Три лилии Бурбонов

Перед тем на протяжении нескольких недель Оливарес притворялся, что хочет уединиться в своём доме в Андалусии, хорошо зная, что его воспитанник среди хаоса придворных интриг как никогда будет нуждаться в его совете. Действительно, стоило графу только намекнуть на свой отъезд, как инфант согласился на всё, что он только пожелает.

Юный Филипп лежал в своей огромной квадратной кровати, похожей на шатёр, в Мадридском дворце, когда привратник в девять часов утра 31 марта 1621 года объявил о приходе его духовника. Войдя, монах опустился на колени и приветствовал его как короля Филиппа IV. На мгновение юноша был ошеломлён этой новостью, а потом велел слугам задёрнуть занавески, чтобы наедине предаться своему горю. Но вскоре нетерпеливые придворные столпились в его приёмной, дабы засвидетельствовать своё почтение новому монарху. Внезапно все оживились, и толпа расступилась перед Оливаресом, который в сопровождении своего престарелого дяди, седовласого дона Бальтасара де Суньиги, прошествовал в королевскую спальню. Раздвинув занавески кровати, он непререкаемым тоном сказал Филиппу:

– Ваше Величество должны встать, потому что ещё многое предстоит сделать.

Но когда Уседа, который, как первый министр, пользовался правом свободного доступа к государю, хотел последовать примеру графа, Филипп вскочил с постели и приказал никого больше не впускать, пока он не оденется. Его туалет по этому случаю длился долго, поскольку молодой король не мог удержаться от слёз из-за горя и волнения.

Тем временем оставшийся в прихожей Уседа кипел от злости из-за оскорбления, нанесённого ему новым королём, который таким образом пренебрёг предсмертными наставлениями своего отца. Неожиданно Оливарес, выйдя из королевской опочивальни, столкнулся лицом к лицу со своим соперником. Между ними произошёл ожесточённый спор из-за действий Филиппа, запретившего герцогу Лерме, который недавно стал кардиналом и был неподвластен приказам мирян, въезжать в Мадрид. Указав на государственные бумаги, печати и ключи в руках сопровождавшего его секретаря, Уседа насмешливо поинтересовался:

– Кто, кроме моего отца, достоин взять на себя ответственность за них?

– Мой дядя, дон Бальтасар де Суньига, находится здесь, – парировал Оливарес, – чтобы сделать это на благо государству благодаря своему многолетнему опыту и непревзойдённой мудрости.

В этот момент Уседу уведомили, что король примет его.

Но когда бывший министр преклонил колени и протянул Филиппу документы и печати, тот, махнув рукой в сторону буфета, хмуро произнёс:

– Положите их туда.

Так и не дождавшись благодарности за свою службу от юного короля, Уседа вышел, чтобы оплакать своё теперь уже неминуемое разорение и позор.

Пока король был занят беседой со своей молодой женой и сестрой, а также братьями Карлосом и Фернандо и принимал поздравления придворных, в большом зале Алькасара спешно велись приготовления к торжественному погребению Филиппа III, до последней минуты сжимавшего в руках распятие своего отца и деда. И когда по всей столице раздался приглушённый звон похоронных колоколов, по крайней мере, у одного человека от этого звука упало сердце.

– Король мёртв, и я тоже! – воскликнул дон Родриго де Кальдерон, герцог Олива, бывший секретарь герцога Лермы, томившийся в течение многих лет в тюрьме.

И, действительно, став козлом отпущения, на которого обрушились бесчисленные обвинения, от воровства до колдовства, Олива вскоре лишился головы. Его же господина от этой участи защитила кардинальская шапка, дарованная папой. Правда, Лерме не удалось избежать заточения, как и его сыну. Уже в начале апреля герцога Уседу обвинили в том, что он отсутствовал на церемонии утреннего одевания короля и в тот же день лишили всех должностей. Началось следствие по злоупотреблению должностными полномочиями и казнокрадству. Уседу арестовали, присудили к штрафу в 20 000 золотых, затем сослали и заточили в одном замке с отцом. На всё же их семейство наложили штраф в 1 000 000 золотых. Лерма и Уседа так и умерли в почётном заключении, причём сын отдал Богу душу прежде отца.

