Убийство Уильяма Норвичского. Происхождение кровавого навета в средневековой Европе

Совершенно справедливо утверждают, что «Житие и страсти» Томаса – скорее трактат о мученичестве, чем юридический документ: яркий, эмоциональный призыв, а не представление улик на суде[8 - Bale A. Feeling Persecuted: Christians, Jews and Images of Violence in the Middle Ages. London: Reaktion, 2009. 50ff.]. Монах признает, что рассказывает о суде так, как он его себе вообразил, и нет никаких сомнений, что с точки зрения наших представлений об объективных исторических свидетельствах текст Томаса весьма проблематичен[9 - Рубин подчеркивает, что трудно давать любое историческое прочтение труда Томаса, поскольку он является практически единственным источником сведений о событиях, о которых повествует. См.: Rubin. Life and Passion. P. XVII.]. Но все же, несмотря на то, что рассказ Томаса Монмутского о суде являет собой tour de force по части риторики, не следует считать его просто вымыслом. Сколь бы Томас ни манипулировал своим материалом, он вряд ли мог выдумать присутствие на процессе короля Стефана; более того, многие из участников судебного процесса были еще живы много лет спустя, когда агиограф завершил свой труд[10 - Это составляет резкий контраст с протагонистами предполагаемого мученичества, в силу удачного стечения обстоятельств уже по большей части скончавшимися к тому времени, как Томас Монмутский начал свою работу.]. Изложение событий у Томаса подверглось риторической и художественной обработке, потому что оно должно было соответствовать существующим канонам написания житий святых и – особенно в части описания суда – еврейско-христианским диспутам[11 - Алекс Новикофф прослеживает растущую перформативность еврейско-христианских диспутов того периода. См.: Novikoff A. J. The Medieval Culture of Disputation: Pedagogy, Practice, and Performance. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2013.]. Но содержание «Жития» пересекается с историей как таковой по крайней мере в двух важных аспектах: во-первых, его автор пишет об исторических фигурах и событиях, местных деталях и хронологии, сообщая мельчайшие подробности, словно он сверялся с альманахом[12 - Rubin. Life and Passion. P. XX. Альманахами изначально именовались записи астрономических событий, рыночных дней, праздников, к которым позднее прибавились медицинские советы и т. д. – Прим. перев.]; и, во-вторых, автор надеется на то, что, когда его труд начнут переписывать и распространять, эта работа обретет для позднейших читателей статус авторитетного повествования о произошедших событиях[13 - Любопытно сравнить этот текст с произведением Гальфрида Фонтиба, созданным в те же годы. Очевидно вымышленные факты у Гальфрида уже стали фиксированными элементами агиографической традиции жития св. Эдмунда. Об этом см.: Hayward P. Geoffrey of Wells’ Liber de infantia sancti Edmundi and the «Anarchy» of King Stephen’s Reign // Bale A. (Ed.) St. Edmund, King and Martyr: Changing Images of a Medieval Saint. York: York Medieval Press, 2009. P. 75.]. Какова бы ни была природа «Жития» как литературного документа, оно содержит описание самого раннего известного обвинения в ритуальном убийстве, а потому de facto является источником кровавого навета. Анализ ключевых элементов и черт нарратива Томаса в контексте других типов исторических свидетельств дает нам возможность проникнуть в события, о которых он пишет, а также понять, как сложилось и обрело свою форму обвинение в ритуальном убийстве ребенка.

Эти события произошли в эпоху Высокого Средневековья, в период стремительных социально-политических и экономических преобразований. Так называемый ренессанс XII века характеризовался быстрым ростом населения; расширялась торговля; продолжались крестовые походы; возродились греческая наука и римское право; развивалась чиновничья система европейских государств[14 - О насыщенной жизни эпохи см. в: Haskins C. H. The Renaissance of the Twelfth Century. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1927. См. также: Benson R. L., Constable G., Lanham C. D. (Eds.) Renaissance and Renewal in the Twelfth Century. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1982.]. Создание школ и университетов, быстрая урбанизация, усовершенствования в методах ведения сельского хозяйства привели к интеллектуальному подъему, о котором свидетельствуют достижения в архитектуре (кульминация романского стиля и зарождение готики), расцвет поэзии, куртуазных романов и исторических трудов, философских дебатов, а также развитие идеалов рыцарства. Расширение популярности паломничеств и поклонения мощам святых предвосхитило живой интерес к почитанию Девы Марии и к сосредоточению на теологии евхаристии, которая будет окончательно сформулирована в следующем столетии. Все шире распространялись аффективная набожность и религиозный экстаз. Ничто не предвещало демографических кризисов, которые грянули во время «катастрофического» XIV века и Черной смерти (1348–1350). Но в то же самое время этот культурный расцвет XII века сопровождался кризисом сеньориальной системы, новыми попытками направить насилие в приемлемое русло и все возрастающими усилиями идентифицировать, маргинализировать и покарать тех, кто обитал на периферии христианского общества[15 - Из недавних работ см.: Bisson T. N. The Crisis of The Twelfth Century: Power, Lordship, and the Origins of European Government. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2009; Moore R. I. The Formation of a Persecuting Society; Authority and Deviance in Western Europe, 950–1250. Malden, MA: Blackwell Publishing, 2007.].

Убийство Уильяма Норвичского произошло почти через сто лет после Нормандского завоевания (1066 год), когда Англией стали править норманнские короли, также имевшие большие владения на французской территории. Для Норвича это событие приобрело драматические последствия: многие дома в центре старого города были разрушены, строились новые французские районы. К XII веку франкофонная англо-норманнская элита продолжала править страной, но уже заключались смешанные браки, норманны приспособились к англоговорящему англосаксонскому большинству и создали новую динамичную социально-политическую культуру[16 - Дж. Дж. Коэн утверждает, что какое-то время кровавым наветам уделялось меньше внимания в связи с кризисом XII века в Норвиче, поскольку основное внимание сместилось на «непреодолимую» пропасть, разделяющую англо-норманнов и англосаксов. См.: Cohen J. J. The Flow of Blood in Medieval Norwich // Speculum. 2004. Vol. 79. P. 26–65, особ. P. 49 и 56; Cohen J. J. Hybridity, Identity and Monstrosity in Medieval Britain: On Difficult Middles. New York: Palgrave MacMillan, 2006. P. 139–174. Ярроу также подчеркивает, что в культе св. Уильяма «отразились и использовались страхи купеческого истеблишмента Норвича». См.: Yarrow S. Saints and Their Communities. Miracle Stories in Twelfth-Century England. Oxford, Clarendon Press, 2006. P. 167. Лэнгмюир пишет о многих современных авторах, которые исходят из виновности евреев в смерти Уильяма. См.: Langmuir G. Toward a Definition of Antisemitism. Berkeley: University of California Press, 1990.].

Хотя в истории смерти Уильяма есть сильный английский (то есть англосаксонский) элемент, в ней практически отсутствуют указания на то, что конфликт между норманнскими завоевателями и местными англосаксами все еще продолжался. В Норвиче середины XII века непосредственные заботы, связанные с гражданской войной и Вторым крестовым походом, были много важнее Нормандского завоевания, связанного с далеким прошлым. После того как младший сын Вильгельма Завоевателя Генрих I умер в 1135 году, его дочь Матильда, жена графа Анжуйского, и племянник Стефан Блуаский, граф Булонский, соперничали за власть. Это привело к длительной гражданской войне и безвластию; политическая ситуация окончательно разрешилась лишь тогда, когда после смерти короля Стефана в 1154 году на престол взошел сын Матильды Генрих II, первый Плантагенет. Именно в этот бурный, полный насилия период и был убит юный Уильям. Второй крестовый поход (1147–1149) внес свою лепту в общее смятение, возбуждая всеобщие ожидания, пожирая средства своих участников и увеличивая неопределенность политической власти. После гражданской войны нелегко было перестраивать инфраструктуру и восстанавливать гражданское общество в Восточной Англии, особенно потому, что столько внимания, энтузиазма и ресурсов было направлено на Святую землю и предвосхищаемые победы – как духовные, так и земные.

Норвич, где произошло убийство, являлся вторым во величине городом в средневековой Англии. Расположенный в нескольких днях езды на северо-восток от Лондона, процветающий норманнский город, выстроенный на древнем фундаменте, Норвич был правительственным, церковным и экономическим центром восточной Англии (Восточной Англии)[17 - На русском языке практически неразличимы термины «Восточная Англия» (East Anglia) и «восточная Англия» (Eastern England). Первый означает территорию, которую ранее занимало одноименное англосаксонское государство; ныне в Восточную Англию обычно включают Суффолк, Норфолк и Кембриджшир, а также город Питерборо; второй термин означает восток Англии как части Великобритании. Единственный способ их различить – писать Восточная с большой буквы в первом случае. – Прим. перев.]; поэтому там располагались процветающий рынок, мощный укрепленный замок и великолепный собор, одно из величайших произведений романской архитектуры того времени. Река Уэнсум, протекающая через город, и река Яр, текущая к порту Большой Ярмут, обеспечивали Норвичу удобный доступ к центральным графствам, откуда в город шли шерсть и скот, и к морю, что давало возможность вести международную торговлю. Растущий город был хорошо обеспечен рыбой для пропитания и торфом для отопления в холодное время.

