Василий Иванович Водовозов

Василий Иванович Водовозов
Елизавета Николаевна Водовозова

«Наконец давно ожидаемый новый учитель литературы, Василий Иванович Водовозов, появился у нас в классе. Боже, как он был далек от того идеала, который мы уже себе составили. Человек, рекомендованный и столь расхваливаемый Ушинским, должен был, по нашему мнению, обладать суровым выражением лица, презрительной усмешкой, молниеносным взглядом…»

Елизавета Водовозова

Василий Иванович Водовозов

Из воспоминаний институтки

Наконец давно ожидаемый новый учитель литературы, Василий Иванович Водовозов, появился у нас в классе. Боже, как он был далек от того идеала, который мы уже себе составили. Человек, рекомендованный и столь расхваливаемый Ушинским, должен был, по нашему мнению, обладать суровым выражением лица, презрительной усмешкой, молниеносным взглядом. И вдруг мы увидали более чем пожилого человека (он уже тогда, несмотря на свои 35 лет, выглядел стариком), среднего роста, с самою простодушною физиономиею, рассеянно поглядывавшего то в одну, то в другую сторону. Сзади него шел Ушинский. Ни с кем не раскланявшись, Василий Иванович подошел к столу, суетливо завозился с своим огромным портфелем и вдруг повернулся как-то вбок и задумчиво уставился в одну точку на стене. Наконец он как будто что-то вспомнил, встрепенулся и снова завозился с своим портфелем, но тут он как-то неловко потянул рукавом за замок портфеля и свалил его на пол.

– Это ничего… – добродушно, махнув рукой и рассмеявшись, сказал он, точно сам себя успокаивая, и нагнулся, чтобы подобрать рассыпавшиеся по полу книги, ударяясь о стол головой.

Только присутствие Ушинского сдержало наш презрительный смех. К тому же в эту минуту нас поразило то, что сам Ушинский тоже рассмеялся как-то очень добродушно, а мы уже совсем не подозревали в нем никакого добродушия. И – о ужас! – этот гордый и высокомерный Ушинский тоже начал усердно помогать подбирать книги новому Учителю.

– Ну что, ведь экзаменовать их не надо? – вопросительно обратился Василий Иванович к Ушинскому, и тут же сам себе ответил: – Конечно, нет… Зачем?

– Как хотите… Им как-то при мне читали Пушкина «Чернь», вот бы и вы им тоже прочли да объяснили.

– Что же… это можно… Только у меня нет с собой этого тома Пушкина… Впрочем, все равно. – И с этими словами Василий Иванович подошел к скамейкам и произнес все стихотворение на память.

Уже через несколько минут нас поразило, что человек, по нашему мнению столь далекий от поэзии, так хорошо передает стихи. Окончив стихотворение «Чернь», Василий Иванович заметил, что на ту же тему Некрасовым написано «Поэт и гражданин» (мы в первый раз услыхали имя этого поэта), и опять от начала до конца, так же прекрасно и тоже наизусть он произнес и это стихотворение, а затем приступил к объяснению. Говорил он далеко не гладко, но все, что он говорил, мы совершенно ясно понимали, все это противоречило всему тому, что мы до сих пор слышали, все это в высшей степени заинтересовало нас и впервые заставило серьезно работать наши головы. Последовательно объясняя стихотворение того и другого поэта, Василий Иванович дал краткое изложение идей, господствовавших в литературе с 1820-х до половины 1840-х годов, и тех, которые возникли в ней с конца 1840-х и в 1850-х годах, перед крестьянскою реформою. Таким образом, в конце лекции перед нами само собой выяснилось содержание и смысл того и другого стихотворения. По окончании урока Василий Иванович заметил нам, что с будущей лекции мы начнем последовательно, одно за другим, изучать произведения русских писателей, но что у нас едва хватит времени серьезно проштудировать более крупные из них, тем более что мы должны знакомиться и со всеобщей литературой. На этот раз он потому так долго остановился на этих двух стихотворениях, что Константин Дмитриевич просил объяснить их, а затем он уже сам увлекся. При этом он просил нас к будущему разу письменно изложить как содержание названных двух стихотворений, так и его сегодняшнее объяснение. Он предложил нам всегда во время урока записывать за ним, но при изложении относиться самостоятельно к его объяснениям.

