Клинок трех царств

– Чего такой мрачный? – окликнул Торлейва Радольв – они уже подъезжали к Ратным домам. – Не сватать же тебя немцы приехали – что им до твоих синяков?

– Да пусть смотрят! – легко ответил Торлейв, даже не пытаясь передать суть своих забот. Радольв был неплохим мужиком, но не отличил бы друг от друга моравское письмо, греческую вышивку и птичьи следы на снегу. – Пусть знают, что мы тут породы неробкой, за себя постоим, коли что.

В полном согласии посланцы обоих киевских владык забрали немцев из Ратных домов, проводили на Святую гору и под рев рогов ввели в гридницу.

Эльга не потеряла времени даром. По летнему времени очаги не дымили, дверь и оконца были отворены, яркий свет солнца наполнял обширную хоромину и позволял разглядеть каждый завиток резьбы на столпах, поддерживавших кровлю. Бревенчатые стены в середине палаты были сплошь укрыты многоцветными ткаными коврами, ближе к углам висели медвежьи шкуры. Однако взор всякого, кто сюда входил, прямо от двери устремлялся к дальнему концу палаты – к возвышению, где стоял белый мраморный тронос. Увидев его, четверо послов, к тайному удовольствию Торлейва, переменились в лице – не ожидали увидеть в деревянном городе, в бревенчатом доме, не похожем на каменные дворцы и церкви франков, настоящий цесарский тронос из блестящего белого камня. Хозяйка палаты не уступала своему сидению – в шелковой далматике цвета зеленовато-голубой морской волны, затканной золотым узором из птиц и цветов, с белым головным покрывалом, с золотом на очелье, на руках, княгиня смотрелась самой царицей небесной, восседающей на облаке в сиянии солнечных лучей.

Возвышение было устроено с расчетом только на один тронос. Князь Святослав почетным стражем собственной матери стоял перед ступенями. В дорогом красном кафтане – этот был заткан узорами в виде орлов, как положено военным людям, – в высокой красной шапке и с «корлягом» на плечевой перевязи, он составлял ей достойную пару. Рукоять и ножны меча сияли золотом, и всякий, не вовсе чащоба, сразу узнал бы дорогую работу рейнских мастеров.

Близ Святослава блистали яркими греческими кафтанами еще несколько старших воевод, со стороны княгини – Прияслава, Мистина и священник-грек, отец Ставракий в белом камизии с голубыми шелковыми опястьями и золоченым крестом на груди. Роскошь дорогих нарядов и украшений, многочисленная дружина и киевские бояре, выстроившиеся вдоль палаты с двух сторон – все здесь являло богатство и силу киевских князей.

Сотни глаз, горящих тревожным любопытством, обшаривали послов, за двумя своими вожатыми следующими через палату к троносу. Два иерея были в камизиях, еще двое в обычном немецком платье – длинных шелковых рубахах, узких штанах и в плащах, отделанных куньим мехом и застегнутых на правом плече. Шелковые шапочки их были сшиты не так, как на Руси: в виде широкого околыша с плоским донцем.

Но не меха поразили киян, а то, что все четверо, уже зрелые мужчины – Хельмо в его двадцать пять лет был самым молодым – имели гладко выбритые лица. Гости, в свою очередь, косились на бороды киян – во Франкии носить бороду дозволялось только самому королю. Питомцы римской церкви, считая себе потомками римлян, по их обычаю брили бороды, а русы – отпускали, чему соответствовал и греческий обычай. В чем те и другие были схожи – так это в убеждении, что чужой обычай есть признак дикости и несуразности. «Ишь, старичье, а ходят с босым лицом, будто отроки!» – читалось в глазах бояр.

Четыре немца приблизились по проходу в середине палаты. Бросали взгляды то на Эльгу, то на Святослава. Молодой князь имел грозный вид, даже не собираясь никого пугать, и опасения гостей казались не такими уж напрасными.

Боярин Острогляд с важностью сделал несколько шагов вперед. Располневший, в греческом кафтане брусничного цвета, отделанный желтым шелком, он напоминал некий ходячий плод, едва не лопающийся от спелости. Правда, стариком он себя не считал, а две зимы назад, когда на посольский обоз в земле Деревской напали лиходеи, размахивал мечом с яростью и умением, как молодой, и унялся, лишь ослабев от потери крови.

– Сии гости, княгиня, – начал он, указывая на немцев, – к вам с князем, из страны немецкой, э…

– Регнум Теотоникорум, – подсказал Торлейв.

– От короля восточных франков, Оттона, с посланием. Сии мужи: Теодор да Гримальд – люди божии, Рихер да Хродехельм – люди королевские. Пожелаете выслушать?

– Мы приветствуем, я и сын мой, посланцев короля Оттона, – любезно ответила Эльга. – И рады будем вести от него получить.