Евреи впервые прибыли в Англию вместе с норманнами, но к XII веку они только-только начали селиться за пределами Лондона. Упоминание норвичских евреев у Томаса Монмутского – также первое документальное свидетельство существования там еврейской общины. Мало что известно о еврейских общинах начала XII века: большая часть информации о них выводится из налогового списка (donum) 1159 года, который позволяет нам примерно оценить сравнительные размеры и благосостояние разных общин, существовавших к этому времени. В начале XIII века в Норвиче с населением где-то в пять тысяч человек численность еврейской общины составляла примерно двести человек[18 - Rutledge E. The Medieval Jews of Norwich and their Legacy // Heslop T. A. (Ed.) Art, Faith and Place in East Anglia from Prehistory to the Present. Woodbridge: Boydell and Brewer, 2012. P. 117–129. Классическая работа – Lipman V. D. The Jews of Medieval Norwich. London: The Jewish Historical Society of England, 1967.]. Ее быстрый рост говорит о том, что Норвич был одним из тех мест, где предпочитали селиться прибывшие из?за границы евреи. В этом процветающем городе проживало много норманнов, там имелся порт, Норвич установил тесные культурные связи с континентальной Европой; во время гражданской войны он оставался одним из оплотов короля Стефана. Демографические и финансовые данные подтверждают привлекательность города. К 1159 году по сумме налогов, выплачиваемых евреями королю, Норвич уступал только Лондону, хотя они жили в Норвиче менее одного поколения[19 - Ibid. P. 4; на основе расчетов, заимствованных из: Richardson H. G. The English Jewry under Angevin Kings. London: Methuen and Co., 1960.]. Для евреев Норвич также был бастионом науки, интеллектуального меценатства и международной торговли[20 - См., например, рукопись XIII века, где упоминаются арабские ссуды: Beit-Ariе M. The Makings of the Medieval Hebrew Book: Studies in Paleography and Codicology. Jerusalem: Magnes Press, Hebrew University, 1993. В грамотах на иврите часто используется термин «ha-nadib» (меценат). См.: Lipman V. D. The Jews of Medieval Norwich. P. 150.]. Ближе к концу столетия он стал для них и своего рода убежищем, потому что другие английские города, например Тетфорд в Норфолке и Бангей в Суффолке, в то время уже были далеко не столь гостеприимны.

Евреи в Англии занимались разными видами деятельности; главным образом они давали деньги в долг, что являлось, однако, для них далеко не единственным занятием. Они также вели торговлю и практиковали всяческие ремесла – особенно славились врачебным искусством; в Европе того времени (следовательно, по всей вероятности, и в Англии) евреи были известны умением работать с драгоценными металлами, они занимались ювелирным делом, владели монетными дворами и чеканили монету. В 1140?х годах они, по всей видимости, были тесно связаны с обменом иностранных денег. Хотя в «Житии и страстях» Томаса Монмутского постоянно встречаются намеки на трудности, с которыми евреи сталкивались, вписываясь в жизнь христианской Англии, на самом деле XII век оказался для евреев достаточно мирным временем – вплоть до бунтов, которыми сопровождалась коронация Ричарда I в 1189 году, и до изгнания их из страны столетием позже (1290 год). В Англии не было вспышек насилия, – таких, как, например, массовые убийства евреев в прирейнских землях во время Первого крестового похода (1096 год). Поэтому оформление Томасом Монмутским обвинения в ритуальном убийстве воспринимается как поворотный момент в истории евреев в средневековой Англии.

Эта книга – о людях, живших обычной жизнью средневекового города, а не о великих или могущественных особах, таких как короли и графы, папы и архиепископы, ученые и канцлеры, королевы и куртизанки. Я также не затрагиваю жизнь деревенских жителей, необразованных поселян, брошенных жен, невежественных пахарей или еретически настроенных, но не имеющих возможности высказаться крестьян. Основные персонажи нашей книги получили какое-то образование, обладали некоторым влиянием и придерживались традиционных религиозных воззрений. Они имели достаточный вес в обществе – до нас дошли их имена, они владели землями, делали вклады в монастыри, сражались в битвах, приносили публичные клятвы, распоряжались собственностью, свидетельствовали и подписывали документы, появлялись в суде, платили за лечение, читали книги, путешествовали за границу, заботились о своих детях и давали им образование, их помнили члены их семей, друзья и коллеги. Они представляются вполне типичными представителями своих социальных групп.

Никто из этих мужчин и женщин не кажется невероятным глупцом, простофилей или чудовищным злодеем. И все же, когда судебный процесс над рыцарем-убийцей свел их вместе, на свет родился один из самых гнусных нарративов в истории Средневековья и раннего Нового времени. Обвинение евреев в том, что они убивали детей, чтобы воспользоваться их кровью, ждала долгая и тлетворная жизнь, и оно оставило свой отпечаток как на народном воображении, так и на взглядах элиты.

За те века, что прошли с момента возникновения кровавого навета – начиная с повествования Томаса Монмутского, – он стал причиной пыток, смертей и изгнания тысяч евреев по всей Европе вплоть до истребления целых общин; из?за него множество евреев было выслано, казнено, сожжено на кострах или умерло в тюрьме. Обвинения в ритуальном убийстве – а временами даже просто слухи о нем – вызывали беспорядки в каждом столетии вплоть до двадцатого, восемь веков спустя после смерти Уильяма Норвичского. Даже в тех случаях, когда евреев судили по обвинению в смерти ребенка и оправдывали, подобные обвинения сами по себе закладывали основания для их огульного осуждения и изгнания.

Теперь, когда якобы совершаемые евреями ритуальные убийства более не считаются исторической правдой, по понятным причинам важность, которую эти обвинения имели в прошлом, преуменьшается или отрицается вообще. И христиане, и евреи, будучи не в состоянии прийти к консенсусу по поводу происхождения кровавого навета или объяснить его живучесть, склонны не задумываться о трагических последствиях и длительной вражде, которые он породил. Большинство предпочитает положительные примеры межрелигиозного диалога, культурных заимствований и мирного сосуществования (convivencia), а не проявления крайней и непостижимой враждебности. Поэтому ритуальное убийство и кровавый навет воспринимаются как часть давнего средневекового прошлого. Но все же эта ложная идея остается столь эмоционально болезненной и столь глубоко укорененной в культурной памяти, что даже сегодня она представляет собой визуальное и вербальное мерило исторической злобы[21 - См., например, волну возмущения, поднявшуюся после того, как в 2011 году бывший кандидат в вице-президенты Сара Пэйлин употребила термин «кровавый навет»; недавние споры о визуализации мотивов кровавого навета в Великобритании, Венгрии и Израиле; и анализ современной поэзии в: Julius A. Trials of the Diaspora: A History of Anti-Semitism in England. Oxford: Oxford University Press, 2010. О недавнем исследовании роли СМИ см.: Israeli R. Poison: Modern Manifestations of a Blood Libel. Oxford: Lexington Books, 2002.].

Кровавый навет имел далеко идущие последствия, но его значимость трудно исчислить – и тем более ее нельзя измерить простым подсчетом примеров из исторических книг и энциклопедий. Некоторые обвинения повлекли за собой длительные тюремные заключения, массовые убийства и изгнания целых общин, которые оставались в памяти столетиями. Другие упоминаются лишь мимоходом, они зафиксированы в давно позабытых и быстро отвергнутых официальными лицами документах. Большую часть обвинений, вынесенных в XII–XIII веках, считали тяжкими преступлениями и воспринимали со всей серьезностью. Подобные обвинения либо выдвигались самыми высокими правительственными инстанциями, либо доводились до их внимания. Другие словно бы составлялись в качестве литературных и риторических нарративов или сатирических аллюзий, которые не следовало воспринимать как факты. Самый известный пример – «Рассказ аббатисы» конца XIV века из «Кентерберийских рассказов» Чосера. Рассказ заканчивается отсылкой к истории Хью Линкольнского, произошедшей столетием ранее. Многие другие подобные повествования были откровенной ложью или же возникали потому, что позднейшие авторы, стремясь подчеркнуть вероломство евреев или, наоборот, их виктимизацию, неверно толковали собственные источники. Во всех этих случаях они полагались на неточные списки текстов, имевшие хождение столетиями и искажавшиеся в процессе бытования.

Нельзя ни сбрасывать со счетов историческую и социокультурную значимость обвинений в ритуальном убийстве, ни преувеличивать их влияние. Например, высказывалось предположение, что в проникнутом насилием позднесредневековом обществе обвинения в ритуальном убийстве не представляли собой ничего особенного[22 - Ocker C. Ritual Murder and the Subjectivity of Christ: A Choice in Medieval Christianity // Harvard Theological Review. 1998. Vol. 91. P. 155 n. 4.]. Но частота их выдвижения не является надежной или адекватной мерой их культурного, экономического или правового воздействия. Некоторые случаи не оставили по себе никакого следа. Другие, например, история Хью Линкольнского (в Англии) в XIII веке или Симона Трентского (в Италии) в XV веке, имели далеко идущие последствия как в свою эпоху, так и столетия спустя. Обвинения, предъявленные в XIX веке в Дамаске и в XX веке в Киеве (суд над Менделем Бейлисом), привлекли огромный интерес общественности. О них подробно писали в популярных газетах, впоследствии их анализировали в серьезных книгах, рассчитанных на широкую аудиторию, и даже сегодня они остаются темой крупных научных трудов[23 - Из недавних работ о Дамаске см.: Kalman J. Sensuality, Depravity, and Ritual Murder: The Damascus Blood Libel and Jews in France // Jewish Social Studies. 2007. Vol. 13. № 3. P. 35–58; Florence R. Blood Libel: The Damascus Affair of 1840. Madison: University of Wisconsin Press, 2004; Frankel J. The Damascus Affair: Ritual Murder, Politics, and the Jews in 1840. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. Из недавних работ о деле Менделя Бейлиса см.: Levin E. A Child of Christian Blood: Murder and Conspiracy in Tsarist Russia: The Beilis Blood Libel. New York: Schocken Books, 2014; Weinberg R. Blood Libel in Late Imperial Russia: The Ritual Murder Trial of Mendel Beilis. Bloomington: Indiana University Press, 2013.].

