Вниз по течению. Книга первая

– Ну и вали, пьянь! – донеслось вслед, – Больше не приходи, не продам! Вот шлю…

Звук захлопнувшейся двери обрубил звук его голоса на полуслове, но Натка ничего не потеряла – это слово было ей прекрасно известно. И она сразу забыла про азиата-продавца, как забывала о каждом незначительном, пусть и неприятном эпизоде своей нескладной жизни. Пошла, не глядя, прочь. Ноги и безошибочная интуиция алкоголика привели её к подъезду девятиэтажки, в который как раз втягивалась стайка беспечных школьников. Натка без труда проскользнула следом за ними незамеченной, и вновь обрела временное пристанище.

Лифт увёз её на последний этаж, где, как она давно усвоила, обычно меньше вероятность привлечь чьё-то внимание. Там Натка нашла закуток у батареи, возле которого и опустилась на корточки, обняв пакет с заветной ёмкостью. Закрыла глаза, переводя дыхание. Самочувствие было исключительно паршивым и это её пугало. Вроде ещё не время… Да, в любом самом продолжительном запое наступает момент, когда ты больше не можешь пить. Самое страшное, что НЕ пить ты тоже не можешь. Да и нельзя совсем НЕ пить – выход на сухую из такого дальнего заплыва грозит белочкой, паническими атаками, а то и приступами нежданной эпилепсии. Говорят, можно даже отъехать. Правда отъезжали с бодуна обычно люди раза в два старше Натки, но зачем испытывать судьбу? Так что вариант один – всё-таки пить, но очень малыми дозами, крошечными глотками, после каждого из которых придётся прилагать титанические усилия, дабы удержать проглоченное в сопротивляющемся обожжённом желудке. Это удаётся далеко не всегда, поэтому блевать первые пару дней придётся много. Блевать и лежать, лежать и блевать. И здесь главное, чтобы для этого было место. Тихое тёплое место с запасом чистой воды и легкой пищи, с возможностью сходить в туалет куда-нибудь кроме как под себя.

Увы, сегодня такого места у Натки не было, а жуткий переломный момент, когда измученный организм вот-вот начнёт отказываться от того единственного, что может ему помочь, кажется, уже приближался. И тогда, в ужасе перед надвигающимся кошмаром, она сделала то, что, собственно, делала всегда в любой непонятной ситуации – начала пить. Доставала бутылку из пакета, отхлёбывала, зажмурившись, проталкивала глоток пойла внутрь своего худого измождённого тела. Часто дышала, откинув голову назад, с надеждой прислушивалась к ощущениям, ожидая, что вот-вот начнёт легчать. Но в голове по-прежнему роилась тяжёлая тошнотворная муть, сердце билось тяжело, с трудом гоняя по венам отравленную кровь, а кожа под одеждой покрывалась липким холодным потом… Абстяга была уже здесь, подобралась незаметно и неумолимо, её уже не отпугивало наличие у Натки ещё недавно спасительного алкоголя, как оголодавшего волка постепенно перестаёт отпугивать еле тлеющий костёр.

Натке было знакомо такое состояние, она знала, что будет дальше. Это знание вкупе со слабостью и ознобом, заставляло её трястись мелкой трусливой дрожью, и через силу всё прикладываться и прикладываться к стремительно пустеющей бутылке, хоть она и поняла уже, что это не принесёт облегчения. Всё, на что ещё можно было рассчитывать – небольшая отсрочка, короткая алкогольная кома, в которую можно провалиться на часок-другой.

И Натка провалилась. Когда содержимое бутылки почти подошло к концу, её, наконец, перестало трясти, накрыло спасительной сонливостью, и она свернулась клубком прямо там где сидела – на цементном полу подъезда, у едва тёплой батареи, положив зачем-то под голову пустой пластиковый пакет…

Забвение было недолгим. Ещё до наступления полдня Натку грубо подняли с её скромного лежбища чувствительным пинком. Такое иногда случается, если имеешь неосторожность уснуть на чужой лестничной площадке, заодно провоняв её перегаром, поэтому Натка не удивилась и даже не расстроилась. Торопливо поднявшись, она, насколько позволяла нарушенная координация движений, поспешила к лифту, провожаемая отборной бранью пожилого мужика, крайне возмущённого её алко-сиестой в родном подъезде. Возмущённого до такой степени, что он не успокоился, пока не убедился, что незваная гостья действительно ушла, а не затихарилась на другом этаже. Это было весьма разумно с его стороны, потому что Натка так и хотела сделать – ноги её заплетались, выпитый спирт шумел в голове, и идти сейчас куда-то в поисках нового убежища казалось совершенно невозможным. Однако пришлось.

