«Орлик» и другие рассказы. Личное

«Орлик» и другие рассказы. Личное
Эстер Кей

Взросление. Кто я и что я. Какая польза от меня будет миру? Проза, фантастика, религия, психология? Да! Всего понемножку. Читатель встретит здесь героев романа «Маршал», «Братства тупика» и «Стыковки», перемешанных в диковинном движении к свету в конце тоннеля. А как же каббала? Ее здесь нет? Понимающий поймет.

«Орлик» и другие рассказы

Личное

Эстер Кей

© Эстер Кей, 2018

ISBN 978-5-4490-7537-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мункис

…Мункис вдруг почувствовал, что Мошиах пришел. Это было точно миг приземления самолета в пункте назначения. Как пассажиры, радующиеся прилету, хлопают в ладоши, так и Шмуэль Мункис, почувствовавший приход Мошиаха, вдруг страшно захотел сделать «лехаим» на водку.

Водки в раю не было. С тех пор, как Мункис пребывал в раю, то есть 200 или чуть побольше лет, ни разу он не был мучим жаждой столь сильно.

Шмуэль Мункис затосковал безмерно.

«На землю, что ли, попроситься?» – с отчаянием подумал он. Но и это было уже испробовано, однако в визе ему отказывали, лишая шанса облечься в тело и спуститься в нижний мир. Даже объяснений по этому поводу не давали. Так он и сидел в отказе. В обществе праведных еврейских душ, ангелов и всего сонма небесного – и не было ему покоя.

Удивительно, но когда он вспоминал свою земную жизнь, он чувствовал, что там, на земле, его близость ко Всевышнему была неизмеримо глубже и ощутимее, чем здесь, в мире душ и ангелов.

Ангелы были скучные, статичные, не умели мыслить творчески. Души праведников наслаждались сиянием Святости и не понимали его, когда он пытался говорить с ними о проблемах. Вообще, было похоже, что из всех райских существ проблемы были только у него одного.

Его взбудораженная душа искала способа выйти из заколдованного круга сладкой заоблачной жизни, и, в конце концов, он решился прорвать его весьма нестандартным способом.

«Слушай, – сказал он демону среднего калибра, пролетавшему мимо рая с радиоприемником в руках, – дай радио послушать, про политику разузнать…» Ошарашенный демон сообразил, что радио может – чем черт не шутит – испортить эту душу, и с радостью протянул Шмуэлю радиоприемник.

«Очень мелодичные женские голоса, рекомендую», – посоветовал демон, настраивая приемник на музыкальную передачу.

Шмуэль огрел его добродушно презрительным хлопком, после чего уселся ловить последние новости Ближнего Востока. Он слушал, и сердце его наполнялось жгучими слезами. Он понял, что существует Сион, Израиль, Иерушалаим – целое государство евреев. Но только оно не святое, а светское.

«Ладно, – заключил он, – в поколении Мошиаха так оно и должно быть». На одной из волн радио мощным накатом рок музыки взорвалась вдруг песня «Мошиах». Шмуэль вскочил на ноги, прервав свою вылазку в эфир, забросил приемник в первое попавшееся облако, и почувствовал исполинское нарастание душевных сил.

– Ребята, – заорал он на праведников, – нас здесь держат ни за что! Там, на Земле, уже Мошиах пришел, а мы тут сидим, как идиоты!

– Что ты предлагаешь? – подозрительно спросил праведник 15-го века.

– Я предлагаю воскресник! Воскресение из мертвых и хорошая, организованная пьянка с солеными огурцами в обществе нормальных, живых евреев! Вот что я предлагаю.

Шмуэль не стал тратить время на призывы и увещевания. Он по наитию зашагал к лифту экстренного сообщения, оттолкнул дежурного ангела и ворвался внутрь кабины, нащупывая кнопки небесных этажей. Лифт взмыл к Престолу Славы. От непривычной концентрации Любви и Страха к Б-гу в воздухе было полно искр. Под Престолом Славы Шмуэль обнаружил закатившиеся туда, видно еще с Шести Дней Творения, бутылки «Смирновской». Опаленный искрами, он вбежал в лифт, судорожно прижимая бутылки к груди. В лифте что-то загорелось, на Шмуэля набросились огненные лев, бык, орел и все они пытались вырвать из его рук бутылки с водкой…

«Адони, лех ацида», – были первые слова, услышанные Шмуэлем после потери сознания.