После окончания проповеди Филипп IV отправился на ужин. Зал был переполнен высшей знатью. Когда король покончил с трапезой и скатерть была убрана, в зал тихо бочком вошёл Оливарес и прижался к стене позади других присутствующих вельмож, вероятно, хорошо зная, что сейчас произойдёт. Поймав его взгляд, король торжественно произнёс:

– Давайте послушаемся доброго монаха, который проповедовал сегодня: граф Оливарес, будьте осторожны!

Эти слова обычно использовались при возведении испанского дворянина в сан гранда.

Тотчас надев свою широкополую шляпу, Оливарес вне себя от радости из-за оказанной ему чести бросился к ногам короля вместе со своим дядей и теми из его родственников, которые были в комнате. Их радость возросла, когда несколько часов спустя герцогу Уседе сказали, что он должен немедленно уступить Оливаресу одну из двух своих главных придворных должностей. С тех пор почести, титулы и другие высокие должности дождём сыпались на фаворита, который вскоре стал герцогом Санлукар-ла-Майор и главным камергером короля. Но когда он демонстративно изъявил желание полностью оставить политику своему дяде и ограничиться только своими придворными обязанностями, никто не был обманут кажущейся скромностью Оливареса, который вёл наедине долгие беседы с королём, касавшиеся, в основном, вопросов управления государством.

Но каким способным человеком ни был Оливарес, он презирал все мнения, кроме своего собственного, и, по словам Хьюма, неоправданно предпочитал использовать грубую силу в отношениях с другими людьми и даже державами:

– Лучший наездник Испании, он обращался с людьми так же, как со своими ширококостными скакунами, заставляя их повиноваться с помощью силы воли и настойчивости.

Оливарес поддержал своего дядю в его стремлении заставить нидерландских повстанцев подписать выгодный для испанцев мирный договор. Поэтому было решено начать против них победоносную войну.

– Необходимо принудить голландцев к дружбе с нами! – заявил Оливарес.

Это было роковое решение. Возобновлённая в 1621 году война оказалась долгой и бессмысленной. Она сорвала реформы государства и закончилась только спустя двадцать семь лет как финальная точка в европейской Тридцатилетней войне. По мирному договору испанцы вынужденно признали Нидерланды независимым государством, а Испания навсегда получила в Европе статус второстепенной державы.

После кончины дяди 7 октября 1622 года Оливарес стал «valido» (официальным королевским фаворитом) и возглавил правительство. В то время как во Франции первым министром стал кардинал Ришельё, считавший Габсбургов врагами своей родины. Между Ришельё и Оливаресом началась своеобразная «политическая дуэль», периодически переходящая в военные действия между двумя странами. Это, конечно, ослабляло позиции Изабеллы.

Граф-герцог, как стали теперь называть Оливареса, старался не оставлять короля ни на минуту. Прежде, чем Филипп вставал с постели, министр первым входил в его комнату, раздвигал занавески на кровати и открывал окно. Затем, стоя на коленях, он докладывал своему господину о делах предстоящего дня. При этом каждая деталь одежды, которую надевал король, сначала проходила через его руки. После полуденной трапезы, на которой тоже часто присутствовал Оливарес, последний имел обыкновение развлекать Филиппа IV занимательной беседой, подробно рассказывая о столичных сплетнях, а поздно вечером он являлся, чтобы сообщить о полученных депешах и проконсультировать короля относительно ответов. После чего укладывал монарха в постель.

Оливарес манипулировал Филиппом IV, заставляя его не доверять никому – за исключением, конечно, одобренных фаворитом приспешников. Это касалось и семьи самого короля, особенно его братьев. Граф-герцог видел врага даже в Изабелле, которая обладала более сильной волей, чем её муж.

