Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии

То, что насильственная политика государства постоянно провоцировала представителей национальных окраин на ответные действия, не вызывает сомнений и хорошо вписывается в концепцию национально-освободительной борьбы. Однако названная теория не объясняет, почему эта борьба начала разгораться не в период, когда Советская империя в наибольшей мере проявляла свой репрессивный характер, а как раз тогда, когда она стала либерализироваться, развивать федеративные отношения и расширять полномочия национальных автономий. Трудно понять, оперируя этой теорией, почему примерно равный и тягостный исторический опыт подвигает одни народы (например, чеченцев) на восстания, а другие (скажем, ингушей, родственного чеченцам этноса, разделивших с ними тяготы депортации) настраивает на относительно спокойную адаптацию к изменяющимся условиям. Совершенно не объясним теорией национально-освободительной борьбы феномен Казахстана. Российская колонизация этого края с XIX века дала множество поводов для потенциальных конфликтов. Она привела к превращению казахов в относительное меньшинство в составе населения на своей исторической территории; к концентрации здесь в 1941–1956 годах депортированных народов, многие представители которых рассматривали республику как место ссылки; к соприкосновению на этой территории самых больших на всем постсоветском пространстве совокупностей этнических общностей, принадлежащих к исламо-азиатской и евро-христианской цивилизационным группам; к насильственному отторжению от Казахстана территории с преобладанием казахского населения и приращению районов, в основном населенных русскими. Несмотря на все это, здесь ни разу не возникали такие этнические и территориальные конфликты, которые хоть в малой мере были бы сопоставимы по своей ожесточенности и длительности с таджикским или кавказскими.

Некоторое объяснение этому феномену можно найти с помощью еще одной концепции, которая часто используется при интерпретации причин возникновения этнических конфликтов на территории бывшего СССР. Условно ее обозначают как «концепцию идеологического обруча», а суть сводят к тому, что социалистическое тоталитарное государство сдерживает (сжимает, как обруч) развитие национальных движений. Однако, как только под напором внутренних и внешних обстоятельств репрессивная мощь и идеологические оковы тоталитарного государства слабеют, из разомкнутого обруча вырывается накопленный годами национализм[191 - См.: Здравомыслов А. Г. Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве. С. 5.]. Процесс этот происходил неравномерно в разных регионах и республиках бывшего Советского Союза. Так, в Центральной Азии и после распада СССР ведущую роль в политической жизни республик сохранила коммунистическая партия (исключения, и то на очень короткий период, составили лишь Таджикистан и Киргизия). Эта партия претерпела лишь незначительные внешние изменения, например была переименована (в Казахстане – в социалистическую, в Узбекистане – в народно-демократическую, в Туркмении – демократическую), а ее лидеры Нурсултан Назарбаев, Ислам Каримов и Сапармурат Ниязов сохранили за собой функции руководителей соответствующих республик, ставших независимыми государствами. Сходство в их политике состояло в том, что они, опираясь на умеренный, лояльный правящему режиму национализм, решительно пресекали деятельность радикальных националистических и исламских организаций[192 - См. подробнее: Паин Э. Центральная Азия: модели национальной политики новых независимых государств // Российский монитор. 1995. № 5. С. 20–33.].

Иначе развивались события в Закавказье и Чечне. Здесь в 1990–1991 годах к власти в республиках пришли лидеры национальных движений: Звиад Гамсахурдия в Грузии, Абульфаз Эльчибей в Азербайджане, Джохар Дудаев в Чечне. Нечто похожее произошло и в Таджикистане. Так, Каддридина Аслонова, пришедшего к власти в этой республике сразу после провала августовского путча 1991 года в Москве, роднит с перечисленными лидерами кавказских республик не только то, что он также в числе первых законодательных актов подписал запрет деятельности коммунистической партии[193 - Все названные политики правили в своих республиках недолго, были насильственно отстранены от власти, и на их место вернулись бывшие руководители местных коммунистических партий: Эдуард Шеварднадзе в Грузии, Гейдар Алиев – в Азербайджане, Доку Завгаев – в Чечне, Рахмон Набиев – в Таджикистане.], но и сомнительная слава человека, приход которого к власти вызвал, пусть косвенно, бурный всплеск радикального национализма. Аслонов, будучи первым представителем южных кланов таджиков, возглавившим Таджикистан, способствовал развитию особой формы национализма – кланового. Между тем национализм во всех его формах как раз и явился в эти годы основным фактором возникновения вооруженных этнических конфликтов и перерастания их в полномасштабные войны.