На первый раз мы прощали все странности нового учителя уже за одно то, что он нас не «распинал», то есть не экзаменовал. Мы боялись этого не потому, что не знали пройденного, так как всегда, о чем было уже упомянуто, твердо заучивали уроки Старова, а потому, что всякий новый преподаватель, введенный Ушинским, представлялся нам большим «насмешником». Мы скоро пришли на этот счет совсем к другому выводу, особенно относительно Василия Ивановича.

С каждой лекцией он незаметно для нас самих втягивал нас в серьезную умственную работу, которая до тех пор совсем была немыслима для институток. Мы, ничего не читавшие, вдруг начали читать чрезвычайно много, а некоторые из нас и с пожирающею страстью. Необходимость не только прочесть, но и проштудировать каждое произведение и после толкового объяснения учителя изложить его письменно развивала в нас мало-помалу способность внимательно слушать и излагать прочитанное, быстро расширяли наш умственный кругозор.

Быстрому умственному росту институток того времени содействовал не только Василий Иванович, но и большая часть новых преподавателей[1 - Из наиболее талантливых преподавателей, введенных К. Д. Ушинским, особенно выделялись Мих. Иванович Семевский, увлекательно итавший у нас лекции по русской истории, и Дм. Дмитриевич Семенов – учитель географии, получивший впоследствии известность педагога-практика. (Примеч. Е. Н. Водовозовой.)], и прежде всего сам К. Д. Ушинский. Он читал нам лекции по педагогике, и при своих обширных знаниях, при большом ораторском таланте, он обладал выдающеюся способностью излагать в доступной для нас форме необходимые понятия по психологии и физиологии. Замечательная способность Ушинского подобрать пригодных для дела людей, по одной лекции учителя понять слабые и хорошие стороны его преподавания и своим необыкновенным педагогическим тактом и чутьем уметь настолько поддерживать его своими советами, что в конце концов из него действительно вырабатывался хороший педагог, также много помогала блестящим успехам учениц, их серьезным, усидчивым занятиям. Содействовали этому, наконец, и 1860-е годы – самая горячая, самая светлая пора развития в русском обществе гражданских идеалов и стремлений к бескорыстному служению родине, только благодаря энергии Ушинского занесенных и в наш, до той поры крепко-накрепко запертый, монастырь. В нашем шкафу появились теперь произведения русских авторов, для нас был выписан даже «Рассвет» Кремпина, в то время считавшийся лучшим журналом для юношества. К тому же большая часть преподавателей, каждый по своему предмету, приносили нам наиболее полезные произведения.

Если В. И. Водовозов почему-нибудь не считал удобным принести нам ту или другую книгу, как подспорье для своих объяснений при изучении того или другого писателя, мы все же знакомились с нею из его устного изложения.

Всем известны прежние темы русских ученических сочинений. Как бились мы, бывало, у Старова над каким-нибудь «восходом солнца», которого никто из нас, конечно, никогда не видал, чтобы нагнать хотя две странички разгонистым почерком, что считалось minimum'ом объема такого сочинения. У Василия Ивановича мы не делали сочинений на подобные темы, но излагали письменно все прочитанные произведения авторов, пополняя их объяснениями учителя; мало-помалу и наши собственные взгляды все более вырабатывались под руководством опытного педагога. Эти письменные работы у некоторых едва умещались на 8–9 листах. Но, как бы объемисты они ни были, Василий Иванович не затруднялся этим, тщательно выправлял наши работы и ему еще часто приходилось делать на полях множество пояснений.

