В стальных грозах

Они приблизились к нам на несколько шагов и начали работать у проволоки, не замечая нас. Мы медленно отползли далеко назад, не спуская с них глаз. Смерть, стоявшая в нетерпеливом ожидании меж двух групп людей, удалилась, недовольная. Спустя некоторое время мы поднялись и пошли дальше, пока не прибыли благополучно на свой участок.

Удачный исход нашей вылазки окрылил нас до того, что мы решили в следующий вечер выйти снова, чтобы раздобыть пленного. Я отдыхал всю вторую половину дня, пока грохот взрыва возле моего блиндажа не заставил меня вскочить. Англичане выпустили фугас, который, несмотря на незначительный шум при запуске, был такой тяжелый, что осколки его начисто срезали сваи обшивки с дерево толщиной. Проклиная все, я слез со своего “coucher”[16 - здесь: ложе, кушетка (фр.).] и отправился в окоп, но, увидев там снова летящий по дуге черный шар снаряда, с воплем «Снаряд слева!» исчез в ближайшей штольне. Снарядами всех сортов и размеров в ближайшие недели нас угощали так щедро, что уже выработалась привычка: проходя по траншее, одним глазом глядеть в воздух, другим – на вход в ближайшую штольню.

Ночью с тремя спутниками я снова проползал у окопов. Мы передвигались по-пластунски вплотную к английским укреплениям, прячась за отдельные пучки травы. Спустя некоторое время появилось несколько англичан, тянувших катушку проволоки. Они остановились прямо перед нами, поставили катушку, щелкая вокруг нее ножницами и шепотом переговариваясь. Мы, как змеи, скользнули ближе, быстро перебросились словами не громче выдоха. «Сперва гранату – и берем одного!» – «Их же четверо!» – «Да ведь их всех прихлопнет!» – «Заткнись ты!» – «Тсс!». Но было уже поздно: когда я снова взглянул, англичане как ящерицы скользнули под свою проволоку и исчезли в траншее. Настроение спало. От мысли, что они сейчас принесут на позицию пулемет, стало пресно во рту. Остальные опасались того же. Под шум и лязг оружия мы на животе отползли назад. В английских окопах было оживленно. Суета, мельтешение, быстрый шепот. Пшш… Осветительная ракета. Стало светло как днем; мы пытались спрятать головы в пучки травы. Еще одна ракета. Болезненное ожидание. Хочется провалиться сквозь землю, а еще лучше – находиться в любом другом месте, только не в десяти метрах от постов противника. Еще ракета. Пенг! Пенг! Знакомый резкий оглушительный звук нескольких с близкого расстояния произведенных винтовочных выстрелов. «Ага, нас обнаружили!»

Ни с чем не считаясь, подбадривая себя громким криком, мы рискнули на бег ради жизни, вскочили и ринулись под брызжущим во все стороны огнем к нашей позиции. После нескольких прыжков я споткнулся и упал в маленькую, почти плоскую воронку от гранаты, пока трое других, считавших, что со мной покончено, пронеслись мимо. Я вжался в землю, подтянул голову к коленям и предоставил пулям пролетать надо мной в высокой траве. Неприятны были также кусочки тлеющего магния с падающих осветительных ракет, иногда догоравших совсем близко от меня, – от них я отмахивался фуражкой. Наконец стрельба ослабела и, спустя четверть часа, я покинул свое убежище, двигаясь сперва медленно, потом быстро как только несли меня ноги. Так как месяц тем временем зашел, я перестал что-либо видеть и не знал, где находится ни английская, ни немецкая сторона. Даже характерные руины мельницы в Монши не виднелись больше на горизонте. Временами с той или другой стороны с устрашающей резкостью проносились над землей пули. В конце концов я залег в траву и решил дождаться рассвета. Вдруг совсем рядом послышался шепот. Я снова изготовился к бою и, как осторожный человек, издал несколько натуральных звуков, из которых трудно было различить, немец я или англичанин. На первый же оклик на английском я решил ответить гранатой. К моей радости выяснилось, что передо мной мои люди, уже отстегнувшие ремни, чтобы забрать мой труп. Некоторое время мы сидели вместе в воронке и радовались счастливому свиданию. Потом мы отправились в наши окопы, до которых добрались после трехчасового отсутствия.

