Этничность, нация и политика. Критические очерки по этнополитологии

– этническую (точнее сказать, внутриэтническую) консолидацию как процесс слияния нескольких родственных по языку и культуре этнических единиц в одну новую, более крупную этническую общность;

– этническую ассимиляцию, т. е. процесс растворения небольших групп (или отдельных представителей) одного народа в среде другого и полную или почти полную утрату такой группой исконных этнических свойств и столь же полное усвоение новых;

– межэтническую интеграцию – появление новой этнокультурной и социально-политической общности, при сохранении основных этнических черт у основных этнических единиц взаимодействия. С такого рода процессами и связано формирование в рамках многонациональных (полиэтнических) государств межэтнических или метаэтнических национальных общностей[168 - Там же. С. 237–238.].

Именно интеграционные процессы, обеспечивающие как сохранение основных черт культурной этнической самобытности народов, так и социокультурное и социально-политическое сближение народов, стали основным направлением национальной политики («нациестроительства») в современном мире. Интеграционные процессы не являются чисто этническими, поскольку связаны прежде всего с политическим сближением народов внутри государств или на межгосударственнном уровне, и в западной науке уже с конца 1970?х годов подобные процессы стали именовать «этнополитическими»[169 - См.: Rotshild J. Ethnopolitics.].

В Советском Союзе этот термин не приживался, и академик Ю. В. Бромлей использовал в указанных целях другое понятие – «межэтническая интеграция»[170 - Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. С. 239.]. Термин «межэтническая интеграция» как часть более широкого понятия «межэтнические отношения» и сегодня чрезвычайно распространен в российской этнополитологии и политической практике. В «Стратегии государственной национальной политики до 2025 года» дается следующе определение: «Межнациональные (межэтнические) отношения – взаимодействие людей (групп людей) разных национальностей (разной этнической принадлежности) в различных сферах трудовой, культурной и общественно-политической жизни Российской Федерации, оказывающих влияние на этнокультурное и языковое многообразие Российской Федерации и гражданское единство»[171 - Стратегия государственной национальной политики Российской Федерации на период до 2025 года. URL: https://www.garant.ru/products/ipo/prime/doc/70184810/.]. Это определение, на наш взгляд, нуждается в уточнении. Во-первых, необходимо указать, что взаимодействие между людьми разной этнической принадлежности можно считать межэтническими отношениями только в случае «активизации этничности» – осознания участниками взаимодействия значимости этнических различий. Например, пассажиры автобуса разной этнической принадлежности могут и не замечать свои этнические различия, и в этом случае их отношения не являются межэтническими, но они превратятся в межэтнические в случае проявления социальной границы (по Барту). Скажем, если кто-либо из пассажиров осознает обстоятельства поездки (тесноту, давку, взаимные оскорбления или просто незнакомый язык других пассажиров и т. д.) как следствие этнических различий между пассажирами.

Мы предлагаем следующее определение: межэтнические отношения – это форма группового взаимодействия между людьми разной этничности, осознающих свои культурные различия и субъективно переживаемую социальную границу между «мы» и «они»[172 - Паин Э. А. Межэтнические отношения: терминология, история, современные теории… С. 49.]. Само это осознание составляет суть межэтнических отношений, будь то конфронтация или диалог, партнерство и согласие. Во-вторых, признавая определенную пользу параллельного использования старого советского термина «межнациональные отношения» и нового «межэтнические отношения» (учитывая советскую привычку использования первого термина), важно подчеркнуть, что в современных условиях эти термины вовсе не синонимы, они означают разные, хотя и взаимодополняющие явления. Если в Стратегии в качестве нации обозначено понятие «российская нация», то межнациональными следует называть ее отношения с представителями других наций такого же таксономического уровня, например американской, французской или индийской. Внутри каждой нации проявляются межэтнические отношения.