На улице со вчерашнего дня заметно похолодало. Опять выпал колкий снег, и немногочисленные прохожие втягивали головы в воротники. Мела позёмка. Сердитый обитатель подъезда с грохотом захлопнул дверь за Наткиной спиной, приправив этот звук парой непечатанных слов, и она осталась одна. Не в силах больше держаться на ногах, опустилась на скамейку, постаралась собраться с мыслями, что оказалось совсем нелегко, учитывая количество выпитого за последние сутки.

О чём она думала, когда тратила последние деньги на всё новые и новые бутылки, которые доставал для неё из-под прилавка быстроглазый продавец-азиат? Ответ очевиден: она думала только о содержимом этих бутылок, о чём ещё, скажите на милость, может думать алкоголик? Алкоголик – он ведь живёт даже не одним днём, а одной минутой. Для него главное – побыстрее залить глаза, а что будет дальше кажется не важным. Ровно до того момента, пока это самое «дальше» не наступит.

Сейчас оно наступило, и Натка, впрочем, как и всегда в таких случаях, понятия не имела, что делать.

Она сидела у чужого подъезда, нагнувшись вперёд, обхватив голову руками, и чуть раскачиваясь. Неудержимо тянуло в тяжёлый алкогольный сон, и в другой ситуации можно было бы лечь прямо на скамью, но сегодня этому мешал холод, уже начавший проникать под тонкую одежду. Но нет худа без добра – он же сумел немного освежить Наткины путающиеся мысли, ровно настолько, чтобы этого хватило для принятия простого решения – вернуться туда, где ей последний раз было тепло и спокойно. К Митрию. В уютный вагончик с картинами на стенах. К человеку, проявившему доброту, которую она не оправдала. Но ведь больше идти всё равно некуда, верно?

И Натка пошла.

Пошла, потащилась, качаясь из стороны в сторону, привлекая брезгливые взгляды прохожих, вздрагивая от холодных порывов ветра. Пошла в том направлении, откуда, судя по смутным воспоминаниям, вчера привёз её автобус. И этот путь занял ни много, ни мало – добрую половину суток. С полудня до полуночи. Разумеется, всё это время она не только шла. Несколько раз проникала в подъезды, где находила батарею и ложилась возле неё, отогревая коченеющее тело. Там и засыпала: на полчаса, на час, а то и дольше, пока её не гнали прочь безликие, но очень шумные люди.

А на улице темнело, холодало, и хмель, пусть неохотно, но выветривался из Наткиной уже раскалывающейся от боли головы, тем самым предавая её в лапы торжествующий абстяги, но зато возвращая возможность быстрее двигаться и худо-бедно соображать. Она уже думала о том, что скажет Митрию, как сможет объяснять то, что пренебрегла его добрым порывом и променяла предложенную искреннюю помощь на очередной бесцельный запойный день? И есть ли смысл оправдываться? Если Митрий и сам когда-то прошёл через всё это – он поймёт. Другой вопрос – захочет ли помочь ей ещё раз? Об этом Натка старалась не думать, но очень надеялась, что поможет, что не оставит её посреди ночи (а когда она доберётся до его вагончика, несомненно будет уже ночь) на улице. Ладно бы ещё было лето, но сейчас так холодно… И тем холоднее становится, чем гуще смыкается вокруг Натки темнота.

Оживлённый центр остался позади, пустела проезжая часть улиц, последние прохожие торопились в свои тёплые квартиры, гасли жёлтые окна домов – город засыпал. Городу было всё равно, что на его остывающих улицах остались те, кому некуда пойти.

