдесят седьмая школа. Ниже, за крутым поворотом, дорога неслась к центру города, и найти общепит там, проблем не составляло.

– Недалеко от школы находится замечательный ресторан, – сказала она после долгой паузы. Фетль посчитала, что если процессия двинется на кладбище на машинах, то им не составит труда спуститься еще на триста метров в сторону центра. Сущий пустяк. – Не дорогой и с прекрасной обстановкой. Вам нужно проследовать до поворота. Там будет вывеска куда идти. Насколько я знаю, там проводят поминальные службы.

– Вы меня не правильно поняли, – пальто на его плечах натянулось. – Мой отец хотел провести поминальную службу здесь. В вашей школе. И нигде бы то еще. Я не могу идти в другое место, будь оно трижды лучше. Желание моего отца для меня превыше всего на свете, тем более, что он исходил из своих причин.

– Из каких таких причин? – осведомилась Фетль.

– Этого я сказать не могу. Но вы должны мне верить.

– Я не понимаю ваше упорство, – учительница встала со стула.

Ей надоело смотреть на своего собеседника снизу вверх.

– Завещание, – произнес он. – Вы когда-нибудь держали в руках завещание, где указана последняя воля покойника?

– Нет.

– Оно у меня в сумке. Но я не в праве его показывать, потому что на то была его воля. Отец написал, что если его завещание не будет исполнено, в школе поселится… хаос.

Фетль согнулась пополам.

– Что? Хаос? Какой еще хаос? Вы… вы мне угрожаете? Вы – террорист? О каком хаосе идет речь?

– Я не преступник и никому не угрожаю. Я пришел с благой целью и прошу вашей помощи. Если вам интересно, о каком событии идет речь, могу сказать лишь одно: хаос, поначалу, будет не заметен для окружающих. Но потом о нем узнают все.

– Мне кажется, нам не стоит продолжать эту беседу, – Фетль почувствовала, как ее голос начал срываться. – Поминальной службы в школе не будет. Однозначно. Я вам отказываю.

Мужчина в сером пальто сделал шаг назад. Его взгляд прошелся по углам кабинета.

– Мне очень жаль, что я доставил вам неудобство, – словно и не было никакого разговора, произнес он.

Фетль набрала в грудь воздуха. Ее сердце было податливым по отношению к обществу, но иногда люди просят невозможное. Ей не раз приходилось отказывать, но никогда прежде она не ощущала такого желание пойти против правил. Ей было жаль господина с каменным лицом, и пусть она, по-прежнему, испытывала к нему осторожность, после того, как он отступил, в ее груди словно разжалась пружина.

– Мне тоже очень жаль, – сказала учительница. – Я не могу вам ничем помочь. Надо мной тоже есть начальство, и оно не одобрит вашу просьбу.

Освальд сделал еще один шаг назад, после чего развернулся к выходу. Его широкая спина едва поместилась в дверной проем, настолько он был огромным. За дверью он вновь повернулся к учительнице.

– У вас есть дети. Мальчик и девочка.

Фетль испытала некоторое отчуждение. Тень сомнения поползла по ее лицу.

– Большую часть времени вы уделяете девочке, и вот вам мой совет. Когда придет час, выслушайте своего сына. Он скажет вам очень важную вещь. Возможно, вы в нее не поверите. Но вам придется.

Фетль промолчала. Она с трудом понимала, о чем идет речь. Ее голова гудела и раскалывалась. А еще к ней подкрадывалось ощущение, что мужчина в сером пальто наводил на нее порчу.

– Пожалуйста, – повторил Освальд и положил на стол карточку со своим телефоном. Он сделал это почти незаметно. Фетль не опустила глаз, и карточка точно исчезла. – Послушайте его.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

Учительница рухнула на стул. Короткий и беспутный разговор закончился, и теперь она чувствовала, будто ее вывернули наизнанку. Желудок сводили спазмы, во рту стоял приступ горечи, и настроение от пережитого дня было подобно сумраку, упавшему на город в момент солнечного затмения. Она смотрела на дверь, дверь смотрела на нее, и в таком положении Фетль просидела до тех пор, пока в кабинете не стало совсем темно. Чтобы не пугать случайных посетителей, Марина Александровна зажгла настольную лампу и в кружке с чаем увидела свою ручку. Она вынула ручку, вытерла носовым платком и поставила в органайзер. После этого ее взгляд опять остановился. Она чувствовала в себе огромную дыру. Из головы не выходил странный собеседник. Она уже забыла его имя, но не его образ и взгляд. Она подумала, что если этот господин придет к ней во сне, то, скорее всего, она не проснется.

И все же Фетль была уверена в правильности своего решения. Поминальная служба в общеобразовательной школе – это полный край. Она представила, что будет после того, как поминки закончатся, и ее охватил озноб. Ее телефон разорвется от звонков родителей в первый же день. Претензии посыплются, как яблоки в плодовый год, и чьей-нибудь маме обязательно придет в голову написать заявление в полицию.

– А как он сказал, – проговорила она в полной тишине. – В школе поселится… хаос.

«Еще неизвестно, какой хаос поселится в школе, если поминальная служба здесь когда-нибудь произойдет», – подумала она.

Сил на сочинения больше не осталось. Она закрыла тетрадь и встала из-за стола.

– Я хочу домой, – протянула Фетль. – Я устала. Если кто-нибудь скажет мне хоть слово, я просто пошлю его… обратно. Пусть приходит завтра.

Она собрала свою сумку и выключила настольную лампу. Перед выходом она вспомнила про свой внешний вид. Справа от двери висело овальное зеркало, где больше чем Мария Александровна, крутилась только ее дочь. Диана училась на первом курсе в институте юриспруденции, и заходила к ней почти каждый день, чтобы взять денег, поесть или распечатать какой-нибудь документ. И она всегда крутилась перед зеркалом. Задом, передом, боком, позируя, словно перед фотоаппаратом. Иногда Мария Александровна думала, что если бы не это зеркало, дочь бы вообще не заходила к ней на работу.

Она включила большой свет и посмотрела на свое отражение. Утром она выглядела гораздо лучше. Сейчас ее лоб вспотел, лицо было чудовищно красным, блузка сидела, как на боксерской груше, а тесная юбка перекрутилась и топорщилась. Оправив свой внешний вид, Фетль покинула кабинет. Сегодня день закончился раньше пяти тридцати часов вечера, и она торопилась домой. Ей страшно хотелось увидеть детей. Тяга была такой, словно она не видела их годы.

Глава вторая

Рома Фетль и Антон Дикий

В холодное время года Новороссийск становится серым и безропотным. С гор спускался ветер, небо затягивали тучи, улицы поливал дождь. С высоты птичьего полета почти нигде не просматривались цвета, отличного от оттенков цементной пыли. Но вопреки безличию города, холмы, где располагалась школа номер семьдесят семь, ежегодно имели один ярко-красочный период. Он наступал ранней осенью, и заканчивался с приходом первых морозов. То время, когда лес в низовьях начинал желтеть и терять листву, а пустоши, ныне занятые виноградниками, превращаться в огненные долины, знал каждый, кто бывал в школе или двигался по улице Осоавиахима в сторону кладбища Кабахаха.

Впрочем, осень была желтой только для низовий и виноградников. На склонах и вершинах холмов росли вечнозеленые леса. А в лесах, по бокам извилистой дороги, жили люди. Крохотные домики виднелись с верхних этажей школы. Многие из них были брошены, а те, что еще оставались заселенными, были ветхими и разбитыми. Город с ними не считался, и жилье на холмах ничего не стоило.

В семьдесят седьмой школе учились около десятка ребят из домов, расположенных высоко на холмах. Их родители были обычными рабочими. Они вставали рано утром, чтобы пешком спуститься вниз, к улице Осоавиахима, где находилась ближайшая остановка маршруток, и добраться до своего рабочего места. Каждый день они преодолевали путь в гору и с горы, по затратам сил равный пути через весь Верхнебаканский перевал. И так десятки лет подряд, дети ехали в школу, взрослые в город, а их дома старели и осыпались, словно сама земля толкала их к обрыву, освобождая подножье горы Колдун.

Детей с холмов в школе недолюбливали. Учителя относились к ним плохо из-за слабой успеваемости в совокупности с пропусками занятий. Одноклассники считали их странными из-за нежелания открываться коллективу. Они были замкнуты и молчаливы. Общались в основном друг с другом, и избегали всех школьных мероприятий. Над ними регулярно издевались дети из более состоятельных семей. Они называли их инопланетянами и потешались над их внешним видом и умственными способностями. Иногда дело доходило до драки, и никто из учителей не пытался уравнять права одних и других. Дети с холмов были своего рода изгоями, переносящими это клеймо из поколения в поколение.

У Ромы Фетль, сына завуча школы, был друг Антон Дикий. Они учились вместе с первого класса, и, не смотря на то, что Дикий жил на холмах, лучше друга в своей жизни Рома не встречал. Антон был родом из малоимущей семьи. Мать скончалась от диабета, когда ему исполнилось два года. С тех пор его воспитанием занимался отец, появляясь дома только пару раз в неделю из-за тяжелой работы в порту. Долгое время Дикий рос сам по себе в отстранении от общества, вследствие чего приобрел много воображаемых друзей и пошел в школу только после одобрения психолога. Первые три года, как и ожидалось, он прочно демонстрировал уровень умственно отсталого ребенка. Отцу и преподавателям стоило огромных усилий сохранить его успеваемость на минимальном уровне, чтобы пропустить в следующий класс. Все это время его регулярно задирали старшеклассники. Его портфелем играли в футбол, шапкой вытирали подоконники, а девочки давились со смеху с его несуразных брюк и туфель, которые Дикий носил несколько лет подряд. На прелести жизни в школе он никогда никому не жаловался. Но иногда ему доставалось так крепко, что он был вынужден пропускать уроки. Рома хотел ему помочь. Но просто рассказать обо всем маме он не мог. Дикий ему запрещал. Дикий ненавидел, когда его жалели.