– Этот человек стремится взять власть в собственные руки и отстранить Ваше Величество, – говорила она королю.

Но Филипп IV не верил ей. Из свиты королевы окончательно изгнали всех французов, а во главе её двора Оливарес вскоре поставил собственную жену (и кузину), злобную и безобразную Инес де Суньигу, на которой женился ради большого приданого.

– Королевы нужны для того, чтобы рожать! – однажды нагло заявил фаворит.

Конечно, это не понравилось Изабелле, но что она могла поделать, окружённая шпионами графа-герцога?

– Опасаясь влияния королевы, – читаем у Виктора Ерёмина, – он толкнул Филиппа IV на путь греха и предательства, чтобы разрушить их брак.

Хотя Грегорио Мараньон, испанский историк ХIХ века, утверждал, будто Оливарес просто хотел, дабы король утолял свой «пожирающий огонь» с другими женщинами в то время, когда его супруга была в положении.

Действительно, как только стало известно о беременности Изабеллы, Оливарес свёл её юного мужа с красивой молодой португалкой Франциской де Тавара, фрейлиной королевы.

Вообще, за нравственностью женщин при дворе строго следила «Guarda dama» (Хранительница дам), так что в чопорной замкнутой атмосфере они (во дворце жили только вдовы и девушки) могли вполне зачахнуть от скуки.

– Так вот, чтобы их жизнь не была невыносимой, – пишет Николаева Кристина в своей работе «О странностях этикета при испанском дворе Габсбургов», – им разрешалось иметь подле себя одного или нескольких официальных поклонников. Их называли «Galanteos de palacio», что можно перевести как «придворные кавалеры». Таким кавалером мог быть и женатый человек, по желанию, молодой или в возрасте. Это не имело никакого значения, потому что о любовных чувствах там и речи не могло быть, его права заключались всего-навсего в том, что он имел право поклоняться даме и служить ей.

Увы, в течение всего года этому кавалеру выпадало несколько дней, когда он мог наслаждаться обществом обожаемой дамы. Только в редких случаях дамы могли показаться на людях: на придворных торжествах, церемониях, приёмах или на зрелищах аутодафе. В такие моменты официальный кавалер мог стоять рядом со своей дамой и ухаживать за ней, естественно, соблюдая правила и нормы поведения и морали. При этом даже в присутствии короля он мог оставаться в шляпе, подобно грандам. Как уверял французский посланник Берто, это объяснялось крайне изощрённой галантностью: они хотели таким способом продемонстрировать, «что их дамы, которым они себя посвящали, имеют в отношении их такие же права, как король в отношении своих подданных, то есть могут позволить им не снимать головной убор».

– И ещё этот недостаток любезности объясняют тем, – добавляет он, – что кавалеры пребывают в таком упоении, до того поглощены любованием своей дамой, что не могут даже и подумать о том, что находятся в шляпе в присутствии королевы.

В остальные дни года кавалер мог кружить вокруг дворца и ждать, когда его дама на мгновение покажется у окна. Тогда с помощью жестов он мог признаться ей в любви, что по испанским правилам делалось так: кавалер доставал из кармана платок, прикладывал его к губам, потом ко лбу, затем прикладывал его к сердцу. Согласно воспоминаниям графини д'Ольнуа, томящийся таким образом влюблённый стонал и вздыхал настолько громко, что его можно было услышать издали. Чтобы всё-таки получать и какое-нибудь физическое наслаждение, они подкупали хирурга, который пускал кровь придворным дамам, и тот выносил им платок, пропитанный кровью обожаемой госпожи.