Существуют убедительные доказательства того, что эскалация этнических конфликтов больше зависит не от тяжести исторических невзгод и обид, пережитых тем или иным народом, а от способности узкой группы людей, действующей от имени нации (зачастую самозванно), манипулировать массовым сознанием, актуализируя реальные и мнимые обиды народов, превращая их в политические лозунги, мобилизующие соплеменников с целью захвата власти или ее удержания. А. Попов, описывая механизмы манипуляции массовым сознанием при подготовке к конфликту, выделил три стадии в процессе этнической мобилизации[194 - Попов А. А. Причины возникновения и динамика развития конфликтов. С. 273–297.].

Первая стадия – «эмоциональной актуализации», при которой все прошлые и настоящие, действительные и мнимые обиды должны быть выведены на поверхность общественного сознания и поданы в болезненно-заостренной форме как свидетельства и символы национального унижения и оскорбления, затрагивающие честь и личное достоинство каждого представителя данного этноса (если, конечно, он хочет сохранить за собой право считаться «истинным сыном своего народа», «своего отечества»).

Вторая стадия – «операциональной ориентации», когда конфронтационные импульсы претворяются в мобилизующую соплеменников («соотечественников») программу привлекательных политических целей и практических шагов.

Наконец, третья стадия, «моральной легитимизации», завершает процесс этнического манипулирования. На ней намеченные к реализации цели и конкретные программные установки, практические шаги должны быть морально санкционированы господствующим в данной этнической среде общественным мнением. После этого любые акции данного национального движения, даже если они сопряжены с неминуемыми беспорядками и кровопролитием, заведомо будут восприниматься как нравственно оправданные, отвечающие высшим национальным интересам.

Так называемые «инструменталистские концепции этнических конфликтов», описывающие механизмы манипуляции массовым сознанием и роль манипуляторов, так называемых «этнических и религиозных предпринимателей», приоткрывают завесу тайны о причинах возникновения конфликтов, но и они не объясняют их полностью. В частности, если «этнические антрепренеры» или экстремистские политические организации столь влиятельны, то почему в одних районах они появляются и укореняются, а в других нет? Почему, формируясь во многих районах, они добиваются своих целей лишь в некоторых?

В числе факторов развития этнических и территориальных конфликтов на юге постсоветского пространства не последнее место занимают и экономические причины, особенно в 1990?х годах, когда многие государства Закавказья и Центральной Азии стали местом добычи и транспортировки нефти и газа, а следовательно, и жесткой конкуренции различных экономических и политических сил. В то же время не стоит и преувеличивать роль сугубо экономических интересов, в том числе и нефтяных, в развитии конфликтов рассматриваемого типа. Так, во времена зарождения карабахского, абхазского и юго-осетинского конфликтов какая-либо связь между ними и нефтяными интересами каких-либо групп совершенно не просматривалась. Чечня, бесспорно, представляет интерес и как место добычи нефти, и, особенно, как район ее транзита. Но интерес так называемого нефтяного лобби России состоял в том, чтобы не допустить в Чечне военных действий, замораживающих нефтедобычу, ее переработку и транспортировку, а главное – препятствующих чрезвычайно выгодным спекулятивным операциям с нефтью на территории республики. Однако война все равно началась, и все ее участники несли огромные убытки. Кроме того, возможности нефтяного или какого-либо иного экономического лобби диктовать свои решения высшему руководству страны, скажем России, сильно ограничены другими влиятельными группами, преследующими свои собственные интересы. Более того, даже внутри одной отрасли нефтяной и газовой промышленности различные группировки не могут договориться о единой политике[195 - Паппэ Я. Нефтяная и газовая дипломатия России // Pro et contra. 1997. Т. 3. № 2. С. 63.].