Обвинения в ритуальном убийстве были широко распространены как географически, охватывая северную и южную Европу, Ближний Восток и Америку, так и хронологически, с XII по XX века. Они также имели политические, экономические и правовые последствия колоссального значения. Кровавый навет был не просто обычным мотивом религиозного фольклора, как его теперь часто описывают.

При перечислении соответствующих эпизодов в Средние века не принимается во внимание непосредственный культурный контекст, в котором распространялись такие обвинения. Предполагаемые жертвы прославлялись в балладах и песнях, изображались вместе с Девой Марией на живописных панно и на алтарях, в их честь освящались церкви по всей Европе, их мощи хранились в соборах. Евреев, совершавших эти убийства, также представляли в рукописях, скульптурах, картинах и на витражах. В современную эпоху такие изображения появлялись в печати, на плакатах и открытках и даже на обложках журналов, на видных местах на автобусных остановках, в столовых разных компаний, в парках[24 - Кровавый навет активно пропагандировали на обложках печально известного таблоида Der St?rmer, издававшегося Юлиусом Штрайхером; их размещали на специальных St?rmer-kasten, стендах, распространенных по всей Германии.]. Правовые, финансовые и богословские корни кровавого навета уже давно иссохли, но он оставался влиятельным культурным концептом[25 - В подзаголовках недавних работ на эту тему встречаются такие фразы, как «вековая ненависть», «смертельная одержимость» и «пик ненависти». См.: Bale A. Some Blood and a Lot More Ink // Journal for the Study of Antisemitism. 2011. № 3. P. 782.].

Попытки объяснения обвинений в ритуальном убийстве, возникавших в разные времена и в разных местах, при весьма различных общественных, религиозных и политических обстоятельствах, необходимо исходят из всеобъемлющих теорий, опирающихся на антропологию, фольклор, психологию и общественные науки, но не на историю. Долгое время исследователи полагали, что истоки кровавого навета восходят к античности, что он являлся продолжением преследований римлянами христиан, когда-то считавшихся иудейской сектой[26 - Encyclopaedia Judaica. Blood Libel: Origins // Encyclopedia Judaica. First ed. 1971; second ed. Jerusalem: Macmillan Reference USA in association with Keter Publishing House, 2007. Vol. 3. P. 774–776.]. Некоторые искали корни навета в таких различных сферах, как еврейские обряды обрезания, кошерный забой скота, праздник Пурим, еврейские праздничные блюда (например, маца, харосет[27 - Блюдо, подаваемое на Пасху, приготовляется из различных орехов, вина и воды. – Прим. перев.], хоменташ[28 - Блюдо, подаваемое на стол в Пурим. – Прим. перев.]), еврейские погромы времени Первого крестового похода или ощущение вины за брошенных или беспризорных детей[29 - Об обрезании см.: Jewish Encyclopedia. Vol. 3. P. 263; Gross A. The Blood Libel and the Blood of Circumcision: An Ashkenazic Custom That Disappeared in the Middle Ages // The Jewish Quarterly Review. 1995. Vol. 86. № 1–2. P. 171–174; о том, как в XV веке впервые связали ритуальное убийство и обрезание, см.: Trachtenberg J. The Devil and the Jews: The Medieval Conception of the Jew and Its Relation to Modern Antisemitism. Philadelphia: Jewish Publication Society, 1983. P. 149. См. также ответ Израэлю Ювалю: Biale D. Blood Libels and Blood Vengeance // Tikkun. 1994. Vol. 9. № 4. P. 39–40, 75. О Пуриме и насилии см.: Roth C. The Feast of Purim and the Origins of the Blood Accusation // Speculum. 1933. № 8. P. 520–526; репринт: Dundes A. (Ed.) The Blood Libel Legend: A Casebook in Anti-Semitic Folklore. Madison: University of Wisconsin Press, 1991. P. 261–272; Horowitz E. Reckless Rites: Purim and the Legacy of Jewish Violence. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2006. P. 220–226. Горовиц прослеживает возникновение ложного обвинения в том, что евреи используют кровь в приготовляемых на Пурим хоменташах, предъявленные Эрнсту Фердинанду Гессу, еврею, принявшему христианство в конце XVI века (Horowitz Е. Reckless Rites. P. 226). Как отмечал Кеннет Стоу, связь красного вина, используемого в пасхальных харосетах, изготовляемых из смеси фруктов и орехов, с обвинением в ритуальном убийстве впервые была отмечена в XIV веке в Савойе. См. также: Yuval I. Jews and Christians in the Middle Ages: Shared Myths, Common Language // Wistrich R. S. (Ed.) Demonizing the Other: Antisemitism, Racism and Xenophobia. Jerusalem: Vidal Sassoon International Center for the Study of Antisemitism, 1999. P. 102; см. также комментарии Дэвида Биала к работе Эрнта Бишоффа 1920 года, где он анализирует связанное с харосетами обвинение: Biale D. Blood and Belief: The Circulation of a Symbol Between Jews and Christians. Berkeley: University of California Press, The S. Mark Taper Foundation Imprint in Jewish Studies, 2007. P. 133. Обвинение в том, что евреи используют кровь для приготовления мацы, впервые зафиксировано в XV веке. Об убийстве см.: The Jewish Encyclopedia. Vol. 3. P. 263. Однако Израэль Юваль прослеживает обвинения в «ритуальном каннибализме» по крайней мере до начала XIII века. Еврейское Sefer Nizahon Vetus намекает на выдвигаемые христианами обвинения в том, «что мы едим людей и кровь христианских детей», и Юваль отмечает, что это утверждение оказывается близкой параллелью к литургическому стихотворению (piyyut) 1221 года. См.: Yuval I. J. «They Tell Lies: You Ate the Man»: Jewish Reactions to Ritual Murder Accusations // Abulafia A. S. (Ed.) Religious Violence Between Christians and Jews: Medieval Roots, Modern Perspectives. New York: Palgrave, 2002. P. 90 след. О крестовых походах см.: Yuval I. J. Vengeance and Damnation, Blood and Defamation: From Jewish Martyrdom to Blood Libel Accusation [на иврите] // Zion. 1993. Vol. 58. P. 33–96; Idem. Two Nations in Your Womb: Perceptions of Jews and Christians in Late Antiquity and the Middle Ages. Berkeley: University of California Press, 2006. P. 164 след. О кошерном забое см.: Judd R. The Politics of Beef: Animal Advocacy and the Kosher Butchering Debates in Germany // Jewish Social Studies. 2003. Vol. 10. № 1. P. 117–150, ос. 124–125, подробнее разработано в: Judd R. Contested Rituals: Circumcision, Kosher Butchering, and Jewish Political Life in Germany, 1843–1933. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2007. О брошенных детях см.: Boswell J. The Kindness of Strangers: The Abandonment of Children in Western Europe from Late Antiquity to the Renaissance. New York: Pantheon Books, 1988. P. 352; Auslander D. P. Victims or Martyrs: Children, Antisemitism, and the Stress of Change in Medieval England // Classen A. (Ed.) Childhood in the Middle Ages and the Renaissance: The Results of a Paradigm Shift in the History of Mentality. Berlin: Walter de Gruyter, 2005. P. 125–129.]. Многие современные авторы видят в кровавом навете или извращение, или предлог демонизировать евреев, особенно евреев-заимодавцев[30 - Гэвин Лэнгмюир утверждал, что Томас Монмутский придумал обвинение в ритуальном распятии, чтобы укрепить свою веру. См.: Langmuir G. Thomas Monmouth, Detector of Ritual Murder // Speculum. 1984. Vol. 59. P. 820–846, а также сборник статей: Langmuir G. Toward a Definition of Antisemitism. Berkeley: University of California Press, 1990; Idem. History, Religion and Antisemitism. Berkeley: University of California Press, 1990. Хотя три основных вывода Лэнгмюира оспаривались (что Томас Монмутский выдумал обвинение в ритуальном распятии; что обвинение в ритуальном распятии по сути своей отличается от кровавого навета; и что обвинение в ритуальном распятии в XII веке представляет собой рождение «антисемитизма»), его новаторские труды остаются важной вехой для всех, кто рассматривает эту тему. См.: Langmuir G. Toward a Definition. P. 11–12, 235; Moore R. I. The Formation of a Persecuting Society; Authority and Deviance in Western Europe, 950–1250. Malden, MA: Blackwell Publishing, 2007. P. 139–140.]. Другие рассматривают его как пример психологической проекции[31 - Кроме работ Лэнгмюира см. также: Schultz M. The Blood Libel: A Motif in the History of Childhood. P. 273–303; Dundes A. The Ritual Murder or Blood Libel Legend: A Study of Anti-Semitic Victimization Through Projective Inversion. P. 336–378; эти и другие статьи см. в: Dundes A. (Ed.) The Blood Libel Legend: A Casebook in Anti-Semitic Folklore. Madison: University of Wisconsin Press, 1991.]. Утверждалось, что христиане сомневались в своей вере, и отсюда рождались «иррациональные фантазии»; например, Томас Монмутский вообразил себе ритуальное распятие, чтобы укрепить собственную веру. На данный момент существует уже обширная специальная историография по обвинениям в ритуальном убийстве[32 - См.: Langmuir G. Definition, особенно главу «Historiographic Crucifixion». Анализ недавних работ об обвинении в ритуальном убийстве и различных методологий, используемых их авторами, см. в: Johnson H. Blood Libel: Scholarship and Ethics at the Limits of Jewish History. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2012; о XII веке в частности см. также: O’Brien D. The Pinnacle of Hatred: The Blood Libel and the Jews. Jerusalem: Magnes Press, 2011. Прекрасно отреферированную историографию см. в: Rubin. Life and Passion. P. VII–XI.]. В частности, много внимания уделялось Уильяму Норвичскому – с тех самых пор, когда в конце XIX века антиквар М. Р. Джеймс обнаружил в приходской библиотеке в Суффолке полный текст его «Жития» и вместе с Огастесом Джессопом, почетным каноником Норвичского собора, отредактировал и опубликовал ставший классическим перевод[33 - Рубин анализирует происхождение рукописи и переписку ее первых издателей: Rubin. Life and Passion. P. LI–LXIII.]. «Житие и страсти» недавно были заново переведены для современной аудитории, включая фрагменты, выпущенные викторианскими переводчиками из соображений пуританской благопристойности[34 - См., например: Vita. III, xiii, 94.].

