Когда все сказано

Несколько месяцев спустя я шел вдоль дома к загону для лошадей и вновь услышал крики старшего Долларда. Скажу честно, сердце просто в пятки ушло. Я старался ступать как можно быстрее и бесшумнее. На этот раз Томас стоял у открытого окна на втором этаже, сжав кулаки за спиной. Он разжал одну руку, и что-то упало на землю прямо передо мной.

– Папа, я ничего не брал! Честное слово! – послышалось хныканье Томаса.

Долго не раздумывая, я поднял вещицу, мерцавшую среди камней, положил в карман и пошел дальше как ни в чем не бывало. Поступил бы я по-другому, если бы знал тогда, что разрушаю не только жизнь Томаса, но и других Доллардов на многие поколения вперед? Сумел бы пройти мимо, не поддавшись соблазну? В тот момент я думал только о мести. Если эта мелкая кража, рассуждал я, обернется Томасу хотя бы малой долей тех мучений, что достались мне от него, оно того стоило.

Даже на расстоянии до меня доносились панические вопли мальчика. Потом что-то загрохотало, но я не обернулся. Отошел подальше, нырнул за дерево и достал из кармана свою находку. Тогда-то я и увидел ее впервые, золотую монету с лицом незнакомого мне мужчины и какой-то непонятной надписью. Повертел ее в руках – тяжелая, крепкая. Подбросил пару раз, затем снова убрал в карман и улыбнулся самому себе.

Через пять часов я шел обратно той же тропинкой и встретил Пэта.

– Только глянь на этого придурка, – сказал он. Томас копошился возле дома под тем самым окном. – Потерял какую-то отцовскую монету. Старик вне себя от злости, грозится отнять у парня наследство, если не вернет эту штуку. Уверен, что сын нарочно ее стащил.

Томас поймал мой взгляд, и я, как всегда, отвернулся, хоть и ощущал теперь неизведанную прежде власть. Когда он уже не мог меня увидеть, я с улыбкой сунул руку в карман и провел большим пальцем по уютно лежавшему там металлическому кругляшу.

Где только не искали монету: под всеми кустами и деревьями, во всех карманах и сумках. В тот вечер перед уходом нас выстроили в шеренгу на проверку, но я не дурак – монета уже была спрятана в расщелине дерева близ забора на границе наших участков. Хотя все равно испугался, когда подошла моя очередь. Берк глянул на мой шрам и тщательно обыскал все карманы. Еще мгновение, и я бы признался. Однако я все-таки удержал язык за зубами, и управляющий начал прощупывать следующего работника, Мики Дуайера.

На следующий день моей матери, как и большинству женщин с кухни, приказали перевернуть вверх дном спальню Томаса и ту комнату, где происходила ссора. Остальных заставили обыскать двор. Жизнь будто замерла, пока мы на четвереньках ползали по камням и глине, по траве и грязи в поисках того, что никогда не найдем. Томас едва сдерживал слезы. Он бегал от одной группы «искателей» к другой и спрашивал, дергая себя за волосы:

– Ну что, не нашли?

Я поднял на него глаза и сел на корточки.

– Как она выглядела, сэр?

– Золотая, болван, она золотая. Берк, что за идиоты тут у тебя работают?

Он поспешил к управляющему, словно и вправду ожидал получить ответ на свой вопрос.

Я наткнулся на трехпенсовую монету и бросился вслед за Томасом.

– Сэр, сэр, вот она!

И без зазрения совести протянул ему найденный медяк.

Чувство облегчения на его лице сменилось болью. Это надо было видеть. Берк дал мне подзатыльник, но я не расстроился. Томас убежал прочь – подальше от меня, от Берка – и скрылся в доме.

Хотя в последующие дни нас регулярно допрашивали (Берк – своих разнорабочих, а горничных – сам Доллард), вора так и не нашли. Все знали, что хозяин подозревает Томаса. Доллард сдержал слово: лишил мальчика наследства и вскоре выгнал из дома. Мне показалось странным, что к расследованию кражи не привлекли полицию; тогда я еще не знал, как именно Долларду досталась монета.

Несколько недель я с ужасом ожидал, что к нам заявятся полицейские и устроят обыск, однако Тони, как всегда, обо всем позаботился. Заверил меня, что уж под его подушкой монету никогда не найдут.

– Как узнают, что у меня туберкулез, и близко не сунутся.

Тони заболел в начале года. Я не догадывался, что за его кашлем может скрываться нечто более серьезное, чем обычные насморки и простуды, подстерегающие нас зимой. Правда, на этот раз Тони долго не мог выздороветь. Хуже не становилось, но и лучше тоже. Он кашлял с утра до вечера, иногда будил меня и ночью. Я просто отворачивался к стене и вновь засыпал, а брат продолжал мучиться. Тогда меня трудно было потревожить во сне, я спал как убитый, пока тело получало заслуженный отдых. Интересно, будь мой сон более чутким, успел бы я проснуться вовремя два года назад и прижать к себе Сэди, когда она испускала последний вздох?

– Мам, почему Тони никак не перестанет кашлять? Я уже который день не могу выспаться. Смотри, вот даже тесто испортила из-за сонливости, – пожаловалась однажды Мэй.

Мама и сама уже обратила внимание на его болезненное состояние: он стал медлительным, покашливал за ужином и засыпал в кресле сразу после чаепития.

– Сегодня поспишь у нас в комнате, Тони, – сказала мама в тот день, когда он в очередной раз закашлялся – и к тому же прижал руку к груди.

– Да ладно, мам, все хорошо. Твой чай с медом творит чудеса.

