Освяти и сохрани чадо мое…

Тот день, когда немцы вошли в город, шестилетняя девочка помнить, конечно, не могла, но ребята постарше, живущие в соседних домах, помнили прекрасно. 11 августа 1942 года жара стояла страшная, на дорогах – пыль столбом и дым от пожаров. Уходя, наши войска подожгли элеватор, консервный завод и старую мельницу – чтобы ничего не досталось врагу.

Немцы появились в полдень. Прогрохотав по булыжной мостовой улицы Володарского, три бронетранспортера свернули на Кисловодскую и остановились у гостиницы «Маяк». Из-за дворов ближайших домов с опаской стали выглядывать люди, сбежались любопытные подростки и женщины. Наиболее смелые из них стали вести разговор с немцами. Те говорили о ближайшей победе Германии и скором окончании войны. Потом, гордые и дерзкие, они двинулись вниз по улице Интернациональной, в сторону рынка, постреливая над головами людей из автоматов. Люди с испугом метались по улице – немцы громко хохотали. А уже на следующий день у ворот курортного парка появился огромный плакат с требованием сдать оружие – за неповиновение грозили расстрелом. И другое требование: «Всем лицам еврейской национальности срочно пройти регистрацию». На лучших зданиях города появились фашистские флаги со свастикой, а на улице Советской поместилась Управа Бургомистра, которым стал бывший учитель второй школы. Несколько немецких госпиталей открылось сразу. Русским не доверяли, и там работал только немецкий персонал. Подростки рубили дрова, разгружали фургоны, но лечили только немцы. Много раненых гордо разгуливали по городу, а умерших хоронили за железнодорожным полотном, в Английском парке. Много лет спустя, во времена перестройки, немцы приезжали в южный городок, чтобы забрать прах на историческую родину.

Мама рассказывала, что немцев было немного: больше румын, итальянцев и других солдат из оккупированных стран. Уже десятого октября у горы Бештау было расстреляно около двух тысяч человек, большая часть которых носила желтую шестиконечную звезду Давида. Их собрали в школе и продержали несколько дней, приказав явиться на сборный пункт с документами и с двадцатью килограммами груза для переезда в новое место. Мама, рассказывая, всегда плакала, потому что среди них была ее подруга, Ида Иловайская, эвакуированная из Ленинграда в начале войны вместе с тремя детьми. Молодые женщины успели подружиться, и мама носила в школу еду Иде и ее детям. В последний день полицай ее не пропустил: грубо оттолкнул и смачно выругался, назвав «жидовской подстилкой». Мама стояла неподалеку, надеясь все же передать что-то подруге, но увидела, как подъехали три крытых грузовика. Всех взрослых погнали туда, а дети уехали в отдельной машине, которую потом прозвали в народе «душегубкой»… зверское изобретение, травившее отработанным газом. Мама успела прокричать Иде «Где дети?» – та что-то ответила, вытирая слезы, махнула рукой на прощание, и машина увезла их по пыльной дороге в сторону Минеральных Вод. Все они были похоронены в противотанковом рву, в районе Стекольного завода… и Ида, и ее дети. Мама до конца своих дней, вопреки всем религиозным правилам, молилась за упокой души Идочки и трех ее чад…

Розочка, слыша разговоры со стороны, немцев боялась до одури. Как-то раз, увидев вошедшего в дом немецкого офицера, по-хозяйски осматривавшегося вокруг, встала как вкопанная. Дедушка отдал тогда гуся и несколько яиц, а девочка, несмотря на то, что немец оказался совсем не таким уж злым и даже ласково потрепал ее за волосы, что-то говоря на своем, ночью впервые увидела тот сон. Она плакала во сне, звала маму, проснулась мокрая, от своего же крика и, хотя ее умыли, успокоили и освятили святой водой, так и не смогла прогнать ужас от увиденного туда, в область небытия, откуда он пришел, и носила его с собой долгие годы.

Глава 4

Эти дни так измотали Анюту, что она была даже рада, что он наконец ушел. Ей хотелось определенности, было стыдно за свое унижение, и она, возможно, только сейчас осознав, что к прошлому возврата нет, была рада, что он принял наконец решение, прекратив эту череду изматывающих душу вечеров.

Сейчас ей было стыдно за свое поведение, за то, что цеплялась за него, будто не слыша того, что он хочет ей сказать. Спрашивала, в чем ее вина, просила прощения, молила образумиться, но все было впустую он повторял «не люблю больше», «не хочу обманывать», и она, уставившись на экран компьютера на работе, спрашивала себя: «Что это такое – любовь? Зачем она нужна? Жили же спокойно и так хорошо – чем ему не семья?»

Сейчас понимала, что зря унижалась, надо было выставить в первый же вечер с вещами на улицу, надо было… но не могла, потому что как обухом по голове… накануне Нового года, когда уже составила меню праздничного стола и потихоньку покупала продукты.