Он увидел себя в крепких объятиях полицейского, который, очевидно, пытался сдвинуть его с проезжей части.

– Ваши эти демонстрации пробки нам делают, – вежливо добавил полицейский и схватил на лету уроненную было Шмуэлем одну из бутылок. – Ладно бы, только хабадники, а то уже весь Тель-Авив сбежался. Смотри, флагов-то сколько понатащили! А эти, – продолжал полицейский удивленно, – эти-то, откуда – из цирка, что ли?

Шествие разрасталось, пополняясь как простым народом, так я воскресающими по ходу дела из праха цадиками. Цадики воскресали непосредственно в характерных для своей эпохи одеяниях. Было также много флагов желтого цвета с надписью «Мошиах» и изображением короны. Мелькали несомые народом плакаты: «Земля Израиля – евреям!», «Хеврон – навеки наш», «Мошиах – сейчас»…

На мгновение земля и небо смешались, что позволило Иерусалимскому Храму спуститься с высоты и плавно вписаться в панораму столицы. Легкий запах серы – очевидно, от спалившейся попутно мечети, – повеял в весеннем воздухе.

На крыше Храма стоял в лучах поднимающегося солнца Мошиах, имя которого Менахем. Его борода шевелилась вокруг губ, и произносимые им слова расходились видимыми, точно выписанными на всех языках фразами: «Смиренные, пришло время вашего Освобождения…»

Стоя с бутылками в руках в толпе народа, Шмуэль ощутил, что Мошиах устремляет свой небесный взор на него, а впрочем, на всех одновременно.

«Лехаим, Ребе», – осмелился сказать Шмуэль.

Начались пляски. Король Давид и Моше-рабейну разливали народу добытую Шмуэлем водку. Один из самозабвенно пляшущих наступил Шмуэлю на ногу, посредством чего тот радостно осознал, что он жив и имеет ноги, руки, голову, одежду.

«Как же это я, воскрес и не заметил», – воскликнул он с изумлением. Теперь, впервые за последние 200 с лишним лет, он мог промочить горло по всем правилам.

ОРЛИК

Тихий снег падал на живую волну прохожих, на афиши и ларьки Крещатика, на утолщенные пушистой белизной контуры деревьев. В отражении витринного стекла Орлик увидела свое лицо, измененное и уточненное гримом и, в результате этого умелого изменения, будто чужое, чрезмерно красивое. Больно было видеть его таким красивым и никому не нужным. Она пошла дальше, осознав свою одинокость и не желая в нее углубляться.

Существует ли на свете один человек, который бы это лицо узнал и полюбил, даже совсем не приукрашенное – и даже не именно лицо, а внутреннее содержание, им выражаемое, душу, сущность, натуру ее?? Или… такого человека просто нет?

Орлик зашла в универмаг, четыре этажа которого неспешно выдали ей некую унылую закономерность: те же самые товары, чередуясь и меняя расположение, заполняли излишне большое, ненужное пространство магазина. Товаров первой человеческой необходимости, простых и добротных, не было… зато всевозможные сувениры, экстравагантные одеяния, цыганские блестки и обилие мистических знаков на предметах любого назначения, а также бурно представленная книжная продукция, по большей части бульварная – все это наводило на мысль, что помещение заполняется товаром, завозимым неталантливой мафией, не допускающей притока здоровой торговли в этот чертог частного предпринимательства. Сердце посетителя уставало от вида нулей, стоявших, как охранники, рядом с цифрами цен, и покупать ничего не хотелось… Шел 1993 год.

Снег на улице выдавался первоклассный и недорогой, чистенький и радующий.