В пять часов утра я уже нес окопную службу. На участке первого взвода перед своим блиндажом стоял фельдфебель X. Когда я удивился, что вижу его в такой ранний час, он рассказал, что подстерегает большую крысу, лишающую его по ночам сна своей возней. При этом он обозревал свой до смешного маленький блиндаж, который он окрестил «виллой Леберехт Хюнхен».

Стоя друг подле друга, мы услышали глухой выстрел, не возвещавший на сей раз ничего опасного. За день до этого X. чуть не убило большим снарядом, и потому, испугавшись, он метнулся ко входу в ближайшую штольню, проехал на заднице первые пятнадцать ступенек, а на последних пятнадцати – трижды перекувырнулся через голову. Стоя у входа, я от смеха позабыл про снаряды и штольни, услышав, как бедная жертва оплакивает неудачную охоту на крысу, потирая тело в разных местах и пытаясь вправить вывихнутый палец. Несчастный поведал мне, что вчера, когда его вспугнул снаряд, он как раз ужинал. Вся его еда отправилась к черту, а кроме того, он уже вчера весьма чувствительно скатился по лестнице.

После этого развеселившего меня происшествия я отправился в свой блиндаж, но мне так и не довелось уютно подремать. Утром со все более короткими промежутками нашу траншею обстреливали снарядами. К обеду началось уже что-то несусветное. Я установил наш миномет и взял на прицел вражеские окопы. Впрочем, это был довольно слабый ответ на тяжелые снаряды, которыми нас буквально испахали. Обливаясь потом, мы сидели на корточках на нагретой жарким июньским солнцем глине малого углубления траншеи и посылали врагу мину за миной. Так как и это не укротило англичан, мы с Ветье отправились к громкоговорителю и после некоторого размышления послали следующий крик о помощи: «Бабка харкает нам в окоп. Здоровенные сгустки. Нужна картошка, крупная и мелкая!» Этой тарабарщиной мы пользовались, когда опасались, что нас подслушает противник. Незамедлительно от старшего лейтенанта пришел утешительный ответ, что сию секунду прибудет толстый усатый вахмистр в сопровождении нескольких малых ребят, и тут же с неслыханным грохотом во вражескую траншею пронесся наш тяжелый, в два центнера, снаряд, несколько раз поддержанный шквалом беглого огня полевой артиллерии, так что остаток дня мы провели спокойно.

Но на следующий день танцы завязались еще покрепче. С началом стрельбы по своему подземному коридору я отправился во второй окоп, а оттуда – в траншею, где был установлен наш миномет. Мы открыли огонь, отвечая на каждый фугас миной. После того как мы обменялись приблизительно сорока снарядами, вражеский наводчик, казалось, стал вести пристрелку специально по нам. Снаряды ложились то справа, то слева от нас, что, впрочем, не мешало нам трудиться дальше, пока один из них не направился прямо к нам. В последний момент мы рванули за пусковой шнур и кинулись прочь так быстро, как только могли. Только я влетел в залитый грязью, опутанный проволокой окоп, как чудовище лопнуло прямо за моей спиной. Мощная воздушная волна швырнула меня через моток колючей проволоки в наполненную зеленоватой жижей воронку, град крепких комьев глины барабанил по мне. Полуоглушенный, не соображающий, в какую сторону идти, я поднялся. Штаны и сапоги были порваны колючей проволокой. Лицо, руки и мундир были густо перемазаны глиной. На колене кровоточила длинная ссадина. С трудом дотащился я через окопы до своего блиндажа, чтобы передохнуть.

Впрочем, вражеские снаряды не причинили большого вреда. Траншея была в нескольких местах разрушена, громко глаголивший миномет разнесен, «виллу Леберехт Хюнхен» окончательно доконало прямым попаданием. Ее несчастный владелец уже сидел внизу в штольне, иначе пришлось бы ему при таких обстоятельствах сверзиться в третий раз.