Согласно общепринятой ныне точке зрения, кровавый навет был общеевропейским феноменом, и историческая правда о нем никогда не станет известна[35 - Недавно редактор одного журнала заключила, что «мы никогда об этом не узнаем». См.: Bennett G. Towards a Revaluation of the Legend of ‘Saint’ William of Norwich and Its Place in the Blood Libel Legend // Folklore. 2005. Vol. 116. P. 119–139; «William of Norwich and the Expulsion of the Jews» // Ibid. P. 311–314; в обеих статьях игнорируются все исторические исследования истории Уильяма Норвичского и ритуального убийства, проведенные двумя поколениями исследователей.]. Литература на эту тему – полемическая, религиозная, научная и апологетическая – обширна и иногда противоречива[36 - Один редактор заявил, что «можно прийти в отчаяние от того, что нет возможности сказать ничего нового об этой легенде» (Dundes A. (Ed.) The Blood Libel Legend. P. 336). Многие подробные исследования были порождены обвинениями, выдвинутыми в конце XIX–XX веков; они написаны не беспристрастными историками, но людьми, открыто признающимися, что у них есть личный интерес к этой теме.]. Но именовать обвинение в ритуальном убийстве мифом, фольклором, легендой, называть его басней или литературным мотивом, отмахиваться от него как от простой фантазии или безосновательного слуха значит, по сути дела, утверждать, что для первоначальной истории существует некая вневременная основа. Мнение, будто этот навет находится за пределами рамок исторических изысканий, не только не снижает его значимости, но, напротив, придает ему незаслуженную силу, ибо тем самым вина имплицитно возлагается на его жертв. Еврейские же обычаи, например, упомянутые выше, предположительно послужившие основой обвинения, часто привлекали даже больше внимания, чем сама клевета.

Хотя обвинение в ритуальном убийстве воспринимается как нечто средневековое, наиболее широко оно распространилось уже в Новое время, а XIX век превзошел в этом отношении все предшествующие столетия вместе взятые, особенно в 1870–1935 годы[37 - См.: Hillel J. Kieval, Science and Blood: The Strange Career of the «Ritual Murder» Trial in Modern Europe (в печати).]. Известные даты часто оказываются обманчивыми, поскольку если не во всех, то во многих случаях такое обвинение выдвигалось задним числом, иногда годами, десятилетиями и столетиями спустя после предполагаемых событий[38 - В некоторых сохранившихся текстах, возможно, записаны истории, вначале распространявшиеся устно, но многие, по всей видимости, являются позднейшими конструктами, целью которых было продемонстрировать посетителям привлекательные материальные предметы. См., например: Bynum W. C. The Presence of Objects: Medieval Anti-Judaism in Modern Germany // Common Knowledge. 2004. № 10. P. 1–32; здесь анализируется Штернберг в Северной Германии XV века, Андерль Риннской из итальянского Тироля, культ которого был создан в XVII веке и «датирован» XV веком; в 1910 году домовладелец выкопал неглубокий бассейн, чтобы привлечь побольше туристов, и заявил, что это якобы место мученичества Хью Линкольнского, имевшее место в 1255 году; когда в середине XIII века была записана история Адама Бристольского, якобы убитого веком ранее, ранняя дата также была, по всей видимости, проставлена намеренно. Предполагаемый случай 1250 года в испанской Сарагосе впервые упоминается в XVI веке, а «останки» предполагаемой жертвы были обретены столетие спустя. Обвинение в Эндингене в XV веке было выдвинуто более восьми лет спустя после предполагаемого убийства. Такая «датировка задним числом» говорит о том, что часто обвинения против евреев выдвигались вовсе не потому, что действительно пропал ребенок.]. Если подобное не произошло сегодня, всегда можно было сказать, что оно случилось раньше. Кровавый навет (к которому впоследствии добавилось обвинение в осквернении гостии – облатки для причастия) стал стандартным оговором с узнаваемыми персонажами. Его можно было перелицовывать и наполнять подробностями, связанными с конкретным местом и временем, для каждого следующего поколения.

Поэтому данная книга прежде всего посвящена тем, кто первый рассказал эту историю, а не персонажам их повествований. В ней рассматривается не то, что предположительно делали, думали, говорили и во что верили «вневременные» безымянные евреи, но то, что делали, думали, говорили и во что верили конкретные христиане в конкретное время, в конкретном географическом, политическом и религиозном контексте. Эта книга не столько о тех ментальных конструкциях, которые эти люди создали для себя, сколько о действиях, которые были предприняты на основании этих конструкций. Мой предмет – не вечные истины христианско-еврейских отношений, но особенная их коллизия, взятая во всех ее аспектах, начиная от ее возникновения, истолкования и культурного конструирования и заканчивая распространением в качестве нарратива, получившего очень долгую жизнь.

Ил. 4. Современный вид Маусхолд-Хита (в то время называвшегося Торпвуд) около Норвича, место, где в 1144 году было найдено тело Уильяма из Норвича

Глава 1

Как было найдено мертвое тело

История первого обвинения в ритуальном убийстве начинается с обнаружения трупа. В марте 1144 года молодой подмастерье Уильям был убит, а его тело брошено под деревом на окраине Норвича. Найти мертвое тело всегда означало множество неприятностей. Сразу возникают тягостные вопросы, все внимание сосредотачивается на человеке, который наткнулся на труп, и его обычно втягивают в сложные бюрократические процедуры, не говоря уже о том, что он переживает эмоциональный шок. Все это происходило и в средневековой Англии, где существовали подробные правила относительно процедур, связанных с обнаружением трупа[39 - Начиная с эпохи Вильгельма Завоевателя предполагалось, что всякий убитый мог быть норманном, а его убийцы – англичанами, если только общине не удавалось доказать иное. Английское слово «murder» происходит от налагавшейся королем Вильгельмом виры murdrum за совершенное тайно убийство людей короля. Только королевской хартией 1194 года жители Норвича были освобождены от выплаты виры за murdrum. См.: O’Brien B. R. From Mordor to Murdrum: The Preconquest Origin and Norman Revival of the Murder Fine // Speculum. 1996. Vol. 71. P. 321–357. К концу XII века уже появилась должность особого чиновника, назначавшегося королем, коронера, который расследовал обстоятетельства смертей и занимался уголовным преследованием убийц. См.: Hunnisett R. F. The Medieval Coroner. Cambridge: Cambridge University Press, 1961.]. Тогда, как и сейчас, убийство было тяжким преступлением, и оно затягивало в свою орбиту семьи, общины, суды и всю иерархию правосудия. Многие полагали разумным перенести мертвое тело, поспешно захоронить его или надеяться, что стихии или дикие звери позаботятся о нем до того, как его обнаружат.

Поэтому, когда крестьянин набрел на мертвое тело в зарослях недалеко от проезжего тракта рядом с Норвичем, он точно знал, что делать: ровным счетом ничего[40 - Vita. I, xi, 34.]. Еще до крестьянина то же тело увидела знатная норманнская дама леди Легарда, но она также не предприняла никаких шагов и даже ничего не сообщила властям. Она помолилась над телом вместе с другими монахинями, а потом удалилась к себе в монастырь, и более этот вопрос ее, видимо, не волновал[41 - Ibid.]. Над трупом кружили птицы – это говорило о том, что он лежал на открытом месте. Как часто бывало в подобных случаях, «первый нашедший» тело человек на самом деле был последним из тех, кто на самом деле его обнаружил, но первым, кто был по закону обязан расследовать эту смерть[42 - Hunnisett R. F. The Medieval Coroner. P. 9.].

В Великую субботу (25 марта) перед Пасхой тело показали лесничему Генри де Спраустону, объезжавшему лес по долгу службы; он следил за порядком, а скорее всего, проверял, чтобы никто не производил незаконной вырубки[43 - О важной роли и высоком статусе лесничих в норманнской Англии см.: Wilson D. Multi-Use Management of the Medieval Anglo-Norman Forest // Journal of the Oxford University History Society. 2004. № 1. P. 1–16. Спраустон был имением, которым владел епископ Норвичский; оно располагалось примерно в трех милях к северу от центра города; в 1086 году, когда Спраустон упоминается впервые, в «Книге Судного дня» фигурирует маленькая нищая полузаброшенная деревушка; сегодня это элитный курорт с полем для гольфа.]. Де Спраустон служил церкви: Норвичскому епископу и монахам. Право на вырубку леса было доходной и рьяно охраняемой привилегией. Дерево использовалось для отопления и приготовления пищи, из него строили дома люди всех сословий, оно шло на строительство соборов, приходских церквей, доков и кораблей, необходимых для перевозки из Нормандии отличного известняка, из которого сооружали Норвичский собор и замок. Особенно высоко ценился добрый английский дуб. Стволы шли на мощные балки в домах знати и простых горожан, а также в хозяйственных постройках; ветви пережигались в уголь или высушивались на растопку; из коры добывали танин для дубильщиков, а из дубовых волокон делали веревки[44 - Дуб был не единственным деревом, пользовавшимся широким спросом. Разная древесина шла на разные нужды. Стулья и столы делали из самых разных пород дерева. Из ивы плели корзины и мережи для угрей; бук шел на уголь и растопку; из тиса делали знаменитые английские луки. Из выдолбленных стволов вязов делали водопроводные трубы; из ореха делали бирки – в Средние века шерифам в королевских казначействах выдавали такие бирки с зарубками, чтобы подтвердить факт получения разных выплат (подобные бирки XIII века хранятся в Национальных архивах; гибкий ясень плотники пускали на плуги, оси и весла. На щепках и прутьях коптили рыбу и мясо; в голодные времена желуди перемалывали в муку, а кора шла в пищу.]. В это время леса нещадно вырубались по всей Европе: население росло, и землю зачищали под селькохозяйственные посадки; вырубка шла особенно активно вокруг Норвича, одного из самых быстрорастущих городов в уже густонаселенной части страны. Поэтому землевладельцы строго следили за соблюдением прав на вырубку леса.

Лесничий отправлял не только судебные, но хозяйственные обязанности. Епископ и монахи составили сложный план по разделу одного из своих наиболее значительных владений, и по этому плану Торпвудом владел епископ, но часть леса была отдана монахам из Норвичского приората, монастыря при соборе[45 - В этом абзаце мы следуем сведениям, изложенным в: Crosby E. Bishop and Chapter in Twelfth-Century England, A Study of the Mensa Episcopalis. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. P. 179ff.]. Управление лесом должно было приносить доход как монастырю, так и епископу, и на вырубку деревьев, как и на продажу леса, требовалось одобрение обеих сторон[46 - Несмотря на формально достигнутые соглашения, споры между епископом и монахами по поводу прав на Торпвуд шли до начала XIII века.]. Когда в лесу нашли мертвое тело, это затронуло интересы церковных властей и как землевладельцев, и как духовных утешителей семьи убитого юноши.

Крестьянин привел Генри де Спраустона к мертвому телу, возможно, с тем, чтобы отвлечь внимание от своих собственных действий, скорее всего, незаконных. Ни сам крестьянин, ни лесничий не узнали юношу, и никто не мог объяснить, как тело попало в лес. Генри де Спраустон начал расследование, но никаких результатов оно не принесло. Тело опознали. Это был Уильям, юный подмастерье дубильщика, сын Венстана и Эльвивы[47 - Vita. I, xi, 34.]. Новость быстро распространилась по округе, и горожане бросились в лес посмотреть, что случилось. После того как дядя, брат и кузен Уильяма опознали тело, юношу похоронили. Церемония была очень простой, и надгробная плита тоже была самой обычной[48 - Vita. I, xiii.].

Сведения об Уильяме и расследовании убийства мы черпаем из «Жития и страстей Уильяма Норвичского» Томаса Монмутского – это одна из всего нескольких сохранившихся рукописей большой библиотеки Норвичского собора XII века. Томас прибыл в монастырь через несколько лет после смерти Уильяма и чрезвычайно заинтересовался покойным юношей по причинам, которые вскоре прояснятся. Томас утверждал, что шесть лет спустя после убийства составил полную картину того, что произошло в Страстную неделю 1144 года. Он был намерен доказать, что Уильям погиб за свою веру, а потому достоин причисления к лику святых.

В позднейшем изложении Томаса Монмутского эта история предстает интригующей загадкой, в которой он сам играет видную роль сражающегося за правду сыщика. Полагаясь на сведения, полученные от семьи жертвы, Томас утверждал, что юного Уильяма убедили сопровождать человека, который предложил ему работу подручным повара архидьякона. Так, по крайней мере, слуга архидьякона сказал матери Уильяма, которая согласилась отпустить сына, несмотря на дурные предчувствия[49 - Vita. I, iv.]. Когда этот человек (мать не была уверена, христианин он или еврей) на следующий день связался с тетей юноши, ее подозрения настолько обострились, что она послала дочь следовать за Уильямом. Дочь якобы увидела, как этот человек вместе с Уильямом вошел в дом некоего еврея[50 - Vita. I, iv.]. Как утверждал Томас, именно там через некоторое время Уильяма принесли в жертву в кровавой насмешке над Распятием, после чего его истерзанное тело бросили в лесу за городом, где его в конце концов и нашли. Дядя Уильяма сообщил, что как только мать юноши узнала о смерти сына, она обвинила в этом местных евреев. Как пишет Томас, епископ Эборард Норвичский пытался вызвать этих евреев в суд дать показания, но их защищал шериф Джон де Чезни, так что все надежды привлечь их к суду вскоре развеялись.

Хотя семья Уильяма подняла шум, дело довольно быстро заглохло. Епископ Эборард разрешил дяде юноши обратиться к церковному собранию, синоду, созванному, как обычно, в следующем месяце, но, похоже, дальнейшего расследования не производилось. Как только тело опознали, Уильяма вскоре похоронили там, где нашли, на земле, которой владели епископ и приорат, и о мальчике практически забыли[51 - Vita. I, xiii.]. К тому времени, как Томас начал свою весьма творческую работу, брат убитого юноши сам принял постриг в приорате.

Ученые поверили Томасу на слово, полагая, что между смертью Уильяма и написанием «Жития» прошло относительно немного времени, что Томас располагал достаточными сведениями и имел доступ к основным участникам событий и другим заинтересованным сторонам и что он не мог манипулировать фактами, не вызвав возражений[52 - Langmuir G. Toward a Definition of Antisemitism. P. 218–219, 220.]. Хотя Томас Монмутский начал свой труд всего шесть лет спустя после смерти Уильяма, закончил «Житие» он только через двадцать лет.

Поэтому нам нужно отделить друг от друга различные наслоения, наложившиеся на этот средневековый «детектив»: события, непосредственно связанные со смертью Уильяма и обнаружением его тела; последующие события, когда вокруг юноши и его предполагаемых убийц была сплетена целая история; завершение этой истории поколение спустя, когда останки Уильяма уже почитались; и распространение основной фабулы этой истории далеко за пределами Норвича. Хотя Томас стремится предстать перед читателями непредвзятым повествователем, он весьма выборочно излагает имевшиеся у него сведения. Например, он не упоминает, что в то время тела выставляли на обозрение в течение трех дней[53 - Goodich M. Violence and Miracle in the Fourteenth Century: Private Grief and Public Salvation. Chicago: University of Chicago Press, 1995. P. 98.]. Он пренебрегает другими событиями, а их важно учитывать, чтобы понять, на чем основываются его утверждения, будто Уильям был святым, и эти же события также сыграли значительную роль в толковании Томасом происшедшего. Одним из самых важных событий являлась жестокая гражданская война, охватившая норвичские земли; эта война может объяснить и смерть мальчика, и то пренебрежение, с которым к ней первоначально отнеслись. Другие важные факторы – тесная связь его семьи с приоратом и епископским двором, а также юридические процедуры, сопряженные с предполагаемым убийством (которые Томас излагает неверно). Все эти обстоятельства были замяты. Зато всячески подчеркивался ажиотаж вокруг мощей юноши.

