Дело шести безумцев

– Кто и кому? – не понял Камиль. – О чем речь?

– О делах сердечных, Камиль. Боюсь, у патологоанатомов, как вы, и стариков, как я, совсем иные отношения с этим органом. Я бы деликатно промолчал, но его дело, Кира, – твое дело.

– Что-то не так? – не понимала я. – Со мной и Максимом?

Ну кроме того, что мы с ним вместе «застрелили» Аллу.

– То не так, что Воронцов твой кузен! – встрял Камиль.

– К твоему сведению, Смирнов, он мой почти парень, – не спешила я делиться со Смирновым результатом анализа ДНК.

Не знаю, улыбнулся ли Воеводин где-то там под пышными усами – они дернулись лишь чуть-чуть. Я решила, что это была именно улыбка – явление в криминальном ведомстве более редкое, чем радуга в январе.

– Парень? – выжидающе поднял бровь Камиль, буравя мое ухо. – Я читал твой профайл. Максим Воронцов – сын Владиславы Воронцовой, сестры твоей матери.

– Вот как? – покосилась я на Воеводина, оборонительно скрещивая руки. – А я твой профайл не читала.

– Моя вина! Сегодня же пришлю! И не спорь, Камиль. Это честно.

– Она ничего не поймет, – дернулось плечо Камиля уже четыре раза подряд.

– Она вообще-то здесь! – не выдержала я. – И чтоб ты знал, Макс не кузен мне! Я проверила по генетическому тесту. У него другая мать на девяносто девять и девять десятых процента. И скорее всего…

Фразу за меня закончил Воеводин:

– …от Максима сей факт был скрыт.

– Могу перепроверить со стопроцентной вероятностью, взяв образец его костного мозга. Или головного. Если он у него есть, – отрезал Камиль. – А тебе, Журавлева, напоминаю, венерические болезни приводят к бесплодию.

Он определенно наслаждался тем, что теперь шеи краснеют у нас с Воеводиным.

Когда Камиль переходил на фамилии, я знала – он бесится. Каким бы черствым истуканом ни хотел казаться, испытывать гнев он умел. И даже любил.

Огрев меня (точнее, снова мое ухо) расфокусированным взглядом, Камиль покинул кабинет. В проеме двери я заметила Женю, дожидавшегося Воеводина. Когда Семен Михайлович вышел, я убрала валерьянку. Пока шла с аптечкой мимо окна, возле которого Камиль простоял час, заметила… что-то, чего утром здесь не было.

Но не за стеклом, а на стекле.

Пальцами Камиль начертил паутину: несколько кругов и бегущие по ним из центра лучи. Еще немного, и я решила бы, что это рисунок прицела, но этот символ уже был занят Аллой, а рисунок Камиля был слишком кривым, с ромбическими провисшими краями окружности.

Стопроцентная паутина. А я тогда кто – паук или муха?

Вспомнила слова Камиля на дороге: «Если я посмотрю на тебя, ты умрешь».

Определенно, как сказала бы Таня, я была мухой. И так же определенно, как Татьяне, мне все меньше и меньше нравился этот Задович (не просто так коллеги из бюро дали ему это прозвище).

Я совсем не удивилась, что Воеводин в курсе передвижений Максима. Естественно, следователь продолжал приглядывать за всеми фигурантами дела Аллы Воронцовой.

СМС Максиму я отправила, стоя утром на ступеньках особняка Страховых. В кулоне, врученном Аллой (она была для меня Яной, когда его дарила), в две овальные половинки для фотографий я вставила снимки Максима и Кости – двух половинок моей скорлупы, со мной где-то посередине.

Уставившись на пустую переписку с Максом, я открыла панель смайликов, пролистывая ее. Долго смотрела на символ скрепки. Все те десять минут. В это время пришло СМС от Тани: «Что брать на обед?» Дальше она спрашивала символами: «креветкой», что означала рис с морепродуктами, и «курицей», означающей салат «Цезарь».

Я отправила Тане в ответ символ креветки.

И Максиму тоже.

Ответ от Макса на мою креветку пришел через двадцать секунд. Логично было бы прислать эмоджи салата, деревянных палочек или адрес суши-бара. И уточнить, не ошиблась ли я адресатом или символом?