О том, что влияние экономических интересов не является решающим в развитии этнических конфликтов, свидетельствует и то, что лидеры национальных движений, роль которых в возникновении и эскалации конфликтов чрезвычайно велика, насколько мне известно, ничего от этого не выиграли экономически, поскольку больше всего были заинтересованы в удовлетворении своих политических амбиций. Другое дело, что вокруг всех сторон конфликта всегда вращаются представители нелегального и откровенно криминального бизнеса и они-то действительно наживаются на конфликтах. Вместе с тем было бы большим преувеличением считать криминальный бизнес главным виновником развития конфликтов на юге СНГ. На роль «главного виновника» в развязывании подобных конфликтов не могут претендовать, как уже отмечалось, и силы, заинтересованные в продвижении нефтяных интересов, хотя не вызывает сомнений факт использования уже развившихся конфликтов и их последствий в нефтяной политике многих государств (в том числе и России). Многочисленные примеру тому проявлялись в российской политике в Прикаспийском регионе[196 - См., например: Федоров Ю. Каспийская политика России: к консенсусу элит // Pro et contra. 1997. Т. 3. № 2. С. 77–78.].

Правительства многих государств мира часто пытаются объяснить возникновение межэтнических или межконфессиональных конфликтов «происками» неких внешних сил, однако при этом редко приводят сколько-нибудь убедительные аргументы в пользу того, что некое иностранное государство стало виновником зарождения этнического или территориального конфликта. Так было неоднократно при возникновении конфликтов в зонах расселения тюрок и китайцев в Китае, исламского и индуистского населения в Индии, в полиэтничных и мультиконфессиональных регионах Балкан, Кавказа, Ближнего Востока и Центральной Азии. Меж тем причины большинства конфликтов в названых регионах мира обычно бывают хорошо объяснимы, исходя из внутренних обстоятельств жизни различных культурных групп, взаимодействующих на этих территориях. Другое дело, что государства, претендующие на лидирующую роль в рассматриваемых регионах (Китай, Индия, Россия, Турция, Иран, США и др.), учитывают и зачастую используют в своей политике фактор конфликтности на территории того или иного региона мира в целях усиления своего регионального и/или глобального влияния.

Наибольшие расхождения во мнениях аналитиков вызывает вопрос о роли России в возникновении, эскалации и урегулировании подобных конфликтов.

Эти споры вызваны прежде всего бросающейся в глаза противоречивостью ее геополитических интересов. Так, не вызывает сомнений заинтересованность России в стабилизации и смягчении политического климата на территории прилегающих к ней стран юга СНГ, хотя бы потому, что ее северокавказские республики, являющиеся самыми нестабильными в Федерации, подвержены тем же политическим болезням, что и закавказские государства, а над поволжскими республиками постоянно витает угроза заражения нестабильностью, исходящей из горячих точек Средней Азии. Вместе с тем провоцирование конфликтов и внутренних междоусобиц в духе политики «разделяй и властвуй» не раз использовалось Россией для укрепления своего влияния за полтора века ее присутствия в обоих регионах.

Хочу прояснить некоторые аспекты своей личной позиции по данному вопросу, которую не могу переложить на некое коллективное «мы», включая даже людей, которые так или иначе помогали в подготовке этой книги. Прежде всего, я рассматриваю как предельно упрощенные и неадекватные реальности суждения тех авторов, которые пытаются объяснить природу обострения территориальных споров в постсоветском пространстве исключительно «имперскими происками Кремля». Ничто, на мой взгляд, так не удалено от истины, как предположение, что внешняя политика постсоветской России планировалась и осуществляется в духе сакраментальной «теории заговоров»[197 - См. подробнее по этому вопросу: Паин Э., Попов А. Принятие политических решений в вопросах использования силы в США и России. Силовая политика России // Как делается политика в США и России / Под ред. Дж. Азраэла и др. М.: Комплекс-Прогресс, 1996. С. 281–301.]. Непродуктивно описывать эту политику и в терминах «теории хаоса», т. е. как совокупности абсолютно спонтанных действий, не обусловленных государственными интересами. При оценке политики России в конфликтных зонах автор исходит из теории «переходного» характера такой политики, отражающей незавершенность процесса национально-государственной консолидации России, начального этапа становления новых экономических отношений и системы демократического функционирования посткоммунистических институтов государства и общества. Также находится в стадии становления и процесс геополитической самоидентификации России.

