Мы сидели у окна и курили. Вечер алел над крышами.
– Красиво у тебя, Пат, – сказал я. – И очень понятно, что отсюда не хочется выходить по неделям, сидеть тут до тех пор, пока не позабудешь обо всем, что творится на свете.
Она улыбнулась:
– Было время, когда я и не надеялась отсюда выйти.
– Когда же это?
– Когда болела.
– Ну, это другое. А что с тобой было?
– Да ничего особенно страшного. Просто я должна была лежать. Вероятно, я слишком быстро выросла, получая слишком мало еды. Во время войны да и после с этим ведь было трудно.
Я кивнул.
– Сколько же ты пролежала?
Она чуть помедлила с ответом.
– Примерно год.
– О, это очень долго! – Я внимательно посмотрел на нее.
– Это было давно и почти забылось. Но тогда мне это показалось вечностью. Помнишь, ты рассказывал мне как-то в баре о твоем друге Валентине? О том, что после войны он мог думать только о том, какое это счастье – жить? И что по сравнению с этим все остальное не имеет значения?
– Ты хорошо запомнила, – сказал я.
– Потому что я хорошо это понимаю. Я с тех пор тоже радуюсь любому пустяку. По-моему, я очень поверхностный человек.
– Поверхностны только те люди, которые убеждены в обратном.
– Нет, я поверхностна, это точно. Я ничего не смыслю в серьезных вопросах жизни. И воспринимаю только красивое. Вот этот букет сирени уже делает меня счастливой.
– Это не поверхностность, это – целая философия.
– Но только не у меня. Я человек поверхностный и легкомысленный.
– Я тоже.
– Не настолько, как я. Ты вон говорил об авантюризме. А я и есть настоящая авантюристка.
– Я думал об этом, – сказал я.
– Да, да. Мне давно бы пора поменять квартиру, обзавестись профессией и зарабатывать деньги. Но я все откладываю и откладываю. Хотелось пожить какое-то время так, как хочется. Не важно, разумно ли это. Вот я так и жила.
Я засмеялся.
– А почему это у тебя вдруг появилось такое строптивое выражение лица?
– Да потому что я привыкла слышать со всех сторон, что это легкомыслие – так жить, что нужно экономить деньги, искать себе место. Но мне хотелось наконец легкости, радости, а не угнетенности. Хотелось делать что хочу. Такое настроение возникло после смерти матери и после того, как я так долго лежала.
– У тебя есть братья и сестры? – спросил я.
Она покачала головой.
– Я так и думал, – сказал я.
– Ты тоже считаешь, что я была легкомысленной?
– Нет. Ты была мужественной.
– Ах, какое там мужество… Нет, это не про меня. Мне очень часто бывало страшно. Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и все-таки не уходит.
– Вот поэтому ты и была мужественной. Мужество не бывает без страха. Кроме того, это было и разумно. Иначе ты бы просто потеряла свои деньги. А так ты хоть что-то от них имела. А что же ты делала?
– Да ничего, собственно. Жила себе, и все.
– Снимаю шляпу! Так живут только избранные натуры.
Она улыбнулась:
– Но скоро этому конец. В ближайшее время я начну работать.
– Кем же? Не об этом ли были у тебя тогда переговоры с Биндингом?
Она кивнула:
– С Биндингом и доктором Максом Матушейтом, директором «Электролы» – есть такая фирма по продаже пластинок. Продавщица с музыкальным образованием.
– А ничего другого этому Биндингу в голову не пришло? – спросил я.
– Пришло. Но я не захотела.
– А я бы ему не советовал. Когда же ты начнешь работать?
– Первого августа.
– Ну, до тех пор еще много времени. Может быть, мы еще подыщем что-нибудь получше. Но во всяком случае, в нашем лице клиентура тебе обеспечена.
– Разве у тебя есть патефон?
– Нет, но я, конечно же, немедленно его себе заведу. Хотя вся эта история мне не очень-то нравится.
– А мне нравится. Я ведь ни на что толком не гожусь. И все это значительно проще для меня с тех пор, как есть ты. Но я, наверное, не должна была тебе об этом рассказывать.
– Нет, должна была. Ты должна мне рассказывать обо всем.