До 1150 года, когда Томас начал свой труд, никто, по всей видимости, и думать не думал про юного подмастерья[54 - Коэн (Cohen J. J. The Flow of Blood in Medieval Norwich. P. 28) вслед за Рональдом Финьюкейном (Finucane R. Miracles and Pilgrims: Popular Beliefs in Medieval England. New York: St. Martin’s Press, 1995. P. 119) утверждает, что св. Уильяма окружали «невероятная поддержка» и «рьяное местное поклонение», но подтверждений этому нет.]. Всякое отсутствие интереса к Уильяму в Норвиче после его смерти резко контрастирует с тем вниманием, какое народ уделял некоторым святым, жившим в то же время, например св. Вульфрику Хэйзелберийскому, св. Годрику Финчейлскому (их «Жития» включены в ту же рукопись, что и «Житие» Уильяма) и св. Томасу Бекету, которые сразу после смерти были провозглашены могущественными небесными заступниками[55 - Поскольку было очевидно, что отшельник Вульфрик Хейзелберийский, «Житие» которого включено в тот же кодекс, что и «Житие» Уильяма, будет канонизирован, еще при жизни Вульфрика его аббат послал человека записать подробности жизни отшельника и забрать его тело после смерти. См.: Bell M. (Ed.) Wulfric of Haselbury by John, Abbot of Ford // Somerset Records Society. 1933. Vol. 47. Вульфрик умер в 1154 году. Краткое изложение его жития см. в: Mayr-Harting H. Functions of a Twelfth-Century Recluse // History. 1975. Vol. 60. P. 337–352. То же самое произошло с Годриком Финчейлским, еще одним святым, «Житие» которого включено в тот же кодекс; Годрика также признали святым еще до его смерти в 1170 году. Общество имени Сюртиса опубликовало латинский текст «Жития» Годрика, написанного Реджинальдом, в 1847 году под редакцией Джозефа Стивенсона. Краткое описание жизни Годрика см. в: Benedicta Ward. Miracles and the Medieval Mind: Theory, Record, Event, 1000–1215. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1982. P. 76–82. Его посмертные чудеса, по большей части связанные с исцелениями, имеют много общего с чудесами, приписываемыми Уильяму.]. Почитание Бекета сложилось сразу, оно было активным и долговременным. Когда его убили в Кентерберийском соборе в 1170 году, пилигримы окунали платки в кровь мученика, которая еще не успела высохнуть. Через два года после его смерти восторженные монахи слагали истории о чудесах, свершаемых его мощами. Через три года авторитетом Бекета Кентерберийского подкрепляли авторитет иных святых: он является в видениях, поддерживая других святых, что указывает на быстрое распространение его славы.

В случае Уильяма из Норвича было удобно вспомнить знамения, которые предположительно провозвещали его мученичество: сладкий аромат, сон матери, сон тетки, цветы, которые расцвели зимой, легкие роды[56 - Бэйл (Bale A. Feeling Persecuted: Christians, Jews and Images of Violence in the Middle Ages. P. 53) показывает, как сон матери заключает в себе всю историю Уильяма и его мученичества.]. Однако самые рьяные сторонники Уильяма смогли собрать сведения только об этих пяти чудесах, которые не представляли собой ничего выдающегося[57 - Vita. II, iii: роза расцвела зимой; II, iv и v: видения; I, vii: легкие роды; II, vii: исцеление от водянки. Близкие параллели этим явлениям встречаются в знаменитых историях о чудесах у Григория Турского.]. Яркий свет, сиявший над телом Уильяма, указывал на его святость[58 - Vita. I, ix.]. Нет никаких сведений о том, что люди окунали платки в его кровь, рвали на себе одежду, приносили дары и просили исцеления. Это говорит о том, что несколько чудес, зафиксированных в 1144–1150 годы, представляли собой поздние воспоминания о вполне естественных явлениях.

Вполне вероятно, что никто первоначально не обратил внимания на юного Уильяма потому, что его смерть произошла во время гражданской войны между Стефаном и Матильдой, племянником и дочерью Генриха I[59 - Королю Стефану, племяннику Генриха I, пришлось защищаться от притязаний Матильды, дочери Генриха и вдовы императора Священной Римской империи, которую Генрих публично провозгласил своей наследницей. См.: Cronne H. A. The Reign of Stephen, 1135–1154: Anarchy in England. London: Weidenfeld and Nicolson, 1970; Davis R. H. C. What Happened in Stephen’s Reign // History. 1964. Vol. 64. P. 1–12; King E. J. The Anarchy of Stephen’s Reign // Transactions of the Royal Historical Society. 1984. Vol. 34. 5th ser. P. 133–153; Bradbury J. The Civil War of Stephen’s Reign; Winners and Losers // Strickland M. (Ed.) Armies, Chivalry, and Warfare in Medieval Britain and France. Stamford, UK: Paul Watkins, 1998. P. 115–132. В 6?м томе «Альбиона» (Albion [1974]) опубликовано несколько статей о правлении Стефана (Callahan, Hollister и Patterson). См. также: White G. Were the Midlands ‘Wasted’ during Stephen’s Reign? // Midland History. 1985. Vol. 10. P. 26–46. К тому времени, как Томас Монмутский закончил первые пять книг «Жития» Уильяма, конфликт разрешился в пользу Генриха, сына Матильды от ее второго мужа Жоффруа Анжуйского. Генрих взошел на престол после смерти Стефана в 1154 году и стал королем Генрихом II; возможно, «Житие и страсти Уильяма» писались с целью поддержать Генриха.]. Исследователи спорят о том, насколько разрушительной была эта война, но нет никаких сомнений в том, что около 1144 года в Восточной Англии и на ее болотистых торфяниках она велась c особой жестокостью[60 - Thomas H. M. Violent Disorder in King Stephen’s England: A Maximum View // Dalton P., White G. J. (Eds.) King Stephen’s Reign (1135–1154). Woodbridge, UK: Boydell, 2008. P. 139–170. В этой книге опубликовано несколько карт, на которых показано, где творились основные зверства, разорение земель и зафиксированные случаи убийств, голода и сокращения населения; даются библиографические ссылки на недавние научные работы. О том, как ранее рассматривался ущерб, причиненный гражданской войной, см.: King E. J. The Anarchy of Stephen’s Reign; Callahan T. A Reevaluation of the Anarchy of Stephen’s Reign, 1135–1154: The Case of the Black Monks // Revue Benedictine. 1974. P. 338–351; Davis R. H. C. What Happened in Stephen’s Reign; Davis H. W. C. The Anarchy of Stephen’s Reign // English Historical Review. 1903. Vol. 18. P. 630–641.]. В часто цитируемом отрывке из рукописи Е «Англосаксонской хроники» из монастыря Питерборо, одном из основных источников наших сведений о гражданской войне, сказано: «Открыто говорили, что Христос и его святые спали»[61 - Whitelock. Anglo-Saxon Chronicle, 200; Swanton. Anglo-Saxon Chronicle, 265. Русский перевод «Англосаксонской хроники» (СПб., Евразия, 2010) содержит только фрагменты рукописи «Е» до 1066 года. Поэтому цитаты приведены в переводе с современного английского. – Прим. перев.].

Страдали не только непосредственные участники боевых действий и крестьяне; горожане и ремесленники, такие, как Уильям и его состоятельная семья, становились объектами преследований и вымогательства[62 - См.: Vita. I, i, 10, где упоминается, что родители Уильяма были богаты. Об убийстве гражданского населения, массе свидетельств о похищениях с целью выкупа и о широком распространении пыток в целях вымогательства см.: Thomas H. M. Violent Disorder in King Stephen’s England. P. 151–154.]. Гарнизоны захватывали «тех вавассоров[63 - Вавассор – мелкий феодал, занимавший низшую ступень феодальной лестницы. – Прим. перев.] и крестьян, у которых, по слухам, были деньги, и жестокими пытками вынуждали их обещать все, что было угодно похитителям»[64 - William of Malmesbury. Historia Novella // Stephenson J. Contemporary Chronicles of the Middle Ages. Felinfach, Dyfed: Llanerch Enterprises, 1988. Nos. 34, 32.]. Летописец из Питерборо в красочных деталях описывает те зверства, которые творили солдаты во время войны:

…[и] ночью, и среди бела дня они хватали тех, у кого, по их мнению, было чем поживиться, мужчин и женщин без разбору, бросали их в темницу и пытали неописуемыми способами, чтобы заполучить золото и серебро – никаких мучеников не пытали так, как этих людей. Их подвешивали за большие пальцы или за голову, а к ногам привязывали латы. Им обвязывали голову веревкой с узлами и затягивали, пока она не доходила до мозга. Во многих замках была «петля с ловушкой». Ее прикрепляли к балке, а на шею человеку надевали ошейник с шипами, так что он не мог ни сесть, ни лечь, ни спать[65 - Перевод дается по: Whitelock. Anglo-Saxon Chronicle. P. 199. Рукопись E, запись под 1137 годом. Суонтон (Swanton. Anglo-Saxon Chronicle. P. 264) включает «простолюдинов» в свой перевод и добавляет (прим. 5) пыточный термин crucet-hus, из латинского cruciatus с суффиксом, добавленным «народной этимологией». Уитлок отмечает (XVI), что писец, который излагал события с 1132 по 1155 годы, «очень редко записывает их под правильным годом». Под тем же годом, к которому писец относит пытки, он упоминает и смерть св. Уильяма.].