Хельмо взял у слуги резной ларец. Поклонившись Эльге и Святославу, показал Острогляду неповрежденную печать на ларце. Рихер снял с шеи висевший на цепи ключ, отпер замок, поднял крышку и достал многократно сложенную грамоту, издали похожу на квадратную подушечку величиной с мужскую ладонь. Стал осторожно разворачивать. На глазах у замерших киян подушечка превратилась в лист пергамента, в два локтя шириной и полтора – высотой. Потом повернул ее так, чтобы Острогляд, Торлейв и сама Эльга, смотревшая с высоты троноса, смогли увидеть исписанную сторону.

Торлейв взглянул… и его прошиб холодный пот. Сбылись его худшие ожидания. Вместо знакомых ему греческих или моравских букв, выписанных толстой четкой линией, одинаковых в длину и ширину, взгляду предстали выведенные тонким пером ряды мелких невнятных значков. Ровность рядов разбавляли крючковидные хвосты, которые латинские буквы то выбрасывали вверх над собой, будто стяг, то опускали вниз со строки, будто рыбу удили. В канцелярии Оттона, как видно, сочли неудобным использовать язык соперников по вере – греков, и написали по-латыни. И как теперь быть? Сам он тут мог помочь немногим более, чем любой челядин с поварни.

– Господин наш повелел написать сию грамоту на славянском языке, – несколько снисходительно пояснил Рихер, видя недоумение и досаду, ясно отразившиеся на лице княгининого племянника.

Рихер был лет на пять старше Хельмо, но тоже весьма приятной внешности: с тонкими, довольно изящными чертами, которые хорошо было видно благодаря отсутствию бороды. Довольно крупный нос, ложбинка на подбородке; небольшие серые глаза под чуть нависшими веками придавали ему вид утомленный и немного грустный, но зато очень красили пышные русые волосы, волнами окружавшие овальный лоб. Яркие, довольно полные губы противоречили этим усталым глазам и наводили на мысль, что не так с ним все просто. Даже молча, Рихер имел вид многозначительный, и казалось, ему не стоит никаких усилий придать себе важности, а темная шелковая камизия с тонким золотым шитьем сидела на нем так естественно, будто он в ней родился. Говорил он негромко, но уверенно, голос его был мягким, не слишком низким, но звучал так плавно, что наводил на мысли о пении, а странный выговор нес своеобразное обаяние.

– На славянском? – вполголоса ответил Торлейв. – Что ты меня морочишь? Славянское письмо я знаю!

– Письмо сие латинское, а язык – славянский. Если королева позволит, спутник мой Хродехальм прочитает послание господина нашего.

Торлейв невольно вытаращил глаза. Ему не приходило в голову, что на славянском языке можно писать не только моравскими буквами. Вот что придумали хитрые немцы, чтобы не пользоваться греческим языком, но все же донести смысл послания до русов!

Рихер держал развернутую грамоту, а Хельмо принялся читать.

– Во имья всемогучего Бога, оцца, сына и Свьатого Духа, – медленно провозглашал Хельмо. Ему тоже было непривычно переводить латинские буквы в славянские слова, которые к тому же не удавалось записать точно, но помогало то, что он заранее знал содержание грамоты. В трудных случаях Рихер шепотом подсказывал ему – то по-славянски, то по-саксонски. – Я, Оттон, милостью Бош-ш… шьей августейчший император римлян и франков, вместе с Оттоном[38 - Имеется в виду Оттон, сын Оттона I и Адельхейды, в 960 году в семилетнем возрасте был избран королем Восточно-Франкского государства.], все-уп-равляю-шшей бошш… шественной волею сделанный славным королем, нашим сыном, вашим светлостям, Хелене, королеве Ругии – вечного в Господе спасения, а сыну ее Святославу – всяческого блага…

Как и все в палате, Эльга напряженно вслушивалась, но почти ничего не разбирала из витиевато сплетенных, непривычных словес, неуверенно произнесенных. Но одно слово – самое важное – она уловила.

– Им-ператор? – Удивленная Эльга наклонилась с троноса, боясь, что и дальше ничего не поймет, если ей не разъяснят. – Что это?

– Император романорум эт франкорум, – любезно подтвердил Рихер. – Сие есть «василевс», «цесарь» или же «август» на языке римлян.

– Василевс? – повторил Святослав. – С каких это пор? Давно ли?

Уж не держат ли его тут за дурака? Оттона русы знали как короля восточных франков. При всей своей славе победителя врагов внешних и внутренних, завоевателя и покорителя земель, он все же был равен прочим независимым правителям соседей: других франков, славян восточных и западных, варягов и угров. А тут вдруг – василевс!

– Все разъяснится, если вашим светлостям будет угодно дослушать! – Рихер поклонился.