Но вернемся к классификации «межэтнической интеграции», предложенной Бромлеем. Академик предлагал различать разновидности (подвиды) такой интеграции в зависимости от типа политических отношений, складывающихся между этническими общностями в процессе их сближения. Он выделял следующие типы интеграции:

а) консоциационный, описывающий взаимодействие равноправных и независимых в политическом отношении этносов;

б) симбиозный, при котором имеет место взаимодополняющая ассоциация зависимых друг от друга этнических единиц;

в) сегрегационный, относящийся к случаям взаимодействия народов, находящихся в условиях политического неравноправия, этнической дискриминации[173 - Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. С. 239–240.].

Предложенная Бромлеем классификация этнических и этнополитических процессов, в том числе и детальная классификация этнополитической интеграции, до сих пор в целом благожелательно принимается большинством этнополитологов, по крайней мере, мне незнакома серьезная критика этой классификации. На мой взгляд, ее единственный недостаток лишь в том, что она слабо описывает механизмы интеграции. Бромлей, который и сам осознавал, что такая интеграция является преимущественно социально-политическим процессом (отсюда и его сугубо политологическая классификация подвидов межэтнической интеграции), тем не менее смог обозначить лишь сугубо культурологические компоненты этого процесса. Мы попытаемся использовать классификационную матрицу Ю. В. Бромлея, наполнив ее новым содержанием.

Объединительные (интегративные) процессы

Интеграция (от лат. integratio – соединение) – объединение частей в целое. Такое объединение в этнонациональной сфере может включать в себя весьма разнородные и, как правило, длительные, поэтапные процессы:

1) сближение нескольких народов в рамках единого федеративного государства, с сохранением основных признаков этничности у каждого из них (особый язык, самосознание, самоназвание) или включение мигрантов разной этничности в систему политических и социально-экономических отношений сложившейся политической нации, но также с охранением у мигрантов основных этнокультурных признаков. В «Стратегии государственной национальной политики» принята концепция «гражданской интеграции», при которой целостность нации рассматривается как «единство в разнообразии», сохранение возможностей для культурного разнообразия и недопущение дискриминации людей разной этнической принадлежности;

2) слияние разных этнических общностей в новую этническую общность (например, объединение в единый древнерусский народ полян, древлян, дреговичей) и появление у возникшего этноса новых культурных качеств, в разной мере воспринятых у создавших его народов;

3) растворение одного этноса в другом, как правило более многочисленном, с утратой этнического языка, самоназвания и самосознания; этот процесс называется ассимиляцией, которая также весьма разнородна по своим проявлениям.

России в наследство от СССР досталось два типа социального взаимодействия русского и нерусского населения[174 - Дробижева Л. М., Паин Э. А. Особенности этнополитических процессов и становления этнической политики в Современной России // Политические и экономические преобразования в России и Украине / Woodrow Wilson International Center for Scholars; Kennan Institute. М.: Три квадрата, 2003. С. 252.]. Первый можно условно назвать сегрегационным, второй – конкурирующим. В первом случае четко выражена разделенность национальностей, как, например, в Республике Саха (Якутии). Здесь этнические саха (якуты) в наибольшей мере представлены в сфере управления, здравоохранения, просвещения, науки, культуры и искусства. Русские же заняты преимущественно в сфере индустрии, добывающей промышленности, имеют значительно большую долю рабочих и меньшую – управленцев. Аналогичная ситуация сложилась в Туве, Дагестане, в Карачаево-Черкесской и в ряде других республик.

Другой тип социального взаимодействия, конкурирующий, характерен для более или менее сходных структур занятий у титульных народов республик и русских, когда они в одинаковой мере претендуют на одни и те же рабочие места. В наибольшей степени это проявилось в Татарстане: в большинстве отраслей, за исключением сельского хозяйства, где преобладают специалисты-татары, примерно поровну представлены обе основные национальности. В 1989 году среди специалистов и руководителей производства татар было 45%, русских – 50%; работников партийно-государственного управления – 47,6 и 47%; учителей и врачей – 43 и 49%; художественно-творческой интеллигенции – 44 и 47% соответственно. Русские преобладали (53 против 38%) только среди работников хозяйственного управления, но, по последним выборочным исследованиям, и здесь татары представлены практически вровень с русскими[175 - Данные за 1989 г. приводятся по расчетам Л. Остапенко; за 1999 г. – по результатам исследования в рамках проекта «Социально-экономическое неравенство этнических групп и проблемы интеграции в России». См.: Международный научно-исследовательский проект: Социальное неравенство этнических групп и проблемы интеграции в Российской Федерации. Кн. 1: Социальное неравенство этнических групп: представления и реальность / Автор проекта и отв. ред. Л. М. Дробижева. М.: Academia, 2002.].

О перспективах обеих моделей спорят ученые и в России, и в мире. При сегрегационной модели, с одной стороны, этнические группы занимают «свои ниши», взаимно дополняют друг друга и заинтересованы во взаимодействии, а с другой – различия в отраслевой занятости связаны с неравенством в оплате труда, условиях трудовой деятельности, получении материальных благ и социального престижа, доступе к власти. Поэтому не исключено, что конкурирующая модель оказывается нередко более перспективной и позитивной. Во всяком случае, при этом в социальной сфере люди разных национальностей переживают общие трудности и радости, могут лучше понять другого. Примером может служить конкурирующая модель межэтнического взаимодействия в Татарстане, которая выдержала испытание экономическим кризисом 1998 года и ни разу не сопровождалась групповыми столкновениями или другими проявлениями.

Ассимиляция (лат. assimilatio – уподобление, усвоение, растворение). По определению В. А. Тишкова, этническая ассимиляция – это

частичная или полная утрата культуры в пользу другой, обычно доминирующей культуры, включая и смену этнической идентичности. <…> Ассимиляции подвергаются прежде всего малочисленные группы с приниженным социальным и политическим статусом <…> В России ассимиляция происходит главным образом в пользу русской культуры и языка.

Далее автор говорит о том, что преобладающей является ассимиляция добровольная, но реже она

может осуществляться и через структурное или прямое насилие, когда государство препятствует распространению языка и других форм культуры этнических меньшинств и даже отказывает им в признании и в предоставлении гражданских прав (например, курды в Турции и Ираке)[176 - Народы и религии мира. С. 881.].

Отметим, что и ненасильственная ассимиляция, как правило, вынужденная, поскольку вытеснение из сознания человека этнической идентичности, усвоенной в детстве, всегда вызвана некой внешней необходимостью – экономической или социальной, поэтому ассимиляция характерна преимущественно для этнических меньшинств и особенно для мигрантов.

Для истории России последних двух веков нехарактерна полная ассимиляция этносов, завершающаяся утратой ими самоназваний (этнонимов). Даже такие этнические общности, как евреи, немцы, поляки, финны и греки, – численность которых в России быстро сокращалась в XX веке в результате иммиграции многих тысяч людей в страны, именуемые «исторической родиной», – все же сохранили свои небольшие российские диаспоры (этнические группы, проживающие за пределами территорий государств, на которых исторически сформировались этносы). Меньше других подвержены ассимиляции представители малочисленных автохтонных народов, имеющих в России свою этническую территорию. Частичная ассимиляция таких общностей, например забвение родного языка значительной частью его носителей, встречается чаще. Тем не менее, по данным переписи населения России 2010 года, во всех ее республиках не менее двух третей представителей народа, давшего название республике, владеют родным этническим (национальным) языком, даже составляя меньшинство населения в своей республике. Наименьшая доля людей, владеющих языком своей национальности, отмечена среди коми – 65% в Республике Коми, удмуртов – 67% в Удмуртской Республике и мордвы – 71% в Республике Мордовия[177 - Сафин Ф. Г. и др. Этногеографическое и этноязыковое развитие финно-угорских народов Урало-Поволжья // Финно-угорский мир. 2019. Т. 11. № 2. С. 152–167.]. Вместе с тем у представителей этих же народов, проживающих за пределами своих этнических территорий, степень утраты знания своего национального языка и этнического самосознания намного выше.