Пытки, описанные в «Англосаксонской хронике», – те же, которые приводят Уильям Мальмсберийский в «Новой истории» (Historia Novella) и автор, продолживший труд Симеона Даремского[66 - William of Malmesbury. Historia Novella, trans. K. R. Potter. London: Thomas Nelson and Sons, 1955. P. 40ff.: «поднанимателей, крестьян, любого из коих считали состоятельным, они похищали и суровыми пытками добивались обещаний всего, чего угодно». См. также: William of Malmesbury. Historia Novella. // De Gestis Regum Anglorum libr. V and Historia Novellae libr. III, ed. W. Stubbs. London, 1887–1889. Vol. II. P. 560ff. Уитлок (Whitelock, Anglo-Saxon Chronicle, 199 n.) проводит это сравнение.]. По видимости, тем же пыткам подвергли перед смертью Уильяма из Норвича, которого «повесили на дереве» с «обвязанной головой». Летописец из Питерборо вел свои записи недалеко от Норвича.

Насилие творилось по всей Англии. На западе страны на дороге возле Бристоля невинных прохожих изрубили в куски, а рыцари из Бристольского замка прибили носы своих жертв к деревьям[67 - Davis H. W. C. The Anarchy of Stephen’s Reign. P. 637. Филип Гей, кастелян бристольского замка, «ввел практику похищать гражданских и требовать от них выкуп. Его план действий описывается в «Деяниях Стефана» (Gesta Stephani). Его люди отправлялись на большую дорогу, часто переодетые, смешивались с толпой, пока не находили подходящую и ничего не подозревающую добычу. Жертву затем насильно увозили в Бристоль с завязанными глазами и кляпом во рту; когда жертва оказывалась в замке, ее пытали или морили голодом, пока она не выплачивала в виде выкупа все свои деньги до последнего фартинга. В Бристоле эта практика вызвала такую панику, что те, кто видел незнакомца на большой дороге, прятались в лесу или другом укромном месте, пока не удостоверялись, что все чисто».]. В восточной Англии свирепствовал Жоффруа де Мандевиль, организовавший банду похитителей для вымогательства денег[68 - Томас (Thomas H. M. Violent Disorder in King Stephen’s England: A Maximum View. P. 152–153) упоминает описание шайки похителей в Уолденской летописи, подтвержденное показаниями жертв, сохранившимися в других источниках.]. Под предлогом гражданской войны он вытягивал жалованные грамоты на земельные владения и у Стефана, и у Матильды. Печально прославившийся своей жестокостью де Мандевиль напал на аббатства Рэми и Или и умер от ран, так и не раскаявшись, в конце лета 1144 года, вскоре после убийства Уильяма, в Милденхолле в Суффолке. Возможно, подручные Мандевиля разбойничали в окрестностях Норвича весной того же года, потому что от Норвича до Милденхолла было меньше дня езды. Нет никаких сомнений, что беспорядки затронули самое сердце Норвича: большая библиотека епископа была сожжена именно во время гражданской войны, а не, как обычно полагают, во время городских бунтов следующего столетия[69 - Alexander J. W. Herbert of Norwich, 1091–1119: Studies in the History of Norman England // Studies in Medieval and Renaissance History. 1969. № 6. P. 182.]. Рыцари угрожали насилием и сеяли хаос вокруг Норвича и в самом городе, вымогая земли у высокопоставленных клириков, владения которых располагались в Восточной Англии. Самые знатные лорды тех земель, включая Гуго Биго и Вильгельма де Варенна, не испытывали никаких угрызений совести, угрозами добиваясь желаемого. Графства Норфолк и Суффолк, составлявшие самый большой источник королевских доходов в 1130 году и на протяжении почти всего правления Генриха II, почти ничего не приносили в казну сразу после гражданской войны[70 - White G. J. Royal Income and Regional Trends // Dalton P, White G. J. (Eds.) King Stephen’s Reign (1135–1154). Woodbridge, UK: Boydell Press, 2008. P. 37.].

Поэтому неудивительно, что в такой ситуации местные власти не слишком энергично расследовали смерть юного подмастерья. Тщательное следствие по этому делу могло бы усугубить раскол в обществе, и, скорее всего, ничего хорошего из этого бы не вышло. На жителей Норвича давили со всех сторон: сторонники Стефана (многие, как семейство Чезни, держали земли лично от короля как графа Булонского и сеньора города Ай), сторонники Матильды (епископ Эборард, уроженец Кальна в Солсбери, основной цитадели власти Матильды) и Гуго Биго, граф Норфолкский, который переходил то на одну, то на другую сторону.

Первоначальные судебные действия и процедуры, которые описывает Томас, не отражают судебную практику того времени и не соответствуют ей. Он приводит мельчайшие детали, но в стороне остается тот факт, что не было произведено немедленного следствия и не было созвано жюри присяжных[71 - Роль присяжных отличалась от современной: они были призваны прежде всего свидетельствовать факт преступления или подтверждать претензии истца. – Прим. перев.], как обычно делалось в то время при расследовании убийства. Дядя Уильяма Годвин обратился за справедливостью в синод диоцеза, ежегодное собрание или церковный совет, созываемый епископом в качестве своеобразной проверки отправления пастырских обязанностей и назначения наказаний для нерадивых. Томас утверждает: в синоде Годвин объявил, что евреи в ответе за смерть его племянника, и был готов доказать свои слова согласием на ордалии[72 - Vita. I, xvi, 43.].

В отличие от светских судов суд церковный мог прибегнуть к суду Божьему, то есть ордалиям (iudicium dei). Обвиняемых бросали в воду, заставляли держать раскаленное железо или вынуждали вступать в вооруженное единоборство – все эти способы использовались тогда, когда не было улик или же их трудно было собрать[73 - Hyams P. Trial by Ordeal: The Key to Proof in the Early Common Law // Arnold M. S. (Ed.) On the Laws and Customs of England: Essays in Honor of Samuel E. Thorne. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1981. P. 90–126.]. И все же со времен Карла Великого, то есть уже триста лет, евреев обычно освобождали от ордалий[74 - Eidelberg S. Trial by Ordeal in Medieval Jewish History: Laws, Customs and Attitudes // Proceedings of the American Academy for Jewish Research. 1979–1980. Vol. 46. P. 105–120.]. Если Годвин надеялся чего-то добиться, требуя ордалий, его ждало разочарование. Хотя евреи ужасно боялись ордалий, как пишет Томас, их защищал шериф, уже упомянутый Джон де Чезни[75 - Vita. I, xvi.]. Тем не менее позже ордалии стали постоянной темой подобных обвинений против евреев, поэтому сообщение Томаса о предложении ордалий, возможно, отражает более поздние литературные преувеличения[76 - Об ордалиях пишет Хизер Блертон (Blurton H. Narratives of Ritual Crucifixion in Twelfth-Century England, – доклад, сделанный на конференции по антисемитизму и английской культуре. Antisemitism and English Culture. Birkbeck College, University of London, 2007).]. Ясно то, что судебного преследования не было.

Рассказ Томаса об обращении к синоду, скорее всего, был включен в более позднее «Житие», чтобы подчеркнуть важность церковного контекста и небрежение шерифа де Чезни своими обязанностями, потому что, по мнению Томаса, именно шериф должен был расследовать преступление. Вместо этого шериф встал на сторону евреев (и, подобно Иуде, умер страшной смертью)[77 - См.: Johnson W. The Myth of Jewish Male Menses // Journal of Medieval History. 1998. Vol. 24. P. 273–295.]. Как пишет Томас, епископ Эборард тщетно пытался вызвать евреев в церковный суд, но, пока горячие головы не остыли, шериф взял евреев под свою защиту в Норвичском замке[78 - Vita. I, xvi.]. В смерти Уильяма, возможно, не все было чисто, но никто особо не пытался найти преступника, и никого не судили за это убийство. По всей видимости, ни семья, ни власти не попытались задействовать светское правосудие, даже несмотря на то, что убийство на королевской дороге было серьезным преступлением и его расследование могло принести немалую прибыль[79 - Король получал прибыль от судебных разбирательств по убийствам, а для тех, кого признавали виновным, с помощью всем известных шагов можно было получить королевское помилование. Hurnard N. The King’s Pardon of Homicide before 1300. Oxford: Oxford University Press, 1968.]. Обвинения против евреев, вероятно, стали ранней формой вымогательства, потому что евреи, по слухам, были богаты. Если цель доноса заключалась в получении материальной компенсации, тогда Годвин сделал верный ход, придя со своей жалобой в синод диоцеза[80 - Преступления, караемые смертной казнью, подлежали юрисдикции короны, как и дела, связанные с евреями. Джон Маккуллох пишет, что Томас намекает, будто бы брат Уильяма пытался добиться справедливости также и в светских судах (McCulloh J. Jewish Ritual Murder: William of Norwich, Thomas of Monmouth, and the Early Dissemination of the Myth // Speculum. 1997. Vol. 72. P. 735). Будучи священником, Годвин, естественно, пытался добиться справедливости в суде церковном; Morris C. From Synod to Consistory: the Bishops’ Courts in England, 1150–1250 // Journal of Ecclesiastical History. 1971. Vol. 22. P. 116.].