В подземном переходе у метро музыканты грелись лирической своей работой – струнами, строками, трубными звуками. Романс перекрывался хриплым ревом проповедника, ратующего за что-то, аккордеон сменял студенческий перебор гитары. Продавцы газет, снадобий, гороскопов неумело пытались завлечь прохожих каким-то призраком надежды и спасения. Кафетерий, полный привозных сладостей, играл с народом все ту же глупую шутку трех ноликов – каждый шоколадный батончик стоил не меньше тысячи купонов (украинских дензнаков нового времени).

Эскалатор внес Орли внутрь котла с поездами, называемого метро. (Откроем читателю настоящее имя этой юной израильтянки, Орли, ибо попытка поставить слово «Орлик» в форму винительного падежа превратила бы его в мужское имя – в то время как оно лишь прозвище, ласково данное этой девушке киевскими детишками, которых она обучала в хабадской школе, для чего и была прислана сюда из соответствующего семинара в Израиле.)

– Обэрэжно, двэри зачыняются… Наступна станцыя – майдан Нэзалэжности… – донеслось до ее непонимающего слуха.

В школе, до которой она добралась на метро, ее сразу же обступили ребятишки, загалдели, объясняя предстоящую постановку спектакля на Пурим… Она с трудом навела порядок, дала им диктант на легком иврите, потом устроила заранее заготовленную викторину с помощью карточек, прилеплявшихся к доске. В этом, пятом, классе преподавать еще было можно, а вот в десятом – полная деградация. Ребята уже ничего не знают и не хотят знать – во всяком случае, ничего, связанного со школьной программой. Зато истории о Баал-Шем-Тове, фрагменты «Тании», а для девочек – современные израильские песни – вполне подходяще. Так она и делала: садилась, окруженная мальчишками, и рассказывала им на ломаном русском о сотворении мира и о борьбе двух душ в теле еврея, а затем, отпустив мальчиков играть в футбол, устраивала с девицами урок пения на иврите. Один рослый десятиклассник, казалось ей, был в нее влюблен… или просто очень, очень внимателен к ее объяснениям – так жадно их ловил. Потом его семья выехала в Чикаго. Ее саму удивляло, почему она так чутка к этим нюансам, почему так ждет к себе внимания. Ведь ее родители были хабадниками. Она получила прекрасное хабадское воспитание, так откуда же эти лишние мысли в голове?

Итак, она подсознательно искала любви и проявляла к этой теме больше интереса, нежели любая из ее подруг по классу, по школе, по семинару, хотя внешне казалась такой же смирной, как они, и ее черные продолговатые глаза глядели вполне невинно. Но настоящая любовная история началась у нее не в Киеве, где она провела зиму и весну, а позднее, летом, в жаркой, грязной, наглой Одессе, куда отправилась она после телефонного запроса секретариата Ребе. Увы, у Орли не было того, что называется на языке хабадников «машпия» – то есть опытной наставницы, без предварительного обсуждения с которой, в идеале, девушки не должны принимать никаких жизненных решений. Так получилось, что прежняя наставница ее разочаровала – Орли показалось, что она неспособна хранить доверяемые ей тайны – а новой она пока не нашла…

Переезжая в Одессу, она действовала на свой страх и риск, да и до этого, в Киеве, была очень одинока – особенно после отъезда своей подруги Ривки, с которой делила малюсенькую квартирку на Оболони. К Песаху та, естественно, пожелала вернуться в Израиль – кому же охота в праздник голодать на Украине! А Орли по разным причинам предпочла домой не ехать. Во-первых, школьный год еще не закончился. Пусть и сумбурное это обучение, и мало что стоит такой учебный процесс – но зато дети видят перед собой живого носителя хабадского мышления, человека Ребе (каковым она себя считала) … А кроме того, Орли не очень любила тот семинар, в котором училась – ей казалось, что она ничего не потеряет, если вернется на свой второй курс спустя еще несколько месяцев, как и предполагалось по плану. Голодать ей все же немножко пришлось, но она отдавала себе отчет, что многие из тех киевских детишек, которых она обучала Торе и заповедям, голодали (не из-за кашрута, а из-за бедности) еще больше. Однажды она проводила до дома свою ученицу, обедавшую у нее в субботу, и зашла вместе с ней в небольшую квартиру, где во всем холодильнике имелась… лишь одна серая картофелина в кожуре, покинуто лежавшая внутри алюминиевой кастрюли. «Мама спит, – сказала девочка, – а я не буду света зажигать, пока суббота не выйдет…» Орли погладила ее по голове… Они сидели в темной квартирке, дожидаясь, пока выйдут звезды, и говорили о скрытых цадиках, о том, как те втайне творят добро людям.

