Стеклодув

Стеклодув
Елизавета Прибой

Окружите себя громадными зелеными полями, деревенским воздухом и запахом свежих овощей. Вы уже слышите ржание лошади, веселые крики фермеров и тарахтение грузовичков? А чужие мысли о том, о чем никто не любит думать, их вы тоже слышите? Олеся слышит. И она знает, что доверить эту тайну можно только одному человеку.Связанным детской клятвой, им предстоит пережить потери, выбрать свои пути и доказать право по ним идти, бороться с чудовищами в сердце и пытаться сохранить друг друга. Думаете, у них получится? У вас бы получилось?

Этот рассказ написан с надеждой,

что где-то между его строк мы все сможем кого-нибудь отыскать.

Я – своих друзей, а вы – ваших.

Пролог

Однажды, когда мне было шесть, я во всю прыть катилась на велосипеде по кочкам между полями, надеясь обогнать закат и оказаться дома раньше, чем коварные сумеречные тени отужинают моей душой. Вечер покидал наш маленький, затерянный сельский городок, и я знала – ночь идет! Её щупальце извивалось рядом с задним колесом моего велосипеда, а сверчки – её вестники – уже во всю отбивали приветственный марш.

И вдруг среди этой наползающей черноты я увидела свет костра, прямо как видят путники в фантастических книжках. Он был далеко от дороги, где-то за кустами, куда вела тонкая, почти неразличимая тропинка. Этот огонек звал меня, и я, бросив велосипед на обочине, пошла, хотя, честное слово, я была самым трусливым ребенком на свете. В конце тропинки громоздился самый обычный шалаш из старой простыни, подвешенной к ветке, и ярко пылающий перед ним костер. Мы с папой тоже устраивали такие домики под деревьями на заднем дворе или ещё где-нибудь.

– Эй! – крикнула я, но мне не ответили. Тогда я вошла. Внутри земля была тщательно выстлана сеном, покрывалом и подушками, на которых лежал большой серебристый фонарь и книга с загадочным для меня названием «Путешествие к центру земли». Да, я умела читать.

– Ты чего орешь? – спросил меня голос, и я сначала что было мочи завопила от неожиданности, а только потом обернулась.

И в этот миг – запомните его! – наши судьбы встретились. Так началась моя теплая привязанность к одному из самых удивительных людей, когда-либо встречавшихся на моем жизненном пути, и урок, которому я дала себе обещание учить каждого, кто только пожелает слушать. Но в тот момент маленькая шестилетняя трусливая я этого не знала, передо мной стоял просто мальчик лет девяти с охапкой веток в одной руке и ещё одним здоровенным фонарем в другой, слепя светом мне глаза. И мы ничего, ничего ещё не знали.

1

Меня зовут Олеся, а его Ян. Я выросла здесь, в окружении леса и полей, в небольшом и далеком, но душевном городке. А он родился на окраине столицы, и сюда они с отцом приехали, чтобы найти спасение не только от смога и наступающей индустрии, но и от смерти, висевшей над их домом с момента кончины матери Яна несколько лет назад. Мои родители были врачами, а его отец продал сеть автомастерских и планировал основать фермерское хозяйство, как и его родители когда-то. К слову, у него это отлично получилось. Я умела любить людей и имела по другу едва ли не в каждом дворе, а Ян предпочитал людям книги, лошадей и собак. И, наконец, я могла слышать, когда другой человек думал о смерти, а Ян умел силой воли управлять эмоциями окружающих людей. И каждый из нас хранил свой секрет от всего мира, от всего огромного мира, кроме друг друга.

Наши детские жизни были разными. Я – непоседливая, прямолинейная и эмоциональная, в любой компании сходила за свою и очень гордилась дружбой с мальчиком на целых три года старше. Ян – чужой среди детей наследственных фермеров, спокойный, скрытный и любопытный до недетских вопросов, интересовался местным обществом чуть меньше, чем оно им. И за такое невнимание местная детвора, как это водится, частенько отделывала его до кровавых соплей.

Один из таких дней стал по-настоящему памятным. Вот уже года три мы были не разлей вода, и в тот раз я услышала голос Яна сквозь открытое окно дома лучшей подруги, у которой гостила. Он кричал, и кто-то ещё рядом с ним кричал, и я, выхватив из стоявшей на столе кастрюли с супом огромный половник, тоже закричала, выскакивая на улицу прямо через низенькое террасное окно. За хлипким деревянным забором трое здоровенных мальчишек прижали прямо животом к земле моего побитого друга. Один, светловолосый, сидел на нем, заломив руки за спину, а двое других сидели рядом на корточках. С визгом, который мог бы дать фору пожарной сирене, я подлетела к первому парню и с размаху опустила ему тяжелый металлический половник на голову. Со протяжным стоном он схватился за голову и сполз со спины Яна. Другой мальчишка, выкрикивая проклятья, тут же подскочил ко мне сзади, отобрал грозное оружие и скрутил за спиной руки. Третий снова прижал к земле Яна.

– Не трогайте его! Он мой друг! Не трогайте! – орала я, извиваясь и пытаясь укусить державшего меня парня за руку.

– Ах ты… – сказал первый мальчишка, успевший очухаться от моего сокрушительного удара, и извергший из себя такие слова, которых я знать не знала. Ян крикнул что-то невнятное, но тут же получил удар ботинком в бок.

Светловолосый мальчишка подошел ко мне, и, низко наклонившись, сказал:

– Раз вы друзья, хочешь, тоже накормим тебя землей? Все должно быть поровну!

И, хотя у меня на голове даже волосы зашевелились от страха, землей меня в тот раз не накормили. На мои вопли прибежала подруга вместе со своими родителями, и мы были спасены. Хотя злость во мне кипела ещё долго – оказалось, эти парни решили проучить Яна не за что иное, как за дружбу с малолеткой, то есть со мной.

Моя мама – уже в то время лучший педиатр в округе – щедро обмазала его зеленкой, заклеила и забинтовала, а затем мы отправились к Яну домой и забрались прямо на крышу высокого сарая, откуда были видны наши необъятные зеленые фермерские просторы. Мы сидели на самом краю и болтали ногами в воздухе.

– Ты мог бы сказать им, что общаешься со мной из жалости, или потому что папа заставляет. И они, может быть, не стали бы с тобой драться.

– Не мог бы. Во-первых, это неправда, а во-вторых, по отношению к нашей дружбе это было бы нечестно.

– Все лучше, чем быть битым.

Он строго посмотрел на меня.

– Это тебе все лучше, потому что ты девочка. А я – мужчина, и я не должен отказываться от своих друзей даже на словах.

– Даже если они захотят тебя убить?

Ян посмотрел на меня еще строже. Он встал, отошел от края, положил руку на сердце и торжественно сказал:

– Лося, – такое ласковое прозвище дал мне Ян за упертый характер, – обещаю тебе каждую минуту жизни гордиться дружбой с тобой, и никогда от неё не отказываться, даже если кто-нибудь захочет меня за это убить.

От такого драматичного поворота событий я вылупила глаза, а потом вскочила и тоже положила руку на сердце (правда, я тогда думала, что сердце справа – так что, получается, не совсем на него).

– Тогда я тоже обещаю всю жизнь гордиться и никогда не отказываться! И не потому что я мужчина, а потому что я так хочу!

Итак, в тот день мы спустились с крыши сарая скрепленные обещанием, которое не каждому в жизни посчастливилось дать. Дом Яна стоял вдали от города, поэтому до самого горизонта раскинулось поле, над которым витал душистый запах осенних трав. Я слышала ржание лошадей и мычание коров, видела, как курица стремительным галопом несется через весь двор, преследуемая неуклюжим щенком. У нас был еще целый вечер, мы могли пойти гулять на реку и ловить лягушек, или пленить эту курицу и попытаться уговорить её срочно выдать нам яйцо, или выпросить разрешение покататься верхом – вся жизнь, большая и прекрасная, сосредоточенная в этом маленьком дне и лежала сейчас у наших ног. И мы ещё не чувствовали, что наше детство уже начало сдавать позиции.

______________________________

Мне было шестнадцать, а Яну девятнадцать, и нам понадобилось много мужества, чтобы пережить этот год. Отец Яна неожиданно заболел и умер в самом начале зимы, оставив ему ферму и породистых жеребцов. Помогая отцу, Ян занимался делами фермы с тринадцати лет и теперь мужественно справлялся и с ними, и с собой. Виделись мы реже, потому что звучавшие в его голове размышления о смерти приводили меня в отчаянье, и от бессилия я то и дело начинала плакать и заводить «ободряющие» разговоры, что жутко его раздражало.