Зайдя в пустую квартиру, вдруг увидела и неприбранную постель, и раковину, полную грязной посуды и себя-замарашку в зеркале. То ли злость в ней какая-то верх взяла, что ли инстинкт самосохранения сработал – захотела все убрать и вычистить, будто и не было его здесь никогда.

Про себя Анюта все знала: она сильная, прочно стоит на ногах, в облаках не летает, справится и с этим… обязательно! Поэтому первым делом поменяла постельное белье – в стирку его, пусть не останется даже запаха, даже следов его пребывания! Выбросила пепельницу, полную окурков – никогда ведь не курил дома – и внимательно осмотрела две комнаты их съемного жилья. Нет ли оставленных Андреем вещей. Нет. Ни зубной щетки, ни майки – долго готовился, неделю собирал вещи, сквозь слезы и рыдания за столом.

Потом бросила в стирку свои джинсы и свитер, в котором ходила неделю, нашла чистую футболку и шорты. Вспомнила, как купила их в сентябре, в магазинчике у моря, где продавалось великое множество никому не нужных в обычной жизни вещей. Задумалась на минуту, все же надела. Включила любимое радио и пошла на кухню мыть посуду.

– Видела бы мама эту грязную гору, – подумала Анюта, вдруг улыбнувшись, – с ее-то отношением к кухне!

Из радиоприемника доносилась знакомая песня, которую слышала много раз, и только сейчас обратила внимание на слова… В них было именно то, что она хотела сейчас услышать:

И совершенно случайно мы взяли билеты

На соседние кресла на большой высоте…

Мое сердце остановилось,

Отдышалось немного…

И снова пошло!

Анюта вымыла все, даже умывальник, унитаз, ванну, протерла подоконники, выбросила старые хозяйственные губки, полупустые бутылочки с лосьонами и шампунями, грязные полотенца отправила в стирку, достала новые, вытерла кухонный стол со следами всех недельных завтраков и ужинов и поставила чайник. Пока заваривался чай – сегодня ей хотелось успокаивающий, с ромашкой, – и проветривалась квартира, она занялась полом. На часах было почти двенадцать, когда она обрадовавшись чистоте и свежести, лежала в ванной, уставшая, но вместе с тем успокоившаяся, с прояснившимся взором. Теперь не думалось ни о том, какая она несчастная, ни о том, как вернуть Андрея – просто вспомнила, что завтра надо бы перезвонить наконец Маринке, объяснить родителям, что произошло, и съесть перед сном хотя бы йогурт.

Она знала, что спать будет сегодня хорошо. Свежая, причесанная, она лежала на голубой простыне в белую ромашку и почти засыпала, тогда как вспомнила что-то, обхватила руками вторую подушку и тихо заплакала. Тихо и недолго – скоро пришел спасительный сон, который все сгладит, все выправит и поможет начать жизнь сначала.

Глава 5

Сегодняшней работе Розалия Ивановна радовалась: хотя бы на несколько часов в день чувствовала себя нужной и могла забыть о том, что всегда называла «моим концлагерем». Шефу, грозному на первый взгляд кавказцу, но на самом деле доброму и все понимающему человеку, была благодарна безмерно. Знала: держит ее по доброте душевной и из уважения к ее сединам, поэтому всегда старалась задержаться дольше обычного, что-то постирать, заварить чай, ведь с нее не убудет, а девчонкам – в помощь. И убирала тщательно, стерильно, как в операционной, а закончив, запускала стиральную машинку, белье аккуратно развешивала и даже чай «молодежи» наливала – свой, то с мятой, то липовый, по рецепту от старой Марты. Вот только аквариум – огромный, дорогой, с рыбами страшнючими – обходила стороной. Сразу предупредила: менять воду и чистить его не будет, боялась что-то не так сделать и, как известно, очень была брезглива. Увидев как-то, как рыбы заболели и стали разлагаться, терять кусок за куском, как глаза их заволокло пленкой – подходить перестала вовсе.

Сегодня выведет своих собак раньше обычного – и на работу. Анюта ходит сама не своя вот уже несколько дней, Маша болеет, а елку поставить надо, шеф сердится.

Снежок под ногами приятно похрустывал, искрился иней на деревьях, природа радовалась снегу. В центре города, на Театральной площади красовалась огромная елка с серебристыми звездами и яркой гирляндой. Бутафорские сани и домик Деда Мороза светились праздничными огоньками. Ранним утром площадь еще пустовала и принадлежала только ей, Моте и Рыжику, которые, вопреки преклонному возрасту, снег очень любили. Молодели сразу, играли, как глупые щенки, бегали друг за другом, валялись в снегу, зарывались носом в холодную белую вату и пробовали ее на вкус. Розалия Ивановна и сама молодела: вспоминала детство, то давнее ожидание чуда и радость от предстоящих праздников и мгновенно забывала о болячках и невзгодах.

Собаки заигрались у входа в парк и догнали ее чуть позже, все же не отпускали хозяйку надолго из вида. Центральная аллея вела мимо четвертого источника к Механотерапии и, гуляя здесь, Розалия Ивановна всегда вспоминала время оккупации, 1942 год, когда фашисты грабили лечебные учреждения, уничтожали людей и устанавливали свои порядки.

Хотя Цандеровский Институт Механотерапии, построенный еще в 1902 году, было решено отправить в тыл вместе со всеми тренажерами шведского ученого Густава Цандера, этого не удалось сделать. Мама бегала на работу в госпиталь и в Механотерапию вплоть до самой оккупации. Советская власть ушла из города на два-три дня раньше, чем пришли немцы. И эти дни были поистине грабительскими: местные жители опустошали все, что было брошено при отступлении. Склады, магазины, санатории, но не Механотерапию. Не позволил один человек. Звали его Евдоким. Он, по словам жителей, работал в Цандеровском институте с раннего детства. Поначалу – мальчиком на побегушках, а потом, благодаря своему упорству, знаниям и сообразительности – механиком-инструктором. Тихий и добродушный человек, он так любил свое дело, что не было никого, кто не уважал и не ценил бы его. Чувствуя свою ответственность за сохранность аппаратов, Евдоким решил их спрятать, но это было нелегко. И тогда он нашел выход: разобрал уже готовые к эвакуации аппараты на части, замаскировал их в подвале под кучу металлолома и для пущей убедительности засыпал мусором. Немцы искали аппараты, но копошиться в мусоре им в голову не пришло. Так и пролежали они разобранными в подвале института, пока советские войска не освободили город. Поговаривали, что Евдоким не только собрал аппараты и установил на положенное место, но и позднее сам изобрел два тренажера, удачно вписавшихся в «цандеровскую» коллекцию. Евдоким прожил долгую жизнь и до самых последних дней приходил в любимую Механотерапию проверить, все ли работает, нет ли проблем…

А теперь стоит она красавицей, похожая на сказочный замок. Нарядная, украшенная купольными башнями и деревянными резными шпилями с ажурным фасадом. Она, яркая и заметная, с элементами русского зодчества, уютно вписалась в курортный парк.

Глава 6

Через пару дней вдруг позвонила бывшая свекровь или правильнее, наверное, будет назвать ее матерью Андрея. Женщина странная, Анюте не понятная. Лет Любови Ивановне было около пятидесяти пяти, веса в два раза больше и полное отсутствие желания выходить из дома. Она могла не выходить на свежий воздух неделями, даже магазин во дворе не давался ей. Так и жила вместе с восьмидесятилетней матерью, тоже неподъемной, и вредным котом, уверенным, что он здесь единственный мужчина и значит – главный.

Однокомнатная квартира давно нуждалась в хорошем ремонте и в генеральной уборке, но обитатели так, похоже не считали. Анюта очень редко заезжала к свекрови с Андреем: как правило, передать продукты или лекарства. Она дальше порога почти никогда не проходила. Не то, чтобы мешал запах или брезгливость не позволяла выпить чашку чая, просто никто не приглашал и не предлагал.

Обои свисали ненужным тряпьем со стен комнаты, кровать и диван были застелены множеством одеял сомнительной свежести и увенчаны как короной, несколькими подушками. Как в сказке про принцессу на горошине – думала Анюта. Серый кот определенно чувствовал себя полноценным хозяином и мог озорства ради или просто так оставить «подарочки» где угодно. Возможно, он так выражал свое внутреннее «я». Как водится у всех котов, он уходил и возвращался, когда ему вздумается. Андрея он не любил. Тот однажды обидел злопамятного кота грубым пинком, и животное не упускало возможности нагадить в его ботинок. Пол ванной комнаты представлял собой настил из деревянных досок, шатающихся при ходьбе, на стенах плодилась плесень, но пожилые женщины, похоже, не чувствовали запаха, не тяготились неприглядностью собственного жилья. Анюте всегда хотелось широко открыть окна на балконе, заваленной грудой мусора и белья, которое Любовь Ивановна собиралась постирать весной, и впустить свежий воздух в эту ветхую обитель. А потом выбросить все ненужное, убраться, вымыть стекла и… отправить Любовь Ивановну на работу, но это была не ее мама. Андрей, такой щепетильный по части еды и внимательный к собственному гардеробу, не комментировал происходящее никак и вмешиваться Ане не позволял. Однако сам в квартире матери долго не задерживался.