И вот, завершив учебный год и обменявшись адресами со всеми ученицами, Орли внезапно получила предложение от одесского раввина поработать в женской йешиве, которую он только что организовал.

А по приезде ее тотчас согрел восхищенным мужским взглядом один из нерелигиозных друзей раввина и, пока она отказывалась есть клубнику непомытыми руками и объясняла галахическую сторону этого вопроса (причем раввин ей доказывал, что есть разные воззрения на этот счет), этот самый Славик успел разглядеть всю прелесть ее фигуры и лица, после чего с жаром ввязался в дискуссию об отношении к влажным фруктам.

Не прошло и недели, как она с удивлением отметила, что этот Славик ей очень нравится, несмотря на свой зачаточный иврит, хождение по городу в коротких штанах, отсутствие бороды и кипы, полное незнание законов Торы… Орли преподавала нескольким школьницам еврейскую традицию (этот класс носил громкое название женской йешивы) и во второй половине дня учила русский язык, захаживала в культурный центр, смущенно глядела на все происходящее там. Вот – пары, кружащиеся под еврейскую музыку самым некошерным образом, вот – сохнутовские вожатые, увлекающие детей довольно пустыми играми, вот – клуб «Что? Где? Когда?», комната, где вечно смеются, курят, вольно общаются между собой парни и девицы. Орли решила выпускать хабадскую стенгазету и увлекла своим проектом учениц: они вместе с ней сочиняли, писали красивым шрифтом, вырезали, приклеивали, вывешивали… За газету ее невзлюбила директорша центра Мира, чье мышление было абсолютно светским, а энергия – неиссякаемой. Вскоре Славику выпала роль Орлиного защитника – он уберегал ее от яростных нападок Миры, недовольной появлением в городе симпатичной представительницы ортодоксального иудаизма, и экономного Рувена, не любившего в иностранцах и иностранках проявлений барства и боявшегося опустошения вверенного его попечению продуктового склада.

Орли, плачущая и беззащитная, вызывала у Славика безумное желание самому стать бородатым хабадским мужиком, который был бы ей под стать и не дал бы ее в обиду… просто-напросто женившись на ней. Была бы она его женой – никто бы на нее и пикнуть не посмел. Так ему представлялось в радужных мечтах. Он забывал о том, что совершенно к этой роли не готов… Что вся его компашка, коллеги по «Мике» (валютной фирме), уютные матюжки, милые сердцу вечера, кассеты, балдеж, подруги, полная терминов ласкательной физиологии речь – это все не вяжется с Орли никак, никак, никак. И дочка Коринка, оставленная у вторично вышедшей замуж русской жены, так сильно знобит его сердце любовью к ней, что вряд ли он сможет когда-либо бросить Одессу и улететь в Израиль. Все это (ощущаемое как препятствие, но сознательно отодвигаемое) он отставил временно на второй план, увлекшись невозможным: дружбой с Орли.

…И начались безумные проекты, громоздимые во время кратких встреч в доме мучимого своими проблемами раввина, который не поощрял, но и не пресекал эту влюбленность, разве что высказался пару раз скептически… И вот уже Славик бормочет слова молитвы, накручивает тфиллин, стоя (по-прежнему в коротких штанах) возле стола в синагоге… В родительском доме, где проживает, он ничего более не ест.