Всю вторую половину дня стрельба продолжалась без перерыва, превратившись к вечеру из-за бесчисленного множества цилиндрических снарядов в ураганный огонь. Эти снаряды в форме валика наши называли «снарядами из бельевой корзины», так как иногда казалось, будто кто-то вытряхивает их корзинами с неба. Лучше всего можно представить себе их, если вспомнить скалку с двумя короткими ручками для приготовления лапши. Их выпускали из особых, вроде револьвера, станин, и они бултыхались в воздухе с неуклюжим шелестом, издали похожие на копченые колбасы. Они шли так плотно, что их наземный взрыв напоминал воспламеняющийся ракетный заряд. И хотя фугасы были более разрушительны, эти более действовали на нервы.

В напряженном ожидании сидели мы у входа в штольни, готовые оружием и гранатой встретить любого пришельца, но спустя полчаса огонь начал стихать. Ночью было еще два огневых налета, во время которых наши посты неизменно несли дозор, чтобы выстоять. Как только огонь стих, взмывающие вверх многочисленные ракеты высветили выскакивающих из штолен защитников, и бешеный огонь убедил врага, что в наших окопах еще есть жизнь.

Несмотря на огневое безумие, мы потеряли только одного человека – стрелка Дирсмана, которому при ударе снаряда о щит размозжило череп. Еще один был ранен в спину.

И в течение дня, сменившего эту беспокойную ночь, многочисленные огненные вихри готовили нас к близкой атаке. Наша траншея время от времени простреливалась и сделалась почти непроходимой из-за отбитого дерева обшивки. Также завалило часть блиндажей.

Командир подучастка прислал на передовую сообщение: «Перехвачен телефонный разговор англичан: они точно описывают бреши в наших проволочных заграждениях и вызывают «стальной шлем». Означает ли это слово тяжелые снаряды, еще не известно. Будьте готовы!»

Итак, грядущей ночью мы решили быть все время настороже и договорились пристрелить любого, кто на оклик «алло» не назовет свое имя. Каждый офицер зарядил свою ракетницу одной красной ракетой, чтобы сразу дать знать артиллерии.

Ночь в самом деле была еще более бурной, чем прошлая. Огневой налет в 2:15 в особенности превзошел все предыдущие. Град тяжелых снарядов вокруг моего блиндажа. В полном вооружении стояли мы на лестнице в штольню, свет маленьких огарков отражался мерцанием в мокрых заплесневелых стенах. Через вход вползал голубой дым. С потолка крошило землей. Бум! «Черт возьми!» – «Спичку, спичку!» – «Гаатовсь!» Сердце колотилось у горла. Руки, не слушаясь, освобождали капсюль гранаты. «Это последний» – «Пошел!» Когда мы ринулись к выходу, упал еще один снаряд со сдерживающим зажиганием. Нас швырнуло воздушной волной обратно. Тем не менее, хоть еще и спускались с великим шумом последние железные птички, все посты уже были заняты командой. Ворох ракет как днем осветил завешанную густым пологом дыма нейтральную полосу. В этих мгновениях, когда весь состав в наивысшем напряжении стоял за бруствером, было что-то таинственное; они напоминали ту перехватывающую дыхание, следующую за поднятым занавесом секунду, когда вдруг обрывается музыка и всю сцену заливает свет.

Несколько часов этой ночи я провел, прислонившись ко входу в мой блиндаж, обращенный в сторону вражеской линии, и поглядывая на часы, чтобы сделать записи об обстреле. Я наблюдал за постовым – человеком в годах, отцом семейства, иногда освещаемым сполохами разрывов, стоявшим надо мной совершенно неподвижно за своим орудием. Когда огонь утих, мы понесли еще одну потерю: стрелок Нинхюзер внезапно упал со своего места на посту и с грохотом скатился по лестнице штольни к ногам товарищей, стоявших внизу наготове. Обследовав жуткого пришельца, они нашли маленькую рану на лбу и кровоточившее отверстие над правым соском. Так и осталось неясным, ранение или стремительное падение было причиной смерти.