Любовь Ивановна, раньше времени записавшая себя в старухи, любила говорить о себе в третьем лице:

– Сыночек, мама выйти на улицу не может… привези молочка и хлебушка ей и бабушке.

– Сыночек, яблочек хочется… Будешь проезжать мимо – завези маме.

Разговоры с самой Анютой были еще короче, поэтому молодая женщина удивилась, услышав при таких обстоятельствах голос Любови Ивановны:

– Анют!… Ты как там? Смотри: ничего с собой не сделай! Пришел с вещами весь сопливый. Вот так же он и рыдал, когда от Ксюхи ушел из Мин-Вод, и от Натахи из станицы, и от той, с цыганской кровью… забыла, как ее звали…. Два года – и все! Домой, к маме. Ты смотри там, мужики не стоят того! Держись Анют… А где я ему постелю? Мы с бабкой вдвоем ютимся… только топчан на лоджии. Ну пусть живет… Сыночек, как – никак… Звони, если «че»… Кот опять бабке на покрывало нагадил…

Не закончив разговора, женщина положила трубку, а Анюта подумала: как колобок, сбежал от всех, и от Ксюхи, и от Натахи, и от Анюты, и от той, безымянной.

Обида отступила, на смену пришла злость: на него, на себя за собственное унижение.

Глава 7

Сильная засуха сорок шестого года уничтожила почти весь урожай и привела к голоду. Спасали продуктовые карточки и дедушкин сад-огород. Земля потрескалась и жила в ожидании дождя. Дедушка, относившийся к деревьям как к людям, жалел их, уговаривал потерпеть и носил из почти засохшего колодца воду. Сад поливал ранним утром и поздним вечером. Розочка однажды спросила дедушку, почему дождевые черви вылезают на поверхность, как только пойдет дождь. Дедушка отшутился:

– Слышат, как капли стучат по земле и выходят.

Розочка, чуткая от природы ко всему живому, помогала дедушке и жалела червячков: отодвигала камушки, старалась заглянуть в щели сухой потрескавшейся земли… как они там? что пьют без дождя? что едят?

Бабушка творила чудеса и готовила из овощей все, пуская в ход и вершки и корешки. Мама снова работала медсестрой и возвращалась поздно вечером, уставшая и молчаливая, от ужина обыкновенно отказывалась. Они по-прежнему спали с Розочкой вместе, на бабушкиной перине обнявшись, страшный сон не возвращался, и Розочка надеялась, что это навсегда.

Днем пообедав борщом из крапивы и хлебом, напоминавшим глину, девочка вместе с другими ребятами отправлялась на поиски чего-то съестного. Яблоки в колхозных садах, свежие початки кукурузы – дома Розочке доставалось, но кукурузные лепешки получались такими вкусными! Но, пожалуй, самым вкусным угощение была для девочки горбушка свежего черного хлеба с вдавленным пальчиком углублением в самом центре мякиша! А внутрь… внутрь добавлялось пару капель пахучего растительного масла. С такой вкусной горбушкой можно было бежать на улицу и гулять до самой ночи, но такое случалось редко.

Отоваривать продуктовые карточки и выстаивать очереди было в ту пору не так-то просто. Длиннющие очереди занимали с раннего утра, и как правило, это ответственное дело доверяли детям. Смышленая и бойкая Розочка, простояв как-то несколько часов за хлебом, вдруг испытала странное чувство: вначале она перестала слышать, шумное разноголосье очереди исчезло вмиг, толпа замолкла, как в немом кино. А потом, так же внезапно, как и слух, пропало зрение и девочка провалилась в сон. Может быть, солнце начало припекать, а может сказались особенности растущего организма – но очнулась она в машине, где ее подбрасывало вверх и вниз. Она лежала в открытом кузове и смотрела в небо – всегда новое и такое разное, с бегущими облаками и смыкающимися сводами зеленых деревьев. Это было совсем не то небо, что Розочка видела лежа на траве в дедушкином саду. А рядом сидел молоденький милиционер с добрым лицом и голубыми-голубыми глазами. Ее лицо залилось краской:

– Ну, очнулась? Че ж ты так падаешь, как подкошенная? – улыбнувшись, сказал он.

– Ну, лежи, лежи… домой тебя везем.

И девочка запомнила не голубое небо над головой, не эту необычную для нее поездку, даже не карточки, которые заботливо вложил ей паренек в руки (ведь это чудо было, что вернули, обычно потерянные пропадали!), а то, что ей было стыдно за босые грязные ноги и заштопанное бабушкой белье. Кто же знает, как именно она упала… вдруг видел кто?

И она всю дорогу домой старалась опустить короткий, из маминого платья перешитый, сарафан как можно ниже, спрятать грязные, чумазые ступни под ветошью, на которую ее положили и притвориться спящей. Стыдно, стыдно-то как, Господи!

Глава 8