Осознание и формулирование российских интересов в сфере международной безопасности, геополитической стратегии и развития внутренних федеративных отношений происходит в борьбе различных политических сил. Поэтому политика России характеризуется причудливыми сочетаниями и чередованиями противоречивых тенденций, как по отношению к новым независимым государствам, так и к регионам самой Российской Федерации.

Обзор основных концепций развития конфликтов должен был, на наш взгляд, показать прежде всего ограниченность возможностей всех известных концепций в объяснении причин, обусловивших взрыв конфликтов в рассматриваемых регионах в 1990?х годах. Вместе с тем, если рассматривать эти концепции по принципу их взаимной дополнительности, то в совокупности они дают некоторое представление об общей картине эскалации конфликтов в постсоветском пространстве и о сложности причин, обусловивших изучаемый феномен.

В 1990?х годах, в первые годы существования постсоветской России, центральной проблемой национальной политики был вопрос о политическом статусе этнических территорий. Именно он породил особый тип конфликтов в межэтнических отношениях.

«Вертикальные конфликты», или «конфликты суверенизации». Это межгрупповые отношения, в рамках которых широкие массы людей определенной этнической принадлежности могут объединяться в политические движения, обычно называемые «национальными движениями», консолидируясь вокруг идеи национального самоопределения. Идея суверенизации формируется этническими элитами, приобретая затем массовую популярность.

Большую часть межэтнических конфликтов, вспыхнувших в 1990?х годах, можно назвать «вертикальными», поскольку они были направлены как бы «снизу» (со стороны национальных движений) «вверх» – к центральным (федеральным) органам власти. Требования национальных движений преследовали своей целью изменение статуса территории проживания – от полного суверенитета до повышения уровня автономии республики, которая объявлялась «национальным достоянием» той или иной этнической общности. Все «вертикальные» конфликты так или иначе отражали процесс дезинтеграции Советского Союза, проявившейся в «параде суверенитетов» (1988–1991). Речь шла о конфликтах между союзным центром и союзными республиками, вызванных провозглашением верховенства республиканских законов над союзными. Одним из первых проявлений этого процесса стал карабахский конфликт, начавшийся в 1988 году[198 - Началом карабахского вооруженного конфликта считают 20 февраля 1988 г., когда сессия областного Совета Нагорно-Карабахской автономной области приняла обращения к Верховным Советам СССР, Азербайджана и Армении с просьбой дать разрешение на передачу Карабаха из состава Азербайджана в состав Армении. См.: Зверев А. Этнические конфликты на Кавказе // Спорные границы на Кавказе. М., 1996. С. 19.]. Он открыл собой череду длительных вооруженных конфликтов (карабахский, абхазский, таджикский, югоосетинский, осетино-ингушский, приднестровский и чеченский), в которых участвовали регулярные армии и использовалось тяжелое вооружение. В процессе «парада суверенитетов» проявились вертикальные конфликты и внутри России. По уровню радикальности требований, предъявляемых российским властям национальными движениями, все конфликты суверенизации внутри России могут быть разделены на четыре типа:

– конфликты, возникшие в результате притязаний существовавших ранее национально-территориальных автономий на полный государственный суверенитет; к таковым на территории Российской Федерации относился только чеченский конфликт, который породил две вооруженные кампании (1994–1996 и 1999–2000);

– конфликты, связанные с односторонним повышением статуса республик, объявлением их «субъектами международного права» или включением в республиканские конституции других норм, противоречащих федеральному законодательству, но без формального притязания на создание на базе этих автономий независимых государств (республики Татарстан, Башкирия, Тува, Якутия и некоторые другие – 1991–1992);

– конфликты, ставшие следствием провозглашения этническими общинами новых национально-территориальных автономий. На такой основе развивались следующие конфликты: а) между рядом национальных движений Дагестана и властями республики; б) между балкарским национальным движением и властями Кабардино-Балкарской Республики; в) между движением радикальной части этнических общин Карачаево-Черкесии и ее властями, отказавшимися признать ранее провозглашенные Карачаевскую, Черкесскую, Абазинскую и две казачьи (Урупско-Зеленчукскую и Баталпашинскую) республики (1992–1994);

– конфликты между национальными движениями соседних республик, претендующими на контроль над спорными пограничными территориями. Речь идет прежде всего о конфликте между Северной Осетией и Ингушетией из?за Пригородного района. Этот конфликт, безусловно, «горизонтальный» межэтнический, поскольку породил, по крайней мере на время, массовые взаимные претензии между ингушами и осетинами. В то же время его можно считать и «вертикальным», поскольку лидеры противоборствующих сторон апеллировали к федеральной власти, требуя подтвердить их права на территорию (1992).

