Овод

– Для меня, – возразил Монтанелли, – нет случаев, которые можно было бы разрешить несправедливостью. Судить обыкновенного гражданина тайным военным судом – это несправедливо и незаконно.

– Разберем данный случай, ваше преосвященство! Заключенный явно виновен в нескольких тяжких преступлениях. Он принимал участие в возмутительном покушении в Савиньо, и военно-полевой суд, назначенный монсеньором Спинолой, несомненно, приговорил бы его к смерти или каторжным работам, если бы ему не удалось скрыться в Тоскану. С тех пор он не переставал организовывать заговоры. Известно, что он очень влиятельный член одного из самых зловредных тайных обществ страны. Имеются большие основания подозревать, что он санкционировал, если не сам организовывал, убийство по меньшей мере трех агентов тайной полиции. Теперь его, можно сказать, поймали на контрабандной перевозке оружия в Папскую область. Он оказал вооруженное сопротивление властям и тяжело ранил двух должностных лиц при исполнении их обязанностей. А теперь – он живая угроза спокойствию и безопасности города. Всего этого, несомненно, достаточно, чтобы оправдать военный суд.

– Что бы этот человек ни сделал, – ответил Монтанелли, – он имеет право быть судимым по закону.

– На ведение дела обычным законным порядком потребуется много времени, ваше преосвященство, а нам дорога теперь каждая минута. Притом же я в постоянном страхе, что он убежит.

– Если побег его возможен, то это уже ваше дело усилить надзор.

– Я делаю все, что от меня зависит, ваше преосвященство, но мне приходится полагаться на тюремный персонал, а заключенный точно околдовал всю стражу. В течение трех недель я четыре раза сменял всех приставленных к нему людей, я не переставал налагать взыскания на солдат, а толку все никакого: я не могу добиться, чтобы они перестали передавать его письма на волю и приносить ему ответы. Глупцы! Они влюблены в него, точно в женщину.

– Это любопытно. Должно быть, он необыкновенный человек.

– Необыкновенно искусный в дьявольских выдумках. Простите, ваше преосвященство, но, право же, этот человек выведет из терпения и святого. Вы не поверите, но мне самому приходится вести допрос, потому что офицер, на котором лежит эта обязанность, не мог выдержать больше.

– То есть как?..

– Это трудно объяснить, ваше преосвященство, но вы бы поняли, если бы услышали хоть раз, как Риварес держит себя на допросе. Можно подумать, что ведущий допрос офицер – преступник, а он – судья.

– Но что же он может сделать особенно страшного? Он может, конечно, отказаться отвечать на ваши вопросы, но у него нет другого оружия, кроме молчания.

– У него есть еще острый как бритва язык. Все мы грешные люди, ваше преосвященство, и большинство из нас наделало в свое время промахов. Никому не хотелось бы, чтобы о них знал весь свет. Такова уж человеческая натура. А тут вдруг выкапываются все ошибки, сделанные двадцать лет тому назад, и бросаются вам в лицо.

– Разве Риварес коснулся какого-нибудь личного секрета офицера, который вел допрос?

– Да. Видите ли, в бытность свою кавалерийским офицером бедный малый вошел в долги и взял взаймы небольшую сумму из полковой кассы…

– То есть, на самом деле, украл доверенные ему общественные деньги?

– О, это было, разумеется, очень дурно с его стороны, ваше преосвященство, но его друзья сейчас же внесли за него всю сумму, и дело, таким образом, замяли. Он был из хорошей семьи и с тех пор был всегда безупречен. Не могу понять, откуда мог Риварес узнать про эту старую скандальную историю; но на первом же допросе он начал с того, что вывел ее на свет Божий, да еще в присутствии нижних чинов! И сделал при этом такое невинное лицо, как будто читал молитву! Само собой разумеется, что теперь об этом говорят во всем легатстве. Если бы вы, ваше преосвященство, побывали хоть на одном допросе, вы, конечно, поняли бы… Риварес ничего об этом не должен знать. Вы могли бы услышать все из…

Монтанелли повернулся к полковнику и посмотрел на него с выражением, какое редко бывало на его лице.

– Я служитель церкви, – сказал он, – а не полицейский шпион. Подслушивание у дверей не входит в круг моих профессиональных обязанностей.