Василий Иванович всегда оставался болтать с нами не только между уроками, но весною и осенью он нередко приходил в наш сад, и мы в свободное от занятий время гуляли вместе с ним. Впоследствии к этим беседам начальство относилось весьма недружелюбно, но в первый год вступления Василия Ивановича в наше заведение никто не стеснял наших бесед, и они принесли нам, тогда еще малоразвитым девушкам, совершенно изолированным от мира, людей и хороших книг, весьма существенную пользу. Только из этих бесед узнали мы, какие существуют у нас лучшие журналы, впервые от Василия Ивановича услышали мы имена Добролюбова, Некрасова, Островского, Тургенева и других замечательных современных писателей и деятелей, так как наша программа не вмещала изучения современной литературы. От Василия Ивановича узнали мы также о существовании воскресных школ для народа. Был ли он в театре, он сообщал нам о впечатлении, вынесенном им из представления, и тут же, кстати, знакомил нас с целями, которые преследовали драматический писатель и современный актер.

Эти беседы не носили и тени характера лекции; они быстро пробуждали в нашем уме самый живой интерес к Неизвестному нам до сих пор миру. Мы, нисколько не стесняясь, высказывали свои мнения и часто, перебивая друг друга, осыпали его вопросами. Все, что приходило нам в голову во время этих бесед, мы немедленно сообщали Василию Ивановичу, желая знать обо всем его мнение. Если он замечал, что кого-нибудь из нас особенно интересует что-либо вычитанное нами в новом журнале, выписываемом для нас, он называл нам другие популярные сочинения и нередко даже сам доставлял их нам. Все более чувствуя потребность в этих беседах с Василием Ивановичем, мы, в свою очередь, замечали, что и его в высшей степени интересует наша болтовня, как бы она ни была наивна и подчас даже смешна.

– Вы бываете в гостях, или вы все только читаете и пишете? – пристаем мы, бывало, к нему.

– Еще бы… после пяти-шести уроков в день так иногда устанешь, что не до работы. Вот я вчера целый вечер провел в гостях.

– Где же вы были? А вы знаете какого-нибудь литератора? Скажите… когда литераторы собираются в гости, что они делают? Ведь другие, нелитераторы, так, пожалуй, все и смотрят, так и следят за литераторами.

– Вероятно, это очень неприятно, – перебивают подруги.

– Напротив, – восторженно возражает одна. – Я думаю… как они счастливы… как гордятся общим вниманием!

– И литераторы вместе с другими пьют чай в гостях? – вдруг спросила одна.

Хотя всех в душе интересовал этот вопрос, ни он был поставлен так категорично, так простодушно-наивно, что мы сами рассмеялись, а вместе с нами и Василий Иванович.

Однако скоро все эти беседы были прекращены. Деятельность Ушинского пришлась настолько не по душе нашему начальству, что оно мало скрывало это даже от нас, грубо порицая его нововведения, вкривь и вкось перетолковывая его слова, осуждая всех новых учителей и презрительно подсмеиваясь над ними. У нас начали серьезно поговаривать об удалении из института Ушинского, а вместе с ним и всех введенных им преподавателей. Мы пришли в серьезное отчаяние и заволновались. Но это лишь вызвало крутые меры против наиболее строптивых и угрожало им серьезными последствиями. До нашего выпуска оставалось лишь несколько месяцев, и некоторые из наиболее любимых учителей успокоивали нас, говоря, что оставят институт лишь вместе с нами. Мы тотчас успокоились, но не надолго. Однажды дежурная дама заявила перед Уроком одного из новых учителей, чтобы мы не смели более разговаривать с ним во время рекреаций[2 - перемен (от лат. recreation).]. Мы объяснили себе, что это распоряжение касается лишь одного учителя, и продолжали выходить к Василию Ивановичу. Первое время это нам сходило с рук, тем более что уроки Василия Ивановича довольно долго совпадали с дежурством более снисходительной классной дамы.

