Земля обетованная

Она поцеловала меня.

– Столько слов – и все лишь бы скрыть правду. На что мне мужчина, способный бросить меня даже ради газеты?

– Ты тоже умеешь торговаться, как цыганка, – сказал я. – Даже получше меня. Так и быть: я остаюсь. Пусть время остановится на день.

Мария залилась счастливым смехом. Я привлек ее к себе. Я не стал ей говорить, зачем мне вдруг так срочно понадобилась газета. Вовсе не из-за новостей. Я хотел проверить, убедиться, что этот приют мира и покоя, ворвавшийся в мое существование, не исчезнет. «Милая, чужая жизнь! – мысленно молил я. – Останься со мною! Не покидай меня прежде, чем мне придется покинуть тебя!» И в то же время я знал, сколь лжива моя молитва, сам чувствовал в ней привкус предательства и обмана. Однако у меня недоставало сил об этом думать, Мария была слишком близко, а все другое, грядущее, – слишком далеко. Сколько еще всего за это время может случиться, и кто знает, кто кого или что раньше оставит, покинет, бросит? Я чувствовал губы Марии, ее кожу, ее тело, и мысли мои проваливались куда-то в бездонную пустоту. Глубокой ночью я ненадолго проснулся и снова услышал за стенкой звуки пианино. Кто-то робко, неумело играл сонату Клементи – когда-то, в другой жизни, и я вот так же ее разучивал. Рядом со мною, обессиленная, сладко спала Мария, блаженно посапывая во сне. Уставившись в мерцающий полумрак ночи, я думал о своей забытой юности. Потом снова услышал ровное, глубокое дыхание Марии. И опять мне показалось, что мы с ней на воздушном шаре в самом центре смерча, где, как говорят, нет ни ветерка. «Будь благословен, приют покоя среди вселенских бурь в этой ночи!»

XVII

– Джесси Штайн на днях будут оперировать, – сказал мне Роберт Хирш.

– Что-нибудь опасное? Что с ней?

– Точно пока не известно. Опухоль. Боссе и Равич ее обследовали. Но ничего не говорят. Врачебная тайна. Вероятно, только операция покажет, какая у нее опухоль – доброкачественная или нет.

– Рак? – спросил я.

– Ненавижу это слово, – процедил Хирш. – После слова «гестапо» самое мерзкое слово на свете.

Я кивнул.

– Джесси знает? Догадывается?

– Ей сказали, что это совершенно безобидная, пустяковая операция. Но она же недоверчива и подозрительна, как лисица.

– Кто будет оперировать?

– Боссе и Равич вместе с американским врачом.

Мы помолчали.

– Совсем как в Париже, – проронил я. – Тогда Равич оперировал вместе с французским врачом. Тоже по-черному, нелегальным хирургом.

– Равич говорит, здесь это уже не совсем так. Здесь он вроде как серый. Короче, его за операцию уже не посадят.

– Ты получил тогда деньги для Боссе? После нашей карательной экспедиции?

Хирш кивнул.

– Да, все прошло гладко. Но Боссе не хотел брать! Я его чуть не убил, прежде чем сумел всучить ему его же деньги. Он считает, что мы добыли их вымогательством! Его кровные деньги! У некоторых эмигрантов понятия о чести, скажу я тебе, – с ума сойти! – Он усмехнулся. – Сходи к Джесси, Людвиг. Я уже был и еще раз пойти не могу – она сразу насторожится. Ей страшно. А утешитель из меня никудышный. Страх других меня только злит, я могу расчувствоваться и начинаю нервничать. Навести ее. У нее сегодня как раз немецкий день. Она считает, что когда больна, не обязательно ломать язык, говоря по-английски. Ей нужна помощь. Участие.

– Сегодня же вечером пойду к ней, как только закончу у Реджинальда Блэка. Кстати, Роберт, как поживает Кармен?

– Обворожительна и непостижима, как всякая истинная наивность.

– Разве бывают женщины, которых можно назвать истинно наивными? Дурочки – еще туда-сюда, но чтобы наивные?

– Наивность всего лишь слово, как и всякое другое. Как глупость или лень. Для меня оно означает некое волшебное царство антилогики, если угодно – полный кич, по ту сторону всяких ценностей и фактов, царство чистой фантазии, чистой случайности, царство чувств, ни капли честолюбия, полнейшее безразличие ко всему, то есть нечто такое, что мне совершенно чуждо и потому меня очаровывает.

Я посмотрел на Хирша с сомнением.

– Ты сам-то веришь тому, что говоришь?

Он рассмеялся.

– Конечно, нет, – потому меня это и очаровывает.

– Ты и Кармен нес подобную ахинею?

– Разумеется, нет. Она бы и не поняла ничего.

– Ты вот сейчас наговорил кучу всяких слов, – сказал я. – Ты что, правда думаешь, что это все так просто?

Хирш поднял на меня глаза.

– Считаешь, я ничего не смыслю в женщинах?

Я покачал головой.

– Нет, я так не считаю, хотя вообще-то для героев вполне естественно ничего в них не смыслить. Победители обычно не слишком в этом разбираются, зато побежденные…

– Почему в таком случае победители считаются победителями?

– По той причине, что понимать что-то – еще не значит победить. Особенно когда дело касается женщин. Это одна из несуразностей жизни. Но и победители, Роберт, тоже не всегда остаются победителями. А простые вещи не стоит без нужды усложнять, жизнь и без того достаточно сложна.

Хирш махнул продавцу в белом халате за стойкой драг-стора, где мы доедали свои гамбургеры.

– Ничего не могу с собой поделать, – пожаловался он. – Эти ребята до сих пор напоминают мне врачей, а драгстор – аптеку. Даже гамбургеры на мой вкус отдают хлороформом. Тебе не кажется?

– Нет, – сказал я.

Он усмехнулся.

– Что-то мы сегодня наговорили много пустых слов. Ты тоже внес свою лепту. – Он посмотрел мне в глаза. – Ты счастлив?

– Счастье? – проговорил я. – Знать бы, что это такое. Я лично не знаю. И не особенно стремлюсь узнать. По-моему, я бы понятия не имел, куда с ним деваться.

Мы вышли на улицу. Мне вдруг почему-то стало страшно за Хирша. Как-то никуда он не вписывался. А меньше всего в свой магазин электротоваров. Он же в своем роде конкистадор. Но куда податься в Нью-Йорке еврею-конкистадору, если военный комиссариат уже отсеял его за непригодностью?

* * *

Джесси возлежала на тахте в нежно-розовом халате, воплотившем дерзновенную мечту бруклинского портняжки об одеянии китайского мандарина.

– Ты как раз вовремя, Людвиг, – сказала она. – Завтра меня отправляют на заклание.

С красным лицом и горячечным блеском в глазах, Джесси источала натужную, бодряческую жизнерадостность. При этом ее округлая детская мордашка застыла от страха, который она тщетно силилась в себе заглушить. Казалось, страх передался даже волосам – они буквально встали дыбом вокруг всей головы и торчали на затылке, словно кудряшки перепуганной негритянки.

– Брось, Джесси, – сказал Равич. – Вечно ты все преувеличиваешь. Заурядное обследование. На всякий случай.