Не исключено, что стремление Годвина направить обвиняющий перст на евреев также должно было отвести внимание от Уильяма и от возможности того, что он покончил жизнь самоубийством. Тогда, как и теперь, подростковые самоубийства не были чем-то из ряда вон выходящим[81 - Самоубийство, ныне считающееся серьезной общественной проблемой, является третьей по распространенности причиной смерти подростков; на самоубийство их часто толкают депрессия и проблемы в семье, что следует из данных Центра контроля заболеваемости. В Нью-Йорке самым распространенным методом самоубийства среди подростков является повешение; число повесившихся оставляет далеко позади число выбросившихся из окон и прыгнувших с высоты, отравившихся и застрелившихся. Исследование подростковых самоубийств в Средние века см. в: Shoham-Steiner E. «Vitam finivit infelicem»: Madness Conversion and Adolescent Suicide among Jews in Late Twelfth Century England. // Utterback K. T., Price M. L. (Eds.) Jews in Medieval Christendom: «Slay Them Not». Leiden: Brill, 2014. P. 71–90.]. Если бы Уильяма признали самоубийцей, его не похоронили бы в освященной земле, а на его семью легло бы пятно позора, связанного с самым известным самоубийцей, Иудой Искариотом. Повесившегося крестьянина обычно считали трусом, которого толкнул на такой шаг сам дьявол. Над его телом издевались, его душа отправлялась прямо в ад, его имущество подлежало конфискации, а его семью позорили и унижали[82 - См.: Murray A. Suicide in the Middle Ages. Oxford: Oxford University Press, 1998; Minois G. History of Suicide: Voluntary Death in Western Culture. Baltimore, MD: Johns Hopkins University Press, 1999.]. Поэтому у Годвина были бы все причины переложить вину с жертвы на кого-то другого.

В смерти Уильяма обвиняли не только евреев Норвича, но и их предполагаемого сообщника, Джона де Чезни, который в то время был шерифом и вскоре умер. Вину переложили на шерифа, возможно, в тот краткий промежуток (примерно 1154–1156 годы), когда эту должность не занимал представитель семьи де Чезни. Джон сменил в этой должности своего отца, Роберта Фиц-Уолтера, а его самого сменил его брат Уильям де Чезни (ум. 1174); в целом семейство Чезни управляло Восточной Англией в качестве королевских представителей в течение пятидесяти лет, с 1115 года по 1160?е годы, и оно имело в Норвиче невероятную власть. Когда семейство вернуло себе прежнюю мощь в конце 1150?х годов, внимание переключилось на евреев, которых они защищали[83 - Хью Догерти из Оксфордского университета обратил мое внимание на тот факт, что во время написания «Жития» представители семьи де Чезни не занимали должность шерифа. Догерти рассматривает влияние семьи де Чезни в книге об управлении в Англии во времена правления анжуйской династии.]. У насельников Норвича были все причины пытаться испортить репутацию Джона де Чезни, потому что во время гражданской войны он захватил церковные земли, которые монахам впоследствии все же удалось вернуть[84 - Свидетельства захвата поместья, принадлежавшего Норвичской церкви, рассматриваются ниже.]. На смертном одре, два года спустя после смерти Уильяма из Норвича, Джон де Чезни был настолько сокрушен грехами, совершенными во время войны, что, по видимости, наказал своему брату основать Сибтонское аббатство[85 - Sibton Abbey Cartularies and Charters, ed. Philippa Brown. Woodbridge, Suffolk: Boydell Press for the Suffolk Records Society, 1985–1988. Vol. 1. P. 17.]. Именно там сохранился единственный экземпляр «Жития» Томаса Монмутского[86 - Rubin. Life and Passion. P. LVI.].

У епископа Эборарда, как и у дяди Годвина, возможно, были свои мотивы добиваться расследования смерти Уильяма, не имеющие никакого отношения к попыткам найти настоящего убийцу. Не исключено, что епископ ухватился за это дело на том основании, что Торпвуд, то есть земля, на которой нашли тело юноши, принадлежал именно ему; он получил эти земли в дар от Генриха I. Быть может, он стремился укрепить свои претензии на эти владения, поскольку и в Или, и в Бери в его диоцезе имелись большие земли, наделенные королевскими привилегиями. И это был серьезный вопрос. Несколько лет спустя в том же диоцезе, на основании старинного дара королевских привилегий, аббатство Бери-Сент-Эдмундс успешно защитило рыцарей аббатства от выдвинутых короной обвинений в измене[87 - Cam H. An East Anglian Shire-Moot of Stephen’s Reign, 1148–1153 // English Historical Review. 1924. Vol. 39. P. 568–571.]. Возможно, епископ пытался установить прецедент для судебного рассмотрения подобных преступлений. Если – по традиционной средневековой стратегии – он забрасывал пробный шар в поисках большей автономии и более высокого статуса для своего собора в силу владения святыми мощами, он не преуспел в своих намерениях.

Впоследствии епископ Эборард, по всей видимости, не выказывал особой заинтересованности в канонизации Уильяма. Нет никаких данных, что, когда епископ в 1145 году удалился из Норвича на покой в Фонтене в Бургундии, дело продолжало двигаться по официальным каналам, как церковным, так и светским[88 - Отставка епископа Эборарда уже становилась предметом обсуждений, поскольку уход с должности обычно считался отказом от исполнения своего долга. Кристофер Холдсуорт утверждает, что «его сместил» папский легат; цит. по: King E. J. The Anarchy of Stephen’s Reign. P. 213. Он умер через два года, но вне зависимости от его возраста или состояния здоровья отставка Эборарда была событием поразительным. Работа Джона Х. Друри (Druery J. H. On the Retirement of Bishop Eborard from the See of Norwich // Norfolk Archeology. 1859. № 5. P. 41–48) интересна, но ненадежна. Проблемы отставки епископов анализирует Марилу Рууд: Ruud M. «Unworthy Servants»: The Rhetoric of Resignation at Canterbury, 1070–1170 // Journal of Religious History. 1998. Vol. 22. № 1. P. 1–13.]. В том году Эборард тесно общался с папским легатом, но, по имеющимся сведениям, он не затрагивал вопрос о смерти Уильяма ни в личном общении, ни в письме, которое он написал папе позже. Видимо, он ни слова не сказал об убийстве, которое дядя Уильяма открыто и прилюдно называл «оскорблением, недавно нанесенным всем христианам»[89 - Vita. I, xvi, 31.]. Преемник епископа Эборарда, Уильям Тарб, который на момент смерти Уильяма в 1144 году был приором, также не говорил об этом деле при встречах с коллегами и вышестоящими клириками. И более об Уильяме не упоминается; не фиксируется никаких чудес; а отношения между евреями и христианами идут прежним чередом еще несколько лет. В «Житии» Томас фактически это признает, когда говорит, что память об Уильяме практически умерла[90 - Vita. II, vii, 56.].

Но как только в 1150 году за это дело взялся Томас, все изменилось. Год спустя после того, как тело Уильяма было перенесено с Норвичского кладбища в здание капитула, снова произошло перенесение его останков – уже к центральному алтарю; после этого их положили в особой часовне, посвященной мученикам. У Уильяма теперь был личный ризничий (сам брат Томас, работавший тогда над его «Житием»), который должен был следить за мощами и отмечать чудеса, произошедшие рядом с гробницей. Заказали изображение Уильяма, и он уже мог похвастаться собственным днем памяти. Началось восстановление репутации Уильяма как святого.

К тому времени, как Томас начал свой труд, уже было важно представить доказательства притязаний Уильяма на святость, начиная с года его смерти. Поскольку притягательность культа убитого подмастерья была не слишком очевидна жителям Норвича, Томас со всем тщанием разъяснил, что, если Норвич не дорожит своим сокровищем, мощами Уильяма, – другие знают им цену. Угрозы, пусть даже вымышленные, похитить останки Уильяма или рассказы о настоящих похищениях усиливали притягательность мощей и подтверждали их подлинность[91 - Geary P. Furta Sacra: Thefts of Relics in the Central Middle Ages, 2nd ed. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1990.].

Брат Томас сообщает, что идею перенести останки Уильяма под защиту монастыря подал сторонний человек. Эмери, приор богатого аббатства св. Панкратия в Суссексе, услышал рассказ Годвина, когда они вместе оказались в синоде, и вызвался забрать тело юноши. Интерес Эмери может говорить о том, что на тот момент история Уильяма, а также обвинения в ритуальном убийстве были известны по всей стране[92 - Стоит отметить, что, как утверждает Томас Монмутский, перед тем, как приор Эмери обратился к епископу с просьбой отдать останки Уильяма, сам епископ вначале обратился к приору за советом относительно правильной юридической процедуры (Vita. I, xvii). Поскольку в аббатстве св. Панкратия уже были мощи знаменитого ребенка-мученика, аббат, возможно, хотел перенести мощи в какую-нибудь небольшую обитель в Восточной Англии, также находившуюся под его началом.]. Будучи главой старшей обители клюнийцев в Англии, приор аббатства св. Панкратия считался влиятельным лицом в монастырских кругах Восточной Англии. Эмери, однако, не обладал таким же влиянием, что его предшественники, и умер вскоре после того, как занял эту должность[93 - Его предшественник Гуго из церкви Св. Маргариты умер в 1143 году, а имя Эмери появляется только в 1145 году. См.: Knowles D, Brooke C. N. L., London V. (Eds.) The Heads of Religious Houses: England and Wales, 940–1216. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. P. 119. В этой книге не говорится, что Эмери фигурирует в «Житии св. Уильяма». Упоминание следующего приора св. Панкратия, Уильяма I, относится к 1147 году.].