Натка увидела, как впереди открылась, выпуская манящий свет, дверь подъезда, и почти бегом бросилась туда. Повезло – выходящий из дверей человек торопился и не обратил на неё внимания. Полчаса в тепле, прижавшись к батарее, в полуобморочном состоянии начинающегося тяжелейшего абстинентного синдрома всё-таки подарили Натке силы для последнего рывка. Для последнего, потому что здесь жилые дома заканчивались, и за знакомым поворотом возле храма, начиналась безлюдная и бесконечная промзона с её мертвыми синими огнями.

Оставшийся час пути почти стёрся из Наткиной памяти. Она урывками помнила блеск снега под фонарями, гудок автомобиля, под который чуть не попала, свою тощую тень на мёрзлом асфальте, и холод, холод, холод! Холод теперь был везде, он вытеснил из окружающего мира всё остальное и стал Наткиной единственной реальностью. Жестокой реальностью, заставляющей через силу переставлять дрожащие ноги, не позволяющей остановиться или хотя бы замедлить шаг, не делающей скидок на её бешено колотящееся сердце и пульсирующую болью голову.

Когда перед затуманенным взором показался знакомый вагончик, Натка не сразу поверила, что всё-таки дошла. Сокращая последнее расстояние до своей цели, она всё ждала, что уютный жёлтый свет его окон вдруг начнёт отдаляться по мере её приближения, как отдаляются от заблудившегося путника болотные огни. Ей было уже всё равно что скажет Митрий, как отреагирует на её появление – стыд пропал. Стыд и так последние годы не особо-то часто напоминал о себе, хоть и были в Наткиной жизни для него причины – много причин! Но о каком стыде может идти речь, когда ты чувствуешь, что от холода густеет кровь в венах?

С трудом сгибая в коленях коченеющие ноги, Натка поднялась на маленькое самодельное крыльцо и почти упала на дверь вагончика, прижалась к ней всем телом, как прижимается утопающий к борту подоспевшего ему на помощь корабля.

Перевела дыхание и постучала.

Глава 5

«На первый день отхода всё было, и зрительные глюки, когда закрываешь глаза, и слуховые, и тошнота постоянная, блевал через каждые десять минут. Но вот, что самое страшное – это ночь! Дикий кошмар! Лежу, пытаюсь хоть на ненамного уснуть, и тут всё моё тело немеет, вижу какие-то движущие объекты, причём вообще не могу пошевелиться, только глаза смог открыть, и тут случилось самое страшное – это повергло меня просто в необъятный ужас. Смотрю, моя черная кошка резко так срывается с кровати и бежит к двери, начинает там на кого-то прыгать, и, причём всё это сопровождалась соответствующими звуками, в этот момент возле двери материализуется какой-то мужик в трико и такой сорочке в клетку сине-зелёную, и так стремительно направляется ко мне, а я даже пошевелиться не могу, и в глазах его такая ненависть – просто кошмар, не видел у людей такого. Моей кошке всё же удается на него запрыгнуть, он ее хватает за шею, и душит, а потом они медленно так растворяются, и меня отпускает, получается встать. Смотрю, кошка лежит на том же месте на кровати. Иду, включаю везде свет, и больше не ложусь, такого я никогда не испытывал. Так что не знаю, что вы про кошек пишете, но теперь я её как-то больше уважаю»

Дверь открылась не сразу и сердце Натки начало переполняться страхом. А если Митрия сейчас нет в вагончике? Но свет в окнах… может ли быть такое, что бородач, уходя, оставляет его включённым, чтобы создать видимость чьего-то присутствия дома и не искушать воров? Очень даже может! Но тогда её дела плохи…

Чувствуя подступающую панику, Натка попыталась сжать уже негнущиеся от холода пальцы в кулаки, чтобы забарабанить в дверь изо всех сил, когда услышала за ней шаги. Чуть не расплакавшись от облегчения, торопливо позвала:

– Митрий! Мить! Это снова я! Впусти пожалуйста, замерзаю!

Дверь начала открываться с мучительной медлительностью, тогда Натка, изнывая от желания поскорее оказаться в тепле, надавила на неё ладонями, и, не дожидаясь приглашения, ввалилась внутрь, уже не беспокоясь о том, как будет воспринято её появление.

– Эй! Какого хрена?!

Грубый чужой голос ударил по ушам, и она испуганно вскинула глаза… на незнакомого взъерошенного мужчину в трусах и майке. Он грубо схватил её за плечо.

– Я тебе чуть не всёк, дура! Ты кто такая?! Чего ломишься?

– Я… я… – Натка хлопала посиневшими губами, не в силах собрать разбегающиеся мысли, чтобы хоть как-то оценить сложившуюся ситуацию.

– Ты, ты! Чего припёрлась, говорю, посреди ночи? Ищешь кого?

– Да! – она ухватилась за его слова, – Ищу Митрия… то есть к нему пришла.

– Какого ещё Дмитрия? – мужик отпустил её и с грохотом хлопнул дверью, – Напустила холоду! Какой Дмитрий тебе тут?

Но Натка не ответила. Она во все глаза смотрела на внутреннее убранство вагончика и чувствовала, как и без того контуженный алкоголем мозг окончательно теряет связь с реальностью.

Картины исчезли. Теперь вокруг были только голые и местами чем-то заляпанные гипсокартонные панели стен, в которых чёрными квадратами зияли окна, лишившиеся занавесок. На полу больше не лежали уютные дорожки, на стене не тикали ходики. Диван, который накануне так удивил Натку своим чересчур свежим для такого места состоянием, теперь выглядел как и полагалось бы выглядеть дивану, стоящему в строительной бытовке: покрытый пятнами, продавленный, в нескольких местах прожжённый сигаретами, без покрывала… Не стало и уютного настольного абажура, его заменила голая лампочка, висящая на проводе под потолком. Стол без скатерти оказался старым и колченогим, из шкафа исчезла посуда, а стекло одной его дверцы подёрнулись сеткой трещин.

– Так и будешь молчать? – мужик ладонью пихнул Натку в плечо, – Чё застыла-то?

Тут он сам застыл, подозрительно потянул носом, и его глаза сузились.

– Вот это, бля, от тебя тащит! Бухая? Нет здесь никакого Дмитрия, проваливай!

– Митрия… – забормотала Натка, совершенно сбитая с толку, – Митрий здесь был… картины были… я у него ночевала!

– Подожди, – мужик взялся за подбородок, – Митрий с картинами, говоришь? Да откуда же ты свалилась? Он кем тебе был?

– Д… друг, – прошептала Натка, чувствуя обморочную слабость, порождённую отнюдь не абстягой, а только что прозвучавшим зловещим словом «был».

– Друг, значит? – мужик хмыкнул, – Ну, выходит не очень близкий друг, раз до сих пор ничего не знаешь. Помер Митрий. Уж года два как помер.

Натка отступила на шаг, прислонилась спиной к закрытой двери, в которую совсем недавно так торопилась войти, прикрыла глаза и с трудом выдавила:

– Как помер? Как – два года? Он ведь…

В голосе мужика зазвучала тень сочувствия:

– Он же в прошлом запойный был, ты знала? Пил по-чёрному, бомжевал. А потом завязал резко, сюда работать устроился, рисовать начал. Говорят, здорово получалось. Я-то уже после пришёл, не знал его, только по рассказам помню. Ну вот работал, рисовал, хорошо всё было вроде. А однажды зимой его поутру замёрзшим нашли. Там вон, подальше через дорогу, на обочине. В сугробе лежал. А вскрытие показало у него в крови алкоголя запредельно просто! Вот так – сорвался человек, сил не рассчитал. А может сердце прихватило, с алкашами бывает после долгой завязки…

Натка смотрела себе под ноги, на заляпанный пол. Заляпанный до такой степени, что он никак не мог ещё вчера быть чистым. В углу, куда Митрий убирал её ботинки, теперь стояло треснутое ведро, забитое мусором до краёв.

– Нет, – прошептала она еле слышно, – Этого не может быть…

Мужик неловко похлопал её по плечу.

– И не такое бывает, чего уж теперь… Иди себе, нет здесь больше Митрия, царство ему небесное.