– Я… я не хотел сказать ничего оскорбительного…

– Я думаю, что дальнейшее обсуждение этого вопроса не приведет ни к какому результату. Если вы пришлете заключенного ко мне, я поговорю с ним.

– Позволю себе почтительно посоветовать вашему преосвященству не пытаться разговаривать с ним. Он совершенно неисправим. Было бы и безопаснее и разумнее поступиться на этот раз буквой закона и избавиться от него, пока он не натворил новых бед. С большой робостью решаюсь я настаивать на этом пункте после того, что вы, ваше преосвященство, сказали; но ведь в конце концов я ответствен за спокойствие города перед монсеньором легатом…

– А я, – прервал Монтанелли, – ответствен перед Богом и его святейшеством в том, чтобы в моем епископстве не было никаких противозаконных поступков. Раз вы настаиваете на своем, полковник, я позволю себе опереться на свою привилегию кардинала. Я не допущу тайного военного суда в мирное время в этом городе. Я приму заключенного здесь, и притом без свидетелей, завтра в десять часов утра.

– Как вашему преосвященству будет угодно, – ответил полковник с мрачной почтительностью.

И ушел, ворча про себя: «Что касается упорства, то в этом они стоят друг друга».

Он никому ничего не говорил о предстоящей встрече Овода с кардиналом вплоть до той минуты, когда нужно было снять с заключенного кандалы и везти его во дворец. «Достаточно уж и того, – сказал он своему племяннику, – что этот высокопреподобный сын Валаамовой ослицы по-своему распоряжается законом. Недоставало только, чтобы солдаты вступили в заговор с Риваресом и его друзьями и устроили побег с дороги».

Овод под усиленным конвоем вошел в комнату, где Монтанелли писал за столом, покрытым бумагами. И вдруг ему вспомнился жаркий летний день, когда он сидел, перелистывая рукописные проповеди, в кабинете, очень похожем на этот. Ставни были закрыты, как и тут, чтобы не пропускать жары, а на улице продавец фруктов кричал: «Fragola! Fragola!»

Гневным движением отбросил он назад волосы, падавшие ему на глаза, и изобразил на лице улыбку.

Монтанелли поднял голову.

– Вы можете подождать в прихожей, – сказал он конвойным.

– Да не прогневается ваше преосвященство, – начал сержант вполголоса, чувствуя себя, очевидно, очень неловко, – но полковник считает заключенного очень опасным и думает, что было бы лучше…

Глаза Монтанелли вспыхнули.

– Вы можете подождать в прихожей, – повторил он спокойным голосом.

Сержант и его солдаты покинули комнату с испуганными лицами, отдавая честь и бормоча извинения.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал кардинал, когда дверь затворилась.

Овод сел, сохраняя молчание.

– Синьор Риварес, – начал Монтанелли после короткой паузы, – хочу предложить вам несколько вопросов и буду вам очень благодарен, если вы мне ответите на них.

– Мое г-главное занятие теперь в-выслушивать предлагаемые мне вопросы.

– И не отвечать на них? Так я, по крайней мере, слышал. Но те вопросы предлагались вам чиновниками, ведущими следствие. Они обязаны были бы использовать ваши ответы как улики против вас…

– А в-вопросы вашего преосвященства?

Желание оскорбить чувствовалось скорее в тоне, чем в словах.

Кардинал сразу понял. Но лицо его не потеряло своего серьезного и в то же время приветливого выражения.

– Мои, – сказал он, – останутся между нами, ответите ли вы на них или нет. Если они коснутся ваших политических тайн, вы, конечно, не ответите. В противном случае я надеюсь, что вы это сделаете как личное одолжение мне, хотя мы совершенно и не знаем друг друга.

– Я в-весь к услугам вашего преосвященства.

Легкий поклон, сопровождавший эти слова, и выражение лица, с которым они были сказаны, отбили бы охоту просить одолжения даже и у очень храброго человека.

– Скажите мне прежде всего, что вы собирались делать с огнестрельным оружием, ввоз которого вам ставится в вину?

– У-убивать им крыс.

– Ужасный ответ. Разве братья-люди превращаются для вас в крыс, если не могут разделять ваших убеждений?

– Н-некоторые из них.

Монтанелли откинулся на спинку стула и в течение нескольких секунд молча глядел на своего собеседника.

– Что это у вас на руке? – спросил он вдруг.