Как-то вбежала в класс одна из наших подруг и передала нам конец разговора Ушинского с Василием Ивановичем, которого она была случайной свидетельницей. Ушинский, стоя у окна против Василия Ивановича, сказал ему с иронической усмешкой:

– Так вы думаете, что вашим беседам не помешают… Наивный вы человек! Ведь для этого нужно иметь волчьи зубы и лисий хвост…

Опасаясь повредить Василию Ивановичу, а вместе с тем и себе, мы условились как можно реже выходить теперь к нему во время рекреаций, но ничто не помогло, и наши беседы с ним были приостановлены. Теперь нам это было особенно тяжело уже потому, что нашему развитию дан был серьезный толчок: мы продолжали усердно читать все, что только могли достать из рекомендованного нам, но кроме книги требовалось живое слово, опытный руководитель, который, хотя бы иногда, разрешал наши недоразумения и сомнения. К тому же перед каждой из нас все более назревал самый жгучий, трудный, самый сложный из всех вопросов: что нам делать с собою после окончания курса?..

За эти полтора года, проведенные нами в институте после реформы Ушинского, мечты и стремления институток совершенно изменились. Никто из нас не мечтал более о балах, о выездах, об эффекте, произведенном роскошью туалета и легкостью танца, – теперь все хотели работать, все мечтали о серьезных занятиях, даже девушки, совершенно обеспеченные в материальном отношении. С кем же нам было посоветоваться обо всем этом, как не с Василием Ивановичем, ближе других ставшим к нам и с которым мы могли говорить, не стесняясь, даже о своем семейном и материальном положении? Тогда некоторые из нас придумали такое средство: подавая письменную работу, мы в конце ее спрашивали Василия Ивановича обо всем, что нас занимало. Мы были уверены, что Василий Иванович поймет причину таких письменных вопросов, сумеет найти подходящую форму и удобный момент, чтобы и во время занятий дать хотя краткое объяснение, ответ на мучающий нас вопрос. И действительно, Василий Иванович чрезвычайно внимательно и деликатно относился к таким просьбам: возвратит ученице ее работу и начинает толковать с нею о том, о чем она его спрашивала, придав такому объяснению общеинтересный характер. К несчастию, однако, одна из таких работ с обращением к Василию Ивановичу попалась в руки классной дамы, особенно недолюбливавшей Ушинского и всех новых учителей. Она всюду стала кричать, что воспитанницы пишут письма учителям, но не показала этого письма начальству, а передала его содержание устно, по-своему, совершенно исказив его первоначальный смысл. И вот каждая классная дама начинает передавать содержание этого злополучного письма другой даме, но уже в новой редакции, так что в конце концов оно носило пошлый, грязный характер. На всех воспитанниц, заподозренных в сочувствии к новым учителям, начали взводить обвинения в самых тяжких преступлениях, делали двусмысленные намеки на их отношения к этим учителям, намеки, которых они решительно не понимали в данную минуту, но которые могли скорее нравственно исковеркать девушек, чем принести им какую-нибудь пользу. Ушинского прямо в глаза обвиняли, что он ввел безнравственных учителей; он потребовал письмо и пришел в ужас, что такой наивный детский лепет мог послужить поводом к столь возмутительным обвинениям. Уже после окончания мною курса Ушинский, встретив меня, начал вспоминать историю, наделавшую в институте так много шуму и доставившую ему столько хлопот и неприятностей, вручил мне довольно объемистую тетрадь и просил переслать ее по принадлежности. Вся тетрадь заключала в себе живо и бойко изложенную характеристику личностей Печорина и Онегина, и лишь последние четыре странички были посвящены личным чувствам, вопросам и сомнениям. Вот в чем состояло это обращение к Василию Ивановичу:

«Как мне нужно с Вами переговорить, Василий Иванович! Но при теперешних порядках это совершенно немыслимо, между тем я более чем кто-нибудь нуждаюсь в Вашем совете. Боже, какое множество „проклятых вопросов“ осаждает мою бедную голову, заставляет напролет проводить ночи без сна! Более всего пугает меня следующее: несмотря на то что я бесконечное число раз перечитала „Евгения Онегина“ и „Героя нашего времени“, несмотря на то что я вполне поняла и совершенно согласна, но согласна только умом, с оценкою, данною Вами этим героям, мое сердце не подчиняется никаким благоразумным внушениям, ни своим собственным, ни даже Вашим. Все герои, как Печорин и Онегин, имеют для меня неотразимую прелесть. Вместо того чтобы возбудить презрение к себе своею пустотою, своими жестокими, часто даже бесчеловечными поступками, они привлекают меня своим каким-то гордым, таинственным величием, своим презрением к жизни и к людскому мнению, одним словом, они имеют надо мной непобедимую власть и силу. Я чувствую, я вполне уверена, если бы я встретилась с личностью вроде Онегина, и тем более Печорина, я с наслаждением записалась бы в число его жертв, лишь бы только он, хотя на одну минуту, остановил на мне свое внимание. Из этого Вы видите, как глубоко я безнравственна, какая я жалкая и несчастная. Вы всегда указываете на труд как на лучшее средство против всех нравственных недугов. Вы как-то упоминали, что это лучшее лекарство против сентиментальных фантазий, – я думаю, что и в этом случае Вы подвели бы мои думы под ту же категорию. Что же мне делать, чтобы не предаваться таким безнравственным бредням? Клянусь Вам, я готова работать и день и ночь, укажите только, над чем и как работать, чтобы быть полезной и себе и другим. Вы как-то говорили, что у Вас есть воскресная школа; позвольте же мне, Василий Иванович, после окончания курса разделить в ней Ваш труд. Объясните только, что мне следует почитать, над чем поработать для того, чтобы приносить в этой школе действительную пользу. Но все же этого для меня еще слишком мало, чтобы совсем заглушить, вырвать с корнем мои омерзительные думы. Для этого, я полагаю, нужно приискать тяжелую, большую, большую работу. Прошу Вас, добрый, хороший Василий Иванович, составить мне программу на целый год, имея в виду 12 часов в день работы в продолжение шести дней, воскресенье же я буду проводить в Вашей школе и только вечером посещать подруг, которых очень люблю. Для моей пошленькой натуры необходим целый день тяжелого труда, иначе я совсем погибну.

Я забыла Вам объяснить, почему я прошу у Вас программы на целый год: отец позволил мне в течение года после выпуска серьезно позаняться, и только уже после этого я поступлю в гувернантки».

История, возбужденная этим письмом, во время которой нас совсем измучили допросами и двусмысленными намеками, прекратилась отчасти сама собой, вследствие начавшихся экзаменов, отчасти благодаря энергии Ушинского. Он много хлопотал, чтобы выяснить дело, мешавшее нашим занятиям, и наше начальство скоро убедилось, что, несмотря на доносы и клеветы, которые оно распускало об Ушинском, высшие власти все же весьма уважительно относились к нему, и оно начало сквозь пальцы смотреть на новых учителей, тем более что они скоро совсем должны были оставить заведение.

Итак, из всех учителей, бывших в институте за все время воспитания моего в нем, Василий Иванович Водовозов более других оставил по себе память, как достойнейший преподаватель в лучшем смысле этого слова. Он был не только опытным педагогом, пробудившим в нас сознательный интерес и любовь к изучению родной литературы, но и истинным другом своих учениц. Обладая обширными сведениями по многим отраслям знания и проникнутый самою теплою любовью к молодежи, он развил в нас живой интерес к знанию, любовь к труду, утвердил в мысли, что каждый, на какой бы ступени развития ни стоял, обязан быть полезным окружающим, а для этого он должен идти в уровень с веком, следовательно, постоянно, всю жизнь пополнять пробелы своего образования, и что только себялюбец и лентяй пренебрежительно относится к скромному делу, которое у каждого под руками, мечтая в будущем совершить гигантский труд.

notes

Сноски

1

Из наиболее талантливых преподавателей, введенных К. Д. Ушинским, особенно выделялись Мих. Иванович Семевский, увлекательно итавший у нас лекции по русской истории, и Дм. Дмитриевич Семенов – учитель географии, получивший впоследствии известность педагога-практика. (Примеч. Е. Н. Водовозовой.)

2

перемен (от лат. recreation).