К концу этой ужасной ночи нас сменила шестая рота. В том особом состоянии угнетенности, какое вызывает рассвет после бессонной ночи, прошли мы по линиям траншей на Монши и оттуда – к выдвинутой на окраину Аденферского леса второй позиции, предложившей нашим глазам широкий обзор начала битвы на Сомме. Участки фронта слева от нас были окутаны белым и черным дымом, башнями вырастали места попадания тяжелых снарядов, над ними сверкали сотни молний разрывающейся шрапнели. Только пестрые ракеты – немой призыв к артиллерии о помощи – выдавали, что на позициях еще была жизнь. Впервые я увидел огонь, сравнимый лишь со стихиями природы.

Когда мне удалось, наконец, в этот вечер отоспаться, мы получили приказ грузить в Монши тяжелые снаряды и напрасно прождали всю ночь какой-то застрявший транспорт, пока англичане отвесным огнем пулеметов и прочесывавшей улицы шрапнелью, к счастью безуспешно, покушались на нашу жизнь. Особенно злил меня классный пулеметчик, так высоко веером строчивший в воздух, что пули под действием силы тяжести еще быстрее отвесно падали вниз. Так что не было никакого смысла укрываться где-нибудь за стеной.

В эту ночь противник явил нам пример всей тщательности, с какой он вел наблюдение. На второй позиции, приблизительно в двух тысячах метров от врага, перед одной еще не устроенной складской штольней выросла гора мела. Англичане сделали из этого, к сожалению, верный вывод: ночью эту кучу следовало бы замаскировать – и обстреляли ее шрапнелью, тяжело ранив трех человек.

Утром мой сон опять был спугнут приказом вести взвод на участок С для шанцевых работ. Мои подразделения находились внутри шестой роты. Несколько человек я отвел в Аденферский лес, чтобы занять их там рубкой деревьев. На обратном пути к позиции я зашел в свой блиндаж поспать с полчасика – но напрасно! В этот день не видать мне было покоя! Едва я стащил сапоги, как со стороны Аденферского леса услышал бойкий огонь нашей артиллерии. Тут же у входа в траншею появился мой денщик Паулике и заорал вниз: «Газовая атака!»

Я выхватил противогаз, влез в сапоги, застегнул пояс, помчался наружу и увидел там гигантское, плотным беловатым туманом висевшее над Монши облако газа, которое, подгоняемое слабым ветром, катилось к разрушенному до основания пункту 124.

Поскольку мой взвод был в основном на передовой, а атака была весьма вероятна, было не до размышлений. Перепрыгнув через препятствия второй позиции, я помчался вперед и вскоре очутился в газовом облаке. Колющий запах хлора мгновенно убедил меня, что речь идет не о дымовой завесе, как я сперва думал, а действительно о сильном боевом газе. Я надел противогаз, но тотчас же сорвал его, так как при быстром беге мне не хватало воздуха. К тому же стекла запотели и стали совершенно непрозрачными. Все это мало соответствовало «занятиям по газовой атаке», которые я сам довольно часто проводил. Поскольку колотье в груди уже ощущалось, я старался по крайней мере как можно быстрее пересечь облако. На окраине деревни мне пришлось еще прорываться через линию заградительного огня, разрывы которого, руководимые многочисленными облаками шрапнели, образовали длинную, с равными промежутками цепь над опустелыми, давно нехожеными полями.

Артиллерийский огонь на подобной открытой местности, где можно свободно передвигаться, действует и физически, и морально совершенно по-другому, чем в населенном пункте или на позиции. Итак, я мгновенно оставил за собой линию огня и очутился в Монши, находившейся под бешеным шрапнельным огнем. Ливень пуль, выгоревших снарядов, взрывателей с шипением валился на сучья плодовых деревьев в одичавших садах и барабанил по стенам домов.

В одном из блиндажей, вырытых в садах, я нашел своих ротных товарищей Зиверса и Фогеля; они разожгли костер и наклонялись к очистительному пламени, чтобы избавиться от действия хлора. Я принимал участие в их занятии, пока не выгорел огонь, и затем двинулся к нашим форпостам по траншее номер шесть.

Пробираясь, я видел мелких зверей, умерщвленных хлором, в изобилии лежащих на дне траншеи, и думал: «Сейчас начнется заградительный огонь, и если ты будешь тащиться так и дальше, сидеть тебе тут без прикрытия как мыши в ловушке». Тем не менее я положился на свое неисправимое спокойствие.

И в самом деле, случилось так, что всего в пятидесяти метрах от ротного блиндажа я попал в новый, еще более сильный огневой налет, при котором, казалось, было совершенно невозможно не задетым преодолеть этот короткий отрезок траншеи. К счастью, я увидел одну из тех ниш, которые выкапывались в стенках траншей для связных. Три рамы от штольни – не много, но все-таки лучше, чем ничего. Я вжался в нишу и стал пережидать ненастье.

Кажется, я отыскал самый крохотный утолок. Легкие и тяжелые снаряды, бутылки с зажигательной смесью, шрапнель, «трещотки», гранаты всех сортов – я уже не соображал, что это там жужжало, бухало и грохотало. Мне вспомнился простодушный капрал в лесу у Лез-Эпаржа и его крик ужаса: «Господи! Да что же это за штучки?»

Временами уши совершенно глохли средь общего, сопровождаемого огнем адского грохота. Беспрерывное пронзительное шипение рождало ощущение, будто сотни тяжелых снарядов несутся друг за другом с невероятной скоростью. Затем с коротким тяжелым толчком упал неразорвавшийся снаряд, так что земля вокруг затряслась. Шрапнель рвалась дюжинами, нежно, как хлопушка, выпуская свои пули плотным облаком, а отработанные оболочки с шипением валились следом за ними. Если рядом ударял снаряд, сверху на меня сыпался всякий мусор, а осколки со свистом впивались в землю.

Но все же это звучание легче описать, чем вынести, ибо каждый отдельный звук проносящегося железа сознание связывало с мыслью о смерти. Итак, я сидел на корточках в своей норе, заслонив рукой глаза, и перебирал в уме все возможные виды попаданий. Мне кажется, я нашел сравнение, довольно точно передающее ощущение ситуации, в которую я попадал довольно часто, как всякий солдат на этой войне. Надо представить себя крепко привязанным к столбу, и что некто, размахивая тяжелым молотом, все время угрожает вам. Молот то удаляется в размахе, то свистит перед вами, почти касаясь черепа, потом задевает столб, так что летят осколки, – именно это соответствует ощущению, которое переживает находящийся вне укрытия посреди сильного обстрела. К счастью, подспудное чувство, как это бывает во время игры, говорило мне: «все-будет-хорошо», что действует успокаивающе, даже если на то нет достаточных оснований. Так закончился и этот обстрел, и я продолжил свой путь, торопясь еще больше.

На передовой люди были заняты, согласно многократно тренировавшемуся «поведению при газовой атаке», тем, что смазывали свои винтовки, дула которых совершенно почернели от газа. Фенрих с грустью показал мне свою новую портупею, утратившую серебристый блеск и ставшую зеленовато-черной.

Поскольку у противника все было спокойно, я опять отошел со своими подразделениями. В Монши мы увидели множество сидящих перед медпунктом людей, пораженных газом; они прижимали руки к бокам, стонали и задыхались, глаза их слезились. Все это было совсем не безобидно. Некоторые из них скончались через несколько дней в ужасных мучениях. Нам пришлось вынести газовую атаку чистого хлора – отравляющего вещества, разъедающего и сжигающего легкие. С этого дня я решил никогда не выходить без противогаза. До сих пор с неописуемым легкомыслием я частенько оставлял его в блиндаже, используя футляр в качестве сумки для бутербродов. На обратном пути я зашел что-нибудь купить в столовой второго батальона и увидел там расстроенного малого посреди кучи разбитых товаров. Снаряд пробил потолок, влетел в лавку и обратил ее сокровища в удивительную мешанину из повидла, вытекших консервов и зеленого мыла. С чисто прусской тщательностью хозяин выставил счет убыткам на сумму 82 марки 58 пфеннигов.

Вечером мой взвод, находившийся до этого на второй позиции, из-за неопределенности боевой ситуации был подтянут к деревне, получив местом пребывания рудник. В многочисленных нишах мы устроили подобие лагеря и зажгли гигантский костер, выведя дым в шахту колодца к великому гневу ротных поваров, задыхавшихся наверху, когда они тянули свои ведра с водой. Сочинив отличный грог, мы расселись у костра на меловых плитах, пели, пили и курили.

Приблизительно в полночь на боевой дуге у Монши разразился адский спектакль: дюжинами трезвонили сигнальные колокола, палили сотни орудий и беспрестанно взмывали вверх зеленые и белые ракеты. Затем начался наш заградительный огонь, тяжелые снаряды грохотали, оставляя за собой шлейфы огненных искр. Всюду, где в нагромождении развалин обитала хоть одна живая душа, раздавался протяжный крик: «Газовая атака! Газ! Га-аз! Га-а-аз!»

В свете ракет ослепительный газовый поток прокатывался по черным зубчатым силуэтам стен. Сильный запах хлора ощущался и в руднике, поэтому мы зажигали у входа большие пучки соломы, едкий дым которых выгонял нас из нашего убежища и заставлял размахивать шинелями и кусками брезента, очищая воздух.

На следующее утро мы с изумлением осматривали следы, оставленные газом. Большая часть растений увяла, повсюду лежали мертвые кроты и улитки, а размещенным в Монши лошадям конный связной обтирал слезившиеся глаза и исслюнявленные морды. Рассеянные повсюду пули и осколки покрылись благородной зеленой патиной. В самом Души следы облака были еще заметнее. Пострадавшие жители собрались перед жильем полковника фон Оппена и требовали противогазов. Их посадили на грузовые автомобили и отправили в тыловые населенные пункты.

Всю следующую ночь мы провели в руднике; вечером пришло распоряжение, чтобы в 4:15 мы получили кофе, так как английский перебежчик сообщил, что в 5 часов начнется атака. Действительно, едва вернувшиеся с кофе дежурные нарушили наш сон, как снова раздалось уже знакомое: «Газовая атака!» Снаружи в воздухе висел сладковатый запах, – на этот раз нас наградили фосгеном. На линии Монши бушевал ураганный огонь, вскоре, однако, затихший.

За этим неспокойным часом последовало освежающее утро. Из траншеи номер шесть на деревенскую улицу вышел лейтенант Брехт с рукой на окровавленной перевязи, с ним шли человек с примкнутым штыком и пленный англичанин. Брехт был с триумфом принят в штаб-квартире Запада и рассказал следующее.

В 5 часов англичане выпустили из баллонов газ и дым и вслед за тем сильно бомбили траншею снарядами. Как обычно, наши люди еще во время огня выскочили из укрытий, потеряв при этом более тридцати человек. Потом появились спрятанные за дымовой завесой два усиленных английских патруля, один из которых проник в траншею и прихватил с собой раненого унтер-офицера. Другой патруль был прихлопнут еще у проволочных заграждений. Единственного англичанина, преодолевшего препятствие, Брехт, бывший до войны плантатором в Америке, ухватил за пояс и со словами “Come here, you son of a bitch!”[17 - «Поди сюда, сукин ты сын!» (англ.).] принял в свои объятия. Этот единственный получил стакан вина и полуиспуганно и полуизумленно глядел на только что еще пустую деревенскую улицу, кишевшую теперь разносчиками еды, санитарами, связными и ротозеями. Это был высокий, совсем юный парень с золотистыми волосами и свежим детским лицом. «Какое несчастье, приходится убивать таких парней!» – думал я, глядя на него.

Вскоре у перевязочного пункта собрался длинный поезд носилок. С юга Монши прибыло множество раненых, так как в роте участка Е врагу ненадолго удалось осуществить прорыв. Один из прорвавшихся был, должно быть, отчаянным парнем. Незамеченный, он спрыгнул в траншею и помчался вдоль нее за спинами постовых, наблюдавших за местностью впереди. Он по очереди набрасывался сзади на ограниченных в поле зрения из-за противогазов постовых и, оглушив часть из них ударами приклада, так же незамеченным вернулся на английскую линию. Когда приводили в порядок траншеи, нашли восьмерых с размозженными затылками.