Мигранты (лица, сменившие место жительства), особенно те из них, которые ориентированы на постоянное проживание в новой этнокультурной среде, в наибольшей мере готовы к ассимиляции, по крайней мере к частичной утрате навыков традиционной этнической культуры и освоению новой культуры, прежде всего ее языка. Мигранты разных национальностей в новых условиях, приспосабливаясь к принимающему сообществу, демонстрируют неизмеримо большую готовность к вступлению в межэтнический брак, чем у себя на родине. В Эстонии не более 10% эстонских мужчин вступают в межэтнические браки, а в России 94% всех супружеских пар с участием эстонских мужчин – межэтнические; у литовцев и латышей этот показатель в России еще выше – 97%[178 - Сороко Е. Этнически смешанные супружеские пары… С. 100.]. Вместе с тем доля межэтнических браков снижается по мере роста в стране численности мигрантов той или иной этничности, поскольку в этом случае увеличивается выбор невест и женихов среди этнически «своих». Такую тенденцию демонстрируют переселенцы из числа народов Средней Азии, составляющие в последние десятилетия наибольшую долю прироста мигрантов в Российской Федерации. За период между переписями 2002 и 2010 годов, по мере увеличения в России численности узбеков, таджиков и киргизов, доля межэтнических пар в их среде уменьшилась: у узбеков – с 78 до 53%; у таджиков – с 70 до 56%, а у киргизов – более чем вдвое, с 42 до 20%[179 - Там же.]. Само же стремление к моноэтническим бракам обусловлено преимущественно рациональным выбором, прежде всего стремлением к сохранению привычного стиля жизни в семейной повседневности (родного языка в общении, этнических традиций, например пищевых), а также большим доверием к «своим» невестам и женихам.

Ориентация на внутригрупповое общение у мигрантов возрастает, если они расселяются компактно в моноэтнических кварталах, типа китайских «чайнатаунов» в городах США. В таких кварталах процессы ассимиляции мигрантов в принимающем сообществе существенно тормозятся. Еще один такой тормоз ассимиляции открыл Маркус Л. Хансен в 1937 году, описав широко распространенный феномен «третьего поколения». Суть его в том, что мигранты первой волны, прибывающие в Америку, обычно страстно стремятся влиться в новую среду и порой демонстрируют свой «американизм» и культуру «янки» больше, чем местные жители, а их внуки «хотят вспомнить то, что пытались забыть деды» – свою национальную родину[180 - Hansen M. L. The Problem of the Third Generation Immigrant. Rock Island, IL: Augustana Historical Society, 1938. P. 9.]. Ее образ, как правило, сильно мифологизированный, служит компенсацией их неудовлетворенности своим прежним статусом в новых условиях, и такого рода образы затрудняют идентификацию мигрантов с новым национальным сообществом.

Так или иначе, ассимиляция мигрантов – сложный и противоречивый процесс. Согласно концепции «циклов расовых отношений» (Race Relations Cycle), разработанной Робертом Парком еще в начале прошлого века, ассимиляция включает четыре этапа: знакомство, соперничество, аккомодацию (приспособление) и, наконец, ассимиляцию мигрантов в принимающем сообществе[181 - См. подробнее: Костенко В. В. Теории миграции: от ассимиляции к транснационализму // Журнал социологии и социальной антропологии. 2014. Т. XVII. № 3. С. 63.]. С тех пор признание ассимиляции как поэтапного процесса не подвергается сомнению, хотя существуют разные варианты классификации таких этапов или циклов. Наиболее обобщенно их можно сформулировать следующим образом:

– аккультурация (освоение языка принимающего сообщества и внешних атрибутов его поведения);

– социализация (принятие основных правил поведения и предлагаемых социальных ролей);

– экономическая аккомодация (приспособление к требованиям экономической системы);

– идентификация себя в качестве полноценного члена принимающего общества.

Ныне стало понятно, что завершенность ассимиляции не предопределена, поскольку существует множество факторов, препятствующих этому процессу и создающих немало «трений» на его пути. О некоторых из них мы поговорим при оценке ассимиляции как части политики управления межэтническими отношениями.