Все «конфликты суверенизации» в России оказали значительное влияние на обострение «горизонтальных» межэтнических отношений (см. ниже), вызвав, например, потоки внутренних вынужденных миграций, пик которых пришелся как раз на время активизации указных конфликтов. Так, в процессе осетино-ингушского конфликта (1992) «практически все ингушское население Северной Осетии – Алании и менее многочисленное осетинское население Ингушетии на многие годы покинули свои дома…»[199 - Мкртчян Н. Десятилетие вынужденной миграции в России // Полит.ру. URL: https://polit.ru/article/2002/06/26/464308/.]. Чеченскую Республику накануне двух военных кампаний, а также в ходе вооруженных столкновений покинули 250 тысяч человек, по большей части русских, тогда как после второй кампании (1999–2000) основную долю вынужденных мигрантов составили чеченцы[200 - Там же.].

К началу 2000?х годов отчетливо проявилась смена ведущей тенденции в этнополитических процессах, а вслед за ней изменился и характер межэтнических отношений. В это время противоречия между республиками и федеральным центром стали менее заметными по сравнению с новой проблематикой – конфликтностью взаимоотношений этнических мигрантов и принимающих сообществ, прежде всего в городах России.

«Горизонтальные конфликты» – этнически окрашенные межгрупповые конфликты. Это название весьма условное. Во-первых, речь не обязательно идет о конфликтах как наиболее острых социальных противоречиях, проявляющихся в открытых действиях, зачастую это более мягкие противоречия, например взаимные подозрения, не доходящие до прямых столкновений. Во-вторых, слово «горизонтальные» подчеркивает, что эти противоречия не затрагивают непосредственно отношения общества и власти, а протекают внутри разных групп населения или между ними. Такие горизонтальные противоречия могут возникать при взаимодействии индивидов и групп, идентифицирующих себя с этническим большинством или с меньшинствами, с местным населением или с мигрантами, а также между разными группами внутри мигрантских сообществ и др.

К числу давних относятся следующие горизонтальные конфликты в России:

– борьба за однотипные формы хозяйственного использования ограниченных земельных и водных ресурсов с включением в конфликт этнической мобилизации. Классические примеры дают хозяйственно-земельные споры в равнинных земледельческих районах Дагестана, если в соседних селениях или кварталах крупных полиэтнических селений проживают представители разных этнических общностей: аварцы, чеченцы-акинцы, кумыки, лезгины и др.; подобные конфликты в Ставропольском крае и Ростовской области между русскими и этническими группами выходцев из Дагестана и Чеченской Республики; конфликты в Республике Крым между русским и крымско-татарским сельским населением;

– борьба за разное хозяйственное использование одних и тех же территорий в районах проживания народов с разными хозяйственно-культурными традициями (например, земледельческой и скотоводческой) и разными исторически сложившимися этническими специализациями. Одни группы хотят использовать территорию как пастбища, а другие для земледелия. Такие конфликты характерны для многих регионов Северного Кавказа. В районах проживания коренных малочисленных народов Севера подобные конфликты возникают в случае попыток промышленного освоения территорий традиционного хозяйствования коренных народов, например оленеводства.