Приблизительно пятьдесят носилок, на которых лежали стонущие в окровавленных бинтах люди, установили перед несколькими навесами из рифленой жести, где врач с засученными рукавами делал свое дело.

Юный паренек, сизые губы которого дурным предвестием выделялись на снежно-белом лице, лепетал: «Я тяжело… Я никогда уже… Я… должен… умереть». Толстый унтер-офицер глядел на него и время от времени бормотал утешительное: «Ну, ну, приятель!»

(…) На следующий день мы, наконец, на несколько дней снова вернулись в нашу любимую деревню. В тот же вечер мы отпраздновали удачный исход этой маленькой акции несколькими заслуженными бутылками вина.

1 июля на нас возложили печальную обязанность похоронить часть наших убитых на церковном дворе. Тридцать девять деревянных гробов, на неструганых досках которых карандашом написали имена, опустили в могилу. Священник начал словами: «Вы – гибралтарцы и воистину стояли как скала в бушующем море!» – а в конце добавил: «Они славно сражались».

Лишь в эти дни я по-настоящему научился ценить людей, с которыми мне предстояло вместе сражаться еще два года. Я имею в виду акцию англичан, вряд ли даже упомянутую в армейских сводках: с ней нам пришлось столкнуться на участке, вообще не предназначавшемся для крупной атаки. Собственно говоря, от состава всякий раз требовалось сделать всего несколько шагов, а именно преодолеть короткий отрезок, отделяющий посты от входов в штольню. Но шаги эти надо было сделать в тот момент кульминации огня, который предваряет атаку и который надо уметь ощутить. Людская волна, в эти ночи часто, и даже без приказа, кидающаяся за брустверы сквозь яростный огонь, являла собой пример высокой и в то же время бескорыстной человеческой самоотверженности.

С особой силой в моей памяти запечатлелась картина растерзанной, дымящейся позиции, которой я проходил сразу после атаки. Дневные посты уже были на местах, но траншеи еще не были приведены в порядок. На постах еще лежат павшие и тут же, будто выросшая из этих тел, у орудий стоит новая смена. Странный шок вызывал вид этих групп. На мгновение будто исчезала разница между жизнью и смертью.

Вечером 3 июля мы вернулись на передовую. Было относительно спокойно, но чувствовалось, что что-то носится в воздухе. В лощине у неприятеля приглушенно, но беспрерывно звучал молот, будто обрабатывали металл. Часто мы перехватывали предназначенные для английского офицера инженерных войск на передовой тайные переговоры о газобаллонах и взрывных работах. С раннего утра и до поздних сумерек английские самолеты несли службу по созданию плотного воздушного заграждения перед своим тылом. Норма дневного обстрела траншей стала заметно больше, чем обычно.

Произошла подозрительная смена целей обстрела, будто нащупывались новые батареи. И все-таки 12 июля нас сменили, – мы так и не успели пережить ничего неприятного и остались в резерве в Монши.

Вечером 13-го наши блиндажи в садах были обстреляны корабельным десятидюймовым орудием, мощные снаряды которого мчались по строго отлогой траектории. Они разрывались с поистине ужасающим грохотом. Ночью нас разбудили сильный огонь и газовая атака. Мы сидели в блиндаже вокруг печки, в натянутых противогазах, кроме Фогеля, не нашедшего своего. Он совался во все утлы, бегал туда-сюда, пока злорадствующие приятели сообщали, что запах газа все время усиливается. Наконец я дал ему свой запасной дыхательный патрон, и он час просидел на корточках за нещадно чадящей печкой, с жалобной гримасой зажимая нос и впиваясь в свой вкладыш.

В тот же день я потерял двоих людей из своего взвода, они были ранены в деревне. Хассельман – навылет в руку, Машмайеру шрапнельной пулей прострелило шею.