Разделительные процессы (сепарации)

Под ними понимается совокупность социально-политических и этнических процессов, вызывающих в той или иной мере расколы социально-политических общностей, а также напряженности и конфликты в отношениях между этническими группами единого государства.

При всей важности вопросов о формах и общих механизмах этнополитической интеграции, не они сегодня лидируют по числу публикаций и остроте интереса различных направлений этнической политологии (равно как и этнологии и этносоциологии). Бесспорным лидером во всей этнополитической тематике является проблема этнополитических конфликтов. И это вполне объяснимо. Минувший век, особенно его вторая половина, был удивительно противоречивым с точки зрения как развития этнополитических процессов, так и их осмысления учеными и политиками. С одной стороны, это был век дальнейшего развития либеральных и гуманистических ценностей, демонтажа почти всех колониальных образований, признания мировым сообществом проблемы меньшинств как одной из важнейших в мировой политике, проведения конституционных реформ с учетом этнокультурного фактора во многих государствах (Бельгия, Канада, Испания и др.). С другой стороны, это был век неслыханной жестокости в отношении этнических общностей. Речь идет не только об ужасах Второй мировой войны, но и о кровавых конфликтах конца столетия. По подсчетам директора Института мира в Осло Дена Смита, две трети войн только за вторую половину 1990?х годов связаны с этническими конфликтами, три четверти их жертв – мирное население[182 - Smith D., Sandberg K. I., Baev P., Hauge W. The State of War and Peace. Atlas. L.: Penguin, 1997. P. 13.].

В условиях все новых этнополитических вызовов ученые выдвигают разнообразные концепции природы и динамики этнополитических конфликтов. Эти концепции не менее противоречивы, чем рассматриваемые ранее концепции этничности и наций, поскольку в них отражаются те же дискуссии, о которых уже шла речь в предыдущих параграфах. Чтобы не повторяться, автор выделил в этом параграфе лишь те дискуссионные вопросы, которые в наибольшей мере связаны со специфическими проблемами этнополитической конфликтологии.

Вопрос о специфике этой области знания сам по себе является предметом дискуссий, поскольку одни авторы полагают, что ничего специфического в этнической конфликтологии нет, тогда как другие, напротив, считают этнические конфликты настолько специфичными, что отрицают даже саму возможность рассмотрения их в рамках единых конфликтологических теорий[183 - См. подробнее обзор этих дискуссий: Авксентьев В. Этническая конфликтология…].

Сторонники универсальности конфликтологической теории аргументируют свой подход тем, что по предмету спора все конфликты полифункциональны и в них переплетаются различные факторы (экономические, политические, этнические и др.), поэтому известнейший американский конфликтолог Д. Горовиц полагает, что об этнических конфликтах в полном смысле этого слова можно говорить лишь применительно к традиционным обществам Азии, Африки и Латинской Америки[184 - Horowitz D. Ethnic Groups in Conflict. P. 18–21.]. Примерно такой же точки зрения придерживается и известный американский политолог М. Маршалл, говоря, что «термин этнический конфликт стал эвфемизмом для внутригосударственных конфликтов, которые мы не можем объяснить и понять»[185 - Marshall M. G. Systems at risk: Violence, Diffusion, and Disintegration in the Middle East // Wars in the Midst of Peace: The International Politics of Ethnic Conflict / Ed. by D. Carment, P. James. Pitsburg, PA, 1997. P. 82.]. С такими взглядами трудно не согласиться, вместе с тем переплетенность функций не означает, что одна из них, этническая, полностью лишена смысла. Так, Дж. Ротман отметил такую особенность этнических и религиозных конфликтов, как их высокая субъективность и, по выражению исследователя, «неуловимость»[186 - Rothman J. Resolving Identity-Based Conflicts. San Francisco, 1997. P. 35.].

Действительно, такие конфликты глубоко субъективизированы, они опираются на аргументы истории, мифологии, которые воспринимаются сторонами конфликта по-разному. Они «идеалистичны», обращены к сакральному началу, поэтому стороны конфликта зачастую воспринимают, скажем, этническую территорию как явление священное. При таком восприятии конфликта его участники иногда отказываются даже обсуждать вопрос о территориальных уступках как форме достижения компромисса на переговорах, рассматривая такую постановку вопроса как «святотатство».

Сторонники выделения этнических конфликтов как особой отрасли этноконфликтологии полагают, что для нетрадиционных обществ, где этничность и политика переплетены, не следует использовать понятие «этнические конфликты», здесь более адекватным сложившимся реальностям является понятие «этнополитические конфликты». Однако и это определение порождает новый виток дискуссий.

Чаще всего этнополитические конфликты определяют по сторонам-участникам. Так, исходя из широко известного определения В. Тишкова, этническим (или этнополитическим) можно считать такой конфликт, в котором по крайней мере одна из сторон сформирована по этническому принципу[187 - Тишков В. А. Этнический конфликт в контексте обществоведческих теорий // Социальные конфликты: экспертиза, прогнозирование, технологии разрешения. Ч. I. М., 1992. Вып. 2. С. 86–92.]. При кажущейся убедительности такого определения оно имеет свои недостатки, особенно заметные при сопоставлении дефиниции с реальной действительностью.

Во-первых, даже одну из сторон конфликта, как правило, трудно определить в качестве гомогенной этнической общности. Например, в приднестровском конфликте не только на стороне жителей Приднестровской народной республики, но и в рядах молдавской армии сражались представители разных национальностей (хотя бы потому, что не могли уклониться от призыва в армию, являющегося на территории Молдовы обязательным). Также многоэтническим был состав участников грузино-абхазского конфликта. На стороне абхазов выступали армяне, русские, представители народов Северного Кавказа, но и на стороне грузинских сил воевали представители разных народов, например отряды украинских националистов из группировки УНА УНСО.

Во-вторых, ни в одном из известных этнополитических конфликтов ни одна из сторон не представляла интересов всей этнической общности. Практически всегда были люди, которые отказывались от поддержки конфликтных действий «своих» соплеменников, а некоторые даже могли поддерживать противоположную сторону конфликта и уж во всяком случае могли принципиально осуждать насилие как способ разрешения межэтнических или политических противоречий. Таким образом, ни одна из сторон конфликта не формируется по этническому признаку, если под ним понимать всеобщую этническую мобилизацию. В связи с этим, на наш взгляд, ближе к истине те исследователи конфликтов, которые определяют этнополитические конфликты не по составу их участников, а по целям конфликтных действий[188 - Стрелецкий В. Этнотерриториальные конфликты: сущность, генезис, типы // Идентичность и конфликт в постсоветских государствах / Под ред. М. Олкот, В. Тишкова и А. Малошенко. Московский Центр Карнеги, 1997; Попов А. А. Причины возникновения и динамика развития конфликтов.]. Поэтому мы предлагаем следующее определение: этнополитическими можно считать такие конфликты, которые ведутся от имени этнических общностей, вне зависимости от того, насколько участники конфликта полномочны представлять интересы всей общности или этнической группы, и мотивируются целями «борьбы за интересы народа» (нации, этнической общности), хотя в реальности могут стимулироваться иными целями и прежде всего борьбой за распределение или монопольное владение ресурсами и властью на некоторой территории.

Как в теоретическом, так и в практическом отношении чрезвычайно важен вопрос о причинах возникновения основной полосы конфликтов именно на южном фланге бывшего СССР, где сформировался полюс политической нестабильности, образовались очаги и обширные зоны самых ожесточенных вооруженных столкновений представителей разных этнополитических сил.