– Все равно будешь спать наверху, а мы ляжем в твоей кровати. Морис, ты пойдешь на кухню.

Только после его смерти я узнал, что маминого младшего брата Джимми забрала та же болезнь. Он угасал у нее на глазах. В те времена люди редко об этом говорили, смерть и болезнь считались запретными темами, которые не стоило лишний раз затрагивать. И все же долгие годы мать была настороже, внимательно наблюдала за нашими болезнями, готовая вступить в схватку с демоном, забравшим ее любимого брата. Настало время побороться за Тони.

Она постирала простыни и покрывало с нашей кровати. Пока белье не высохло, родители спали полностью одетыми под одним одеялом. Я тем временем устраивался на кухне: поставил два стула друг напротив друга, укутался в одеяло и мамино зимнее пальто. Уснул, правда, не скоро. Все прислушивался к кашлю Тони, пытаясь понять, что кроется за этой переменой спальных мест.

Назавтра, помню, было воскресенье, и отец еще затемно уехал куда-то на двуколке, а через два часа вернулся вместе с доктором Рошем. Я следил за ними из сарая. Они зашли в дом, и я побежал к окну комнаты, где лежал Тони, чтобы узнать, что его ждет. Вскоре появились Дженни и Мэй. Шел проливной дождь, и наша троица скучковалась под протекающей соломенной крышей, стараясь заглянуть внутрь.

– Это оно, – прошептала Дженни на ухо Мэй.

– Перестань, Дженни, а то накликаешь.

– Да ничего я не накликаю. Просто Китти мне рассказывала, что именно так все начиналось у малыша Уолла. А потом он умер.

– Тише, Дженни. Вдруг Тони слышит?

Потом мы отвезли доктора домой и заодно сходили на службу в Данкашеле, а не в нашей местной церкви. Бедной лошадке пришлось тащить всех нас в такую даль. Тони остался на ферме. Ехали молча. В церкви родители сосредоточенно молились. Мама так зажмурилась, что вокруг глаз проступили морщинки; шепчущими губами она задевала сложенные вместе ладони.

По возвращении домой снова воцарилась тишина. Мы с Дженни и Мэй бродили по дому, из нашей спальни до кухни и обратно – когда же и нас посвятят в тайну? – но к закрытой двери комнаты, где спал Тони, мы не приближались. Затем немного поиграли в карты, после чего девочки пошли помогать маме на кухне. Отец все это время не высовывал головы из-за воскресной газеты.

Когда мы сидели за ужином, уставившись каждый в свою тарелку, папа наконец сообщил:

– У Тони чахотка. Только никому ни слова, поняли? Людям будем говорить, что он упал в поле и сломал ногу. Все ясно?

Мы с сестрами переглянулись и закивали.

– Доктор тоже обещал молчать. Сказал, надо перенести Тони в сарай, иначе он нас заразит. Но мы его не бросим, ухаживать за ним будем здесь… – Отец замолчал, сжал руки в кулаки и сунул их глубоко в карманы. – Вы, девочки, присматривайте за Тони утром, пока мама на работе, – наконец продолжил он. – Врач объяснил ей, что нужно делать. Говорит, покой – лучшее лекарство. Мы его не потеряем. Не потеряем нашего мальчика.

Прошел слух о том, что Тони сломал ногу. Узнай люди правду, мы бы моментально лишились работы у Доллардов. Туберкулез – жутко заразная штука. К счастью, никто из нас не подцепил его от Тони, хотя, по-моему, на матери болезнь все же сказалась и много лет спустя ускорила ее кончину. Было трудно держать все в тайне. Соседи из добрых намерений заходили проведать Тони, и тогда Дженни или Мэй выбегали во двор и придумывали всяческие отговорки:

– Извините, он сегодня неважно себя чувствует. Спасибо, что пришли.

– Нога ужасно болит. Я передам, что вы заходили. Ему будет очень приятно.

– Он сейчас делает упражнения, которые прописал доктор. Тони очень расстроен.

Потом люди наверняка стали догадываться, в чем дело, однако напрямую нас никто не спрашивал.

Тони оставался один только по воскресеньям, когда мы уезжали в церковь. И даже эти два часа вдали от дома все равно посвящались только ему. Во время причащения я просил Бога помочь брату. Не сомневаюсь, что стоявшие по бокам от меня родные молили о том же.

Доктор посоветовал кормить его «питательными» продуктами и каждый день давать ему стаут, чтобы организм получал железо. Тони был в восторге от таких рекомендаций врача, правда, все это стоило много денег. В те времена питательной едой считалось красное мясо и овощи, а мы в основном ели то, что росло на огороде – картошку, капусту, морковь. По двору бегало несколько кур, так что достать белое мясо было нетрудно. Как только какая-нибудь старая несушка переставала давать яйца, она оказывалась у нас на столе. С красным мясом дела обстояли сложнее, и все-таки иногда откуда-то появлялся небольшой кусочек. Мы все до последнего грамма отдавали Тони, хотя, пока мясо жарилось в духовке, слюнки у нас, конечно, текли. Однажды вечером я пришел к брату, и он с заговорщицким видом попросил меня закрыть за собой дверь.

– Держи-ка, Здоровяк, съешь немного, – сказал он, когда я задвинул щеколду. Тони разжал кулак, и я увидел замотанный в платок ломоть говядины. Наверное, еще с обеда остался.

– Тони, ты что, мне нельзя брать твою еду.

– Господи, да ее в меня насильно запихивают. Ты глянь на этот кусок! Будто целую корову вывалили на тарелку. Возьми, я припас специально для тебя.