В 2000–2020 годах наибольший размах межэтнических конфликтов проявился не в республиках России, а в ее краях и областях, и не столько в сельской местности, сколько в крупнейших городах, центрах притяжения мигрантов. В эти годы проявились две основные разновидности горизонтальных конфликтов с этнической мобилизацией:

– погром – одностороннее идеологически подготовленное насильственное действие представителей националистических групп этнического большинства, направленное против религиозных, национальных или расовых меньшинств, и прежде всего мигрантов. Термин «погром», вошедший ныне в правовой язык во всем мире, возник в России в конце XIX века, когда в еврейских кварталах некоторых городов устраивались погромы, инспирированные властями по политическим и идеологическим соображениям. В настоящее время погромы характерны для разных стран мира, и одним из основных объектов такой формы насилия все чаще становятся мигранты[201 - Сапего Г. Иммигранты в Западной Европе // Мировая экономика и международные отношения. 2006. № 9. С. 50–58.]. По данным аналитического центра «Сова», насильственные действия, мотивированные этническими предубеждениями в отношении меньшинств, преимущественно из числа мигрантов, в начале 2000?х годов отмечались более чем в 40 регионах страны. Местом наибольшего притяжения мигрантов стали крупнейшие города страны. На Москву и Московскую область в разные годы приходилось от 33 до 42% всех преступлений на этнической почве, на Санкт-Петербург и область – 11–15%[202 - Ультраправые на улицах, правоохранители в Интернете / Под ред. А. Верховского // Полит.ру. 2012. 27 июня. URL: http://www.polit.ru/article/2012/06/27/Spring_12_12-06-22/.];

– двусторонние, спонтанные межэтнические конфликты на основе изначально бытовых столкновений. Классическим примером конфликта этого типа могут служить столкновения в Кондопоге (Карелия). В 2006 году здесь в течение нескольких дней (29 августа – 3 сентября) разрастался межэтнический конфликт, первоначальным толчком для которого стал заурядный бытовой спор в ресторане. Сторонами этого спора были две группы людей, русской и чеченской национальности, и в какой-то момент обе они посчитали, что задеты их этнические чувства. В напряженной психологической обстановке этого оказалось достаточно для вспышки этнического конфликта, в который было вовлечено, в его кульминационной точке, около тысячи жителей города. По аналогичному сценарию развивались события в других населенных пунктах (Демьяново, Кировская область, 2012 год; Пугачев, Саратовская область, 2013; Бирюлево, Москва, 2013; Нурлат, Татарстан, 2013; Чемодановка, Пензенская область, 2019; и др.), хотя этнический состав групп, вступавших в конфликт, был разным.

Преобладание в 2000?х годах миграционных горизонтальных конфликтов над вертикальными указывает на сближение этнополитической ситуации в России со странами «глобального Севера», в межэтнической и меконфессиональной проблематике которых, несомненно, преобладают темы, связанные с миграционными процессами. На рубеже XX–XXI веков Россия и Германия уступали только США, но лидировали в Европе среди стран с наибольшим притоком иммигрантов. При этом по уровню негативного отношения принимающего населения к иммигрантам Россия, судя по данным Европейского социального исследования (ESS) в трех его волнах (2006–2008; 2016 и 2019), устойчиво занимала срединное положение и входила в одну группу с Чехией и Эстонией; уступала Германии, Великобритании и Франции, но выглядела более толерантной в сравнении с Венгрией, Израилем и Португалией[203 - Дробижева Л. М. Этничность в социально-политическом пространстве Российской Федерации. С. 256.].

В числе проблем «горизонтальных» межэтнических отношений сохраняются, хотя и выглядят менее болезненными, чем миграционные, взаимоотношения между русским населением и титульными этническими общностями в республиках. В таких отношениях можно выделить три основные проблемные сферы:

– социально-экономическое и социально-статусное неравенство. Исследования Института социологии РАН показывают, что при всех нюансах таких различий они имеют преимущественно психологическую природу. Как отмечает В. Коротеева, «люди склонны преувеличивать ущемленность собственной группы и преуменьшать ее привилегии»[204 - Цит. по: Там же. С. 234.];

– изменение этнодемографической ситуации. В Российской империи и СССР до 1959 года численность русского населения в так называемых национальных окраинах росла, а затем стала сокращаться. И эта тенденция ныне характерна для большинства республик Российской Федерации. Сложившаяся этногеографическая ситуация и сама по себе воспринимается как неблагоприятная немалой частью русского населения в республиках, но также она порождает предпосылки для межэтнических конфликтов в ряде других сфер, например этноязыковой;