В современной литературе по этническим и территориальным конфликтам сложилось несколько точек зрения на эту проблему, различающихся приверженностью исследователей тем или иным универсальным концепциям возникновения конфликтов[189 - Обзор основных концепций по данному вопросу см., например: Здравомыслов А. Г. Межнациональные конфликты в постсоветском пространстве. С. 3–9.]. Так, в соответствии с концепцией Сэмюэла Хантингтона, одной из самых известных в этой области, все объясняется культурной несовместимостью народов, принадлежащих к разным цивилизационным группам, прежде всего к еврохристианской и азиатско-мусульманской. Граница соприкосновения этих цивилизаций как раз совпадает с южной границей России, что и обусловливает, по мнению последователей этого ученого, возникновение здесь цепи этнических и конфессиональных конфликтов, а время обострения противоречий (конец 1980?х – начало 1990?х годов) совпадает с началом прогнозируемого гарвардским профессором нового глобального цивилизационного кризиса[190 - Huntington S. P. The Clash of Civilizations? // The International System after the Colapse of the East-West Order. 1994. См. также: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций // Полис. 1994. № 1. С. 33–48.].

Эта концепция, которая на первый взгляд кажется хорошо объясняющей этнополитическую ситуацию на юге СНГ, при попытке ее применения на практике оказывается непригодной даже для простого эмпирического обобщения большинства конфликтных случаев. Если армяно-азербайджанский, осетино-ингушский и русско-чеченский конфликты хоть в какой-то мере могут служить иллюстрацией цивилизационного столкновения, то уже абхазо-грузинский к этой категории трудно отнести (грузины, как и большая часть абхазов, – христиане, а на стороне абхазов воевали представители как радикальных исламских организаций, так и христиане – русские казаки и армяне). Совершенно неприменима данная концепция к среднеазиатским вооруженным конфликтам, поскольку все они развивались только внутри одной конфессиональной общности (мусульман). Так, сторонами ферганского и ошского конфликтов были тюркоязычные мусульмане-сунниты, а в таджикском стороны характеризовались не только конфессиональной однородностью (мусульмане-сунниты), но и этнической, поскольку представляли один и тот же таджикский этнос, хоть и разные его регионально-клановые группы.

Ближе к реальности концепции, пытающиеся увязать объяснения всплеска конфликтов в постсоветском пространстве с глобальным процессом распада колониальной системы и борьбой «малых» народов за национальное самоопределение.

Советская национальная политика была буквально пронизана духом насилия, особенно в период сталинизма (1930–1953). Насильственный характер носила политика иерархического разделения территорий и народов на своеобразные ранги в зависимости от типа национально-государственного образования (союзная или автономная республика, автономная область, национальный округ). Порожденные этой иерархией противоречия между так называемыми «титульными нациями», имевшими свои государственные образования, и «нетитульными», а также народами разного статуса (союзного, автономного, окружного) до сих пор проявляются в многочисленных конфликтах в СНГ, особенно на Кавказе. Столь же негативные последствия породила и советская политика насильственной перекройки границ национально-государственных образований. Кавказ был как бы лабораторией для экспериментов с этническими границами, когда единые этнические массивы (лезгин, ногайцев, аварцев, азербайджанцев, армян и др.) рассекались административной межой, в то время как различные народы принудительно объединялись для проживания в единых административных ячейках (кабардинцы и балкарцы; карачаевцы и черкесы; грузины и абхазы и др.). Похожие процессы происходили и в Центральной Азии. Так, в 1929 году от Таджикистана были отторгнуты и переданы Узбекистану два крупнейших и древнейших таджикских города Бухара и Самарканд, с прилегающими к ним, заселенными преимущественно таджиками, сельскими районами, а из Узбекистана в состав Таджикистана перевели Ленинабадскую (Ходжентскую) область, в которой значительную часть населения и сейчас еще составляют узбеки. Эти преобразования не только усилили давние таджикско-узбекские противоречия, но и заложили одну из линий регионального противостояния (между проузбекским севером и проафганским югом), драматически проявившегося в ходе гражданской войны в Таджикистане 1992–1993 годов.

Насильственной была сталинская политика депортации в 1937–1944 годах многих народов со своих исконных территорий в восточные районы СССР. Больше всего народов было депортировано с территории Кавказа, а основным местом их ссылки стала Центральная Азия, и в обоих регионах депортация заложила очаги конфликтов.