В XVII веке среди придворных также вошло в моду самобичевание во время Великого поста. Мастера монашеской дисциплины преподавали им искусство розги и ремня. Спектакль самобичевания кавалеры устраивали под окнами возлюбленных. Их искусство не было лишено своеобразной эстетики: плети были перевиты лентами, полученными на память от дамы, и верхом элегантности считалось умение хлестать себя до крови одним движением кисти, а не всей руки. Предмет любви, извещённый заранее, украшал свой балкон коврами, зажигал свечи и сквозь приподнятые жалюзи ободрял своего мученика. Если же кавалер встречал свою даму на улице, то старался ударить себя так, чтобы кровь брызнула ей в лицо, – эта любезность вознаграждалась милой улыбкой. Случалось, что соперники, сопровождаемые лакеями и пажами, встречались под окном дамы, во имя которой взялись истязать себя. И тогда орудие бичевания превращалось в орудие поединка: господа начинали хлестать друг друга плетьми, а лакеи колотили друг друга факелами. Более выносливый вознаграждался брошенным с балкона платком, который с благоговением прижимался к ранам любви.

– …кающийся садился за стол вместе со своими друзьями, – утверждает современник. – Каждый по очереди говорил ему, что на людской памяти никто не совершал самобичевания с большим изяществом: все его действия преувеличивались, особенно же счастье той дамы, в честь которой он совершил свой подвиг.

Таким образом, служба даме была высокой честью и наградой.  Тот, на кого падал выбор, осыпал свою госпожу изысканными подарками. Графиня д'Ольнуа рассказывает, что во время её пребывания в Испании множество кавалеров из-за этого разорились. Но самой большой удачей для них были выходы королевы в сопровождении своих фрейлин.

– Тогда любовники, которые всегда были очень ловки, вспрыгивали на подножку кареты, чтобы развлечь их беседой. Когда королева возвращалась поздно, они велели нести перед каретой, где были их дамы, сорок или пятьдесят свечей из белого воска, что создавало очень красивое освещение, особенно если карет было несколько, и в каждой по несколько дам.

– Так, – заключает писательница, – нередко можно было видеть тысячу свечей, помимо тех, что предназначались для королевы.

Впрочем, все эти правила, естественно, не касались короля, который мог в любую минуту постучаться вечерком в дверь комнаты, где жила придворная дама, или навестить свою любовницу в её собственном доме.

Сохранилась переписка между архиепископом Гранады, наставником короля, и Оливаресом, относящаяся к первым годам правления Филиппа IV. Прелат с негодованием упрекает фаворита за то, что тот приучил молодого короля к тайным ночным прогулкам по улицам столицы в поисках любовных приключений и пересказывает сплетни о романе королевы с одним из самых блестящих кавалеров двора. По крайней мере, в отношении Изабеллы архиепископ был неправ. Хотя и говорят, что нет дыма без огня…

Кавалером, о котором упоминалось в письме, предназначенном Оливаресу, был всё тот же Хуан де Тассис, вернувшийся из изгнания после смерти Филиппа III. Но самое интересное, что его назначили камергером Изабеллы. И это при том, что графа Вильямедьяну считали неисправимым донжуаном! Поэтому возникает подозрение, что Оливарес хотел «подмочить» безупречную репутацию королевы. Хотя графу Вильямедьяне было за сорок, и он не отличался красотой, Изабелла доброжелательно отнеслась к этому назначению, потому что, подобно своему мужу, любила общество поэтов. А Перальту считала своим другом.

Во время боя быков, одного из первых зрелищ в честь восшествия Филиппа IV на престол, Хуан де Тассис выехал на арену во главе своего отряда в шёлковой тунике поверх доспехов, украшенной золотыми монетами, называемыми «реалами» (как и членов королевской семьи), в то время как на его знамени красовался девиз: «Son mis amores reales» («Это мои истинные возлюбленные»). В сочетании с его дерзкими взглядами и подчёркнутыми приветствиями это означало, что его любовь была направлена на королеву. На самом деле, как считают историки, истинным объектом внимания Вильямедьяны была донья Франциска де Тавара, королевская фаворитка.

– У него была какая-то сексуальная мания в отношении женщин Филиппа, – считает писатель Виктор Ерёмин.

Таким образом, графу удалось возбудить ревность молодого короля, раздражение которого усилилось из-за невинного замечания жены:

– Вильямедьяна очень меток.