Но Максим прислал самый логичный ответ – смайлик с самолетом.

Переписка с Таней выглядела сплошь картинками, демотиваторами, чашками кофе (иногда я посылала пять в ряд).

Мама не писала, а с папой или с бабушкой я созванивалась каждую субботу. Иногда отправляла им фотографии Москвы, Гекаты и своих закинутых на перила балкона ног в домашних тапках. По последней серии фоток отец и бабушка понимали, что я дома и переживать не стоит.

Я наделала таких успокоительных картинок про запас: в разных носках, в разное время суток, под разными углами, а перед отправкой делала скрин, чтобы мою аферу не выдали дата и время снимка.

Мало ли где я могу оказаться. И хорошо, если в клубе с девочками, а если в заложниках… (Ну хватит!)

Фотографии были нужны, чтобы никто не словил инфаркт, если я задержусь в стрелковом тире, где я занималась спортивным метанием ножей, или на ночной пробежке.

Воеводин как-то сказал мне, что у каждого криминалиста есть своя глубоко личная причина, по которой он решает расследовать чужую смерть, ведь с каждым делом понемногу он расследует смерть одного и того же человека – смерть, что перекрывает кислород и не дает жить, стягивая шею и горло немым вопросом: кто виноват?

«Кто виноват?»

Кто виноват в смерти Иры и Миры – моих сестер? Кто убил Аллу (Максим или я)? Кто выстрелил Камилю в висок? А шесть трупов, «убивших» себя от неясного помешательства? Кто во всем этом виноват?

Такие мысли занимали меня, пока я брела по опустившимся на город сумеркам вдоль велосипедной дорожки. Толкая самокат руками (видимо, оттягивая момент возвращения домой), смотрела по сторонам, заглядывала в лица прохожих.

Раньше такой ритуал я ненавидела всеми фибрами, но теперь, когда начала учиться на психолога-криминалиста в университете, аббревиатура которого состояла из шести заглавных и одной прописной буквы, я училась находить такие буквы на лице каждого, кого вижу, и читать сложенные из них слова.

Дома, в съемной квартире, я видела только Гекату и себя.

Или нет. Только Гекату. Себя я не видела. В моей квартире не было зеркал, не было эмалированных кастрюль, и даже ложки были деревянными, чтобы не встречалось никакой отражающей поверхности. На окнах жалюзи и темные шторы.

Вот почему я боюсь витрин и мчащихся мимо меня машин. Слишком много отражений. Слишком много звуков у меня в голове и видений перед глазами.

Раз за разом в зеркалах я вижу не свое лицо, я вижу затылок. Точнее, два. И не свой, а их. Миры с Ирой. Разворачиваясь, они уходят от меня в глубь зазеркалья. Улыбаются – Мира уверенно, а Ира игриво, – они такие же взрослые, как я. Только они уже девять лет как мертвы. Все, что остается мне, – шагнуть за ними следом. И я знаю, что могу. Могу уйти за ними. Могу узнать правду там – внутри серебряной пустоты.

И что мне делать? Шагнуть или остаться? Остаться здесь… где сплошные вопросы, что уже начали сыпаться с меня на пол, как линяющая шерсть хорька Гекаты.

Глава 3

Прикосновение бабочки (но не ножа)

Максим не уточнил в СМС, откуда вылетает его самолетный смайлик, а я не уточнила, откуда и куда отплывает моя креветка, чтобы им обоим встретиться где-то на полпути. Макс не знал моего адреса, а значит, не появится на пороге без предупреждения. Это хорошо. Я не хотела показывать ему свою берлогу, в которой нет зеркал, нет света, зато из каждой стены торчат метательные спортивные ножи, а каждый столик и пол под ним залит оплавленным воском.

Три с половиной часа в стрелковом клубе я отрабатывала бросок левой рукой. Я кидала ножи с закрытыми глазами и не открывала их по окончании броска. Я могла определить по звуку, попало лезвие в дерево или нет, как глубоко оно вошло, сильны ли волны колебаний.

Когда тренер постучал пальцем по циферблату часов, информируя о закрытии клуба (Игорь и без того частенько задерживался ради меня), не успев принять в раздевалке душ, я швырнула инвентарь в рюкзак и покинула зал.