А спустя три месяца свежим мартовским школьным утром я со свойственной мне эмоциональностью ругалась с девочкой по имени Алиса из-за чего-то, как нам тогда казалось, очень важного. Та самая, чьи родители несколько лет назад выручили нас с Яном, она с рождения была моей лучшей подругой. И единственный раз в жизни с моего собственного языка сорвались слова, которые я сотню раз слышала в её мыслях и ненавидела всей душой. Лучше бы набраться смелости и избавить от себя мир, раз жизнь ей так не мила – вот что я тогда сказала. И знаете, тем же вечером она последовала этому совету, закончив свою жизнь на дне широкой местной реки, где мы частенько купались летом.

– Я должна была сказать, что люблю её и хочу, чтобы она осталась жить. Я должна была так сказать, потому что это правда, – слова вырывались из меня сквозь рыдания, как в припадке сумасшествия я повторяла их снова и снова. Мне казалось, если продолжать говорить, то эта страшная реальность исчезнет. Иначе потолок моей комнаты вот-вот обрушится и похоронит меня под обломками глубочайшего раскаяния.

Ян гладил меня по спине, он не соглашался и не спорил. Исходившие от него запахи табака, меда и конюшни больно впивались мне в мозг, словно наказывая за то, что я могу их ощущать.

– Что именно ты чувствуешь? – спросил он, когда я подняла опухшие затуманенные глаза. Мне потребовалось очень много времени, чтобы подобрать всего два слова.

– Вину и отчаянье.

– Вину и отчаянье, – пробормотал он и достал из кармана что-то маленькое. – Что из этого тебе бы больше хотелось убрать?

– Вину. Но её я должна чувствовать, я хочу её чувствовать. Потому что…

Ян разжал кулак и показал мне маленького щенка из темно-желтого стекла, который сидел, подняв морду. Он взял мою ладонь.

– Тогда вину оставим. Я дам тебе эту собачку, и отчаянье пройдет. Наверное. Ну, я не уверен, что получится.

Я знала, что ощущаешь, когда Ян изменяет твое чувство. Но таким способом он не делал этого ещё никогда. Я сильнее раскрыла ладонь. Ян очень осторожно, затаив дыхание, поставил фигурку, я обвила её пальцами, и он коснулся моей руки. И, могу поклясться, будто сама природа дотронулась до моего сердца – спустя всего миг боль начала уходить. Она не пропала моментально, будто бы растворившись, но пережитое отчаянье отступало и оставляло след, как волна оставляет мокрый песок. Плакать больше не хотелось, мелкая дрожь и жар спадали, а истерично бившееся в груди сердце начало ровно и размеренно отстукивать свой ритм. В голове гулял легкий холодок, обдувая то, что осталось – чувство громадной и осознанной вины.

– Получилось, – не сумев скрыть удивления сказала я, – как ты… это сумел? Что мне теперь делать с этой штукой?

Щенок у меня на ладони, обычная стекляшка, начал издавать легкое, едва уловимое свечение. Будто бы у него внутри заперли малюсенький фонарик. Ян взял его и поднес к своим темно-карим глазам, пытаясь увидеть источник этого света.

– Как бы это сказать-то… Раньше, чтобы изменить чью-то эмоцию, мне нужно было понять её, а затем дотронуться до человека и как бы втянуть её в себя. А чтобы дать эмоцию, наоборот, вызвать в себе и вселить в другого человека, чтобы она прижилась. А когда мы сделали в школе этих малышек, я подумал – что, если использовать их как посредников? Эмоция или чувство похоже на поток энергии, и, если направить его не в себя, а в другое место, мне будет необязательно все время переживать эмоции других людей. Не знаю точно, как это работает… – спохватившись, он посмотрел на меня, – прости, лучше обсудим это в другой раз.

– Нет-нет, я поняла. Все же получилось, спасибо, – я забрала у него щенка и повертела в руках. – Раньше ты говорил, что вернуть эмоцию можно только снова пережив то, что к ней привело? А теперь, если я разобью это, то она вернется?

– Думаю, нет. По крайней, мере раньше вернуть эмоцию обратно я не мог.

Спустя два дня были похороны. Вереницы людей в черной одежде и с мрачной тоской на сердце тянулись в сторону кладбища, и я была среди них. Шагала рядом с матерью, спрятав за волосами лицо, ни на кого не смея поднять глаза. По правде сказать, освободившись от захлёстывающего мозг отчаянья и много часов обдумывая свои слова, я пришла к новой, спасительной мысли. Я не хочу оправдаться, наоборот, я обязана жить со знанием, что любое мое слово и действие – часть жизни другого человека, и я несу перед ним ответственность. И все-таки не я её убила.