И Хельмо продолжил:

– Этим письмом сообщаем, что второго февраля девятьсот шестьдесят второго года от Воплощения Господня папа Иоанн в храме Святого Петра, что в Риме, помазал меня и венчал императорской короной. Будучи убеждены, что распространение веры Господней идет на пользу и укрепление нашей державы, стремимся мы содействовать ему всеми средствами, коими располагаем. Посему направляем к вам аббата Гримальда с его спутниками, дабы помогли вы ему добраться до земель лежащих на востоке языческих народов и обратить их к Богу. Просим вас во имя всемогущего Бога и вечного спасения содействовать успеху сего дела. Заверил своей собственной подписью и приказал сделать оттиск нашей печати. В год после Рождения Господа девятьсот шестьдесят второй, в пятый год индикта, в марте месяце, в двенадцатый день этого месяца, в год правления непобедимейшего императора Оттона двадцать седьмой написано это письмо.

– Прошу удостоверить подпись господина Оттона, наияснейшего императора, – добавил Рихер, опустив грамоту, – а также эрцканцлера господина Бруно, герцога Лотарингии и архиепископа Кельнского.

Острогляд, Одульв и Торлейв – те трое, кто был послами от Эльги к Оттону, – подошли и внимательно осмотрели нижнюю часть свитка. На широкой полосе разместилось несколько подписей разнообразными литерами, но сильнее всего притягивала взгляд подпись самого Оттона в самой середине. Это была не обычная буквенная запись, а знак вроде составной руны: крест, на концах вертикальной черты – маленькие ромбики, а по бокам к нему приросли как бы две буквы «Т». «На воротца похоже, я помню», – шепнул Торлейву деловито нахмуренный Острогляд. Знак этот резко выделялся своей крупной, резкой, уверенной основательностью среди мелких, тонких, вьющихся и стелящихся латинских литер, даже неграмотному давая понять – это след королевской руки. Справа от него частоколом шла еще какая-то подпись, а потом – большая круглая печать зеленого воска с изображением самого Оттона – грозного мужа в короне, в плаще, застегнутом на правом плече, с жезлом в руке.

Святослав, не дожидаясь, пока грамоту поднесут и ему, подошел и тоже поглядел, раздвинув бояр. Хмурился: при всем старании он мог бы извлечь из этих записей не больше, чем из птичьих следов на песке – вернее, меньше. Глядел ревниво: этот грозный тевтонец, в упор глазевший на него из кружка зеленого воска, теперь звался императором – василевсом, августом, стал ровней греческим цесарям и хазарскому кагану. Даже в восковом оттиске сурового бородатого лика Святославу ясно виделось высокомерие и вызов. И невольно он ответил ему взглядом с тем же вызовом.

Глава 6

Передав Торлейву грамоту, послы попросили разрешения поднести Оттоновы дары. Были здесь и шелковые одежды для Святослава, и золотые украшения для Брани и Прияславы, и роскошное, украшенное цветными рисунками Евангелие для Эльги – тоже на латинском языке, как отметил Торлейв, глянув на раскрытые перед изумленной княгиней листы тонкого, отлично выделанного пергамента. Поневоле вытаращив глаза, она рассматривала многоцветные изображения толпы, перед которой какие-то святые держали речи – их отличал от прочих нарисованный над головой золотой круг – каких-то отроков с мечами, благословляющего Христа, самого небесного Бога в окружении ангелов с испуганными и сосредоточенными лицами… Слабо зная священные предания, она не могла по рисункам угадать, что на них изображено, и отложила это до времени, когда отец Ставракий ей растолкует.

Святослав на свои дары едва взглянул – оружия Оттон ему дарить не будет, а еще пара цветных кафтанов его волновала мало. Куда больше он хотел знать о коронации, и Рихер весьма красочно поведал о поездке Оттона с королевой Адельхайд в Рим, где ее также короновали как соправительницу мужа. Так значит, Оттон добился своего – хотя бы римский папа, глава западного христианства, признал его равным Роману августу и превосходящим всех прочих владык. Новость была важная и отчасти тревожная; думая об этом, Эльга и Святослав часто переглядывались, будто спрашивали друг друга: ты слышишь? Казалось бы, где мы и где Рим? Никто не ждал от Оттона прямой угрозы для Руси, но не просто так ведь он прислал сюда послов. Объявив о своем новом достоинстве, он тем самым притязает на влияние, хотя бы духовное, не менее чем семейство из Мега Палатиона, из чьих рук получила крещение сама Эльга.

Об этом-то влиянии и шла речь во второй части грамоты.

– Я слышала что-то о приведении к Христовой вере иных народов, – Эльга указала на грамоту в руках Хельмо, – но что господин Оттон хотел этим сказать? Какие народы он намерен обратить к Богу?

Она слегка хмурилась, скрывая беспокойство. Двух лет не прошло, как Оттон присылал в Киев епископа Адальберта, чтобы обратить к Богу самих русов. И пусть Эльга просила его об этом, римский епископ в Киеве оказался не ко двору, и ему пришлось спешно отправиться восвояси. Отношения Эльги и Оттона сделались не то чтобы враждебными, но неопределенными. Она сама понимала, что поступила некрасиво, