Аугенблик

– Куда ты меня ведешь? – испуганно вопрошала Тонечка Воробьева.

– Не пугайся так, – успокаивал я ее, – не на крышу это точно!

Тонечка Воробьева, прижатая спиной к металлическому стеллажу, с распахнутыми глазами, существовала явно не в этом мире. Стеллаж ритмично скрипел, с него валились какие-то провода, приборы, сыпались мелкие стеклянные шарики неизвестной природы и непонятного назначения, тягучей лужей растекалась вонючая побелка, подбираясь к Тонечкиным туфелькам. Воздух все больше и больше густел пылью…

– БляТь!.. БляТь!.. – через равные промежутки времени, с остервенением, то ли порицая себя, то ли выражая истинную суть наслаждения, низким упрямым голосом, сквозь сжатые зубы, резала Тонечка Воробьева.

* * *

Я созвонился с Лешкой. Оказалось, что у нас с Тонечкой было в запасе еще часа четыре свободного времени. Мои радиодела предполагали второй, а то и третий приезд. Мне было грустно от того, что в эти следующие приезды Тонечки Воробьевой со мной не будет. А так хотелось повторить эту романтическую командировку!

* * *

Мы до усталости нагулялись по парку на Воробьевых Горах, катались на фуникулере.

– А знаешь, Тонечка, радость моя, что Воробьевы горы названы в твою честь? – спросил я, нежно постукивая кончиками пальцев по содранной коленке?

– Конечно знаю, – улыбалась Тонечка, положив свою кудрявою голову мне на плечо.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Моя смена подходила к концу. Я скучал. Мониторы, вечно показывающие одно и то же, к концу смены воспринимались, как безликая мебель, хотя нет, хуже – они слегка гудели, не давая расслабиться полностью.

«Надо выключатель поставить» – изобретал я.

Проблема в том, что по правилам видео мониторинга, оператор был ограничен в правах. Вся проводка, все кабели были заделаны наглухо в коробах, никаких розеток, все опломбировано. Однако гудение этих ящиков здорово меня раздражало, и я объявил этой технике войну.

– Алексей, – встретил я Лешку, – а где Антонина наша? Услали куда?

– На больничном она. Исаев уже в курсе. Злой, как собака!

– Что с ней? – удивляясь своему равнодушному тону, спросил я.

– Да, просвистело где-то… говорит – гланды.

– Кому, говорит? – насторожился я.

– Исаев сказал. Она же у него отпрашивалась.

В моем полусонном сознании возникла необычная картинка: пустобрех Мишка, неестественно больших размеров, с болтающимся Исаевским полосатым галстуком и с Исаевской же физиономией, противным фальцетом гавкает на Тонечку Воробьеву. Испуганная Тонечка, с завязанным на шее ярко оранжевым шарфом, вжавшись в угол, хлопает испуганными глазками…

Стряхнув наваждение, вызванное хроническим пересыпанием на рабочем месте, я бессознательно проговорил:

– Навестить надо бы ее…

– Исаев меня хотел послать, потом передумал.

– А чего «Самого» нет? – заревновал я.

– В администрации он, – как-то торопливо успокоил меня Лешка, – к обеду будет.

– Ты, стало быть, свободен сейчас? – прощупывал я почву.

– Не-а, – не поддался Лешка, – ходовую надо посмотреть. Завтра в Новомосковск ехать.

– Ты один, что ли поедешь?

– Нет, – почему-то раздражаясь, ответил Лешка, – Ленка со мной, Антонина же болеет.

Леночка, наша лаборантка, устроилась к Исаеву гораздо позже всех нас. Маленького роста, худенькая девочка, испуганная по жизни, этакая «серая мышка», впрочем, не лишенная своеобразного очарования, еще не успела вписаться в наш коллектив (по крайней мере, пока ни разу не побывавшая на наших корпоративах), была небезразлична Лешке. Я «прочитал» это сразу, хотя очевидно было, что Лешка это всячески скрывал. Тут я понял, что раздражительность в голосе Алексея вовсе не была таковой. Стеснительный по натуре, он элементарно боялся ехать с ней в такую длинную командировку. Мне стало жаль моего друга, и я совсем не знал, как ему помочь.

* * *

Пока я шел домой, продумывал, стоит ли к больной Тонечке идти или стоит подождать ее выздоровления. Совесть и желание (в основном последнее) все больше и больше перевешивали чашу весов в сторону… Тонечку навестить. Аргументы возникали самые неожиданные!

Протоптанная за многие годы тропа шла через небольшой лес. Каждый куст приглашал в гости и не только меня одного. Я твердо решил осуществить две вещи: сходить к болезной Тонечке Воробьевой и, как-нибудь, сводить ее в эти самые… гости.

Я купил килограмм апельсинов (ох, уж эти апельсины, как тяжело они доставались в те времена!) и отправился по уже знакомому адресу.

Подожженная когда-то малолетними хулиганами кнопка звонка больно врезалась в подушечку пальца. Я позвонил раза три. За дверью послышался хриплый, мало несущий информацию, голос Тонечки Воробьевой, предположительно спрашивающий, кого это черт принес, хотя наверняка сказать не могу; после моего обозначения, слышалась долгая возня, что-то падало, что-то скрипело. В общем, активность была такова, будто бы во всей квартире решили срочно переставить всю мебель…

– Сейчас, подожди, – хрипело за дверью.

Дверь медленно открылась, и Тонечка Воробьева обозначилась в дверном проеме. Высунувшись наружу, она заговорщицки оглядела лестничную клетку.

– Заходи. Давай скорее!

Вид у нее был интересный: махровый халат, пушистые тапочки с мордами котят и… толстый оранжевый шарф на шее!

– Чего ты так на меня смотришь? – с укором прохрипела она. – Живая я!

– Правда? – неуверенно спросил я.

– Представь себе! – переходя с сипения на хрипение и обратно, на манер тирольских песен, утверждала Тонечка Воробьева.

– Вот… – растерявшись, проговорил я, – апельсины тебе принес… оранжевые…

– А чего, другие бывают? – насиловала больные связки бедная Тонечка Воробьева.

– …Ну, я в смысле, по-французски оранж – это апельсин.

– Мы чего, по-французски говорить будем? – как мне показалось с обидой, хрипло сипела Тонечка, пропуская меня в прихожую.

В прошлый, тот самый первый, телефонный раз, Тонечкина квартира жила родственниками. Направляясь к ней, я резонно полагал, что мне снова придется ловить их сладенькие все понимающие взгляды. Однако теперь в квартире была какая-то совсем неестественная тишина. Неестественная еще и потому, что Антонина действительно выглядела больной, всеми брошенной. Я вспомнил грохот передвигаемой мебели, и, чуть ли не на полном серьезе предположил: домочадцы попрятались в шкафы, а шкафы переставили дверцами к стенам. И вот они там сидят теперь и прислушиваются к каждому звуку…

Однако, проходя в Тонечкину комнату, я не заметил ни одного предмета мебели, стоявшим задом наперед.

– Тонечка, душа моя, – ласково и одновременно испуганно проворковал я, – а что ты делала только что? Что за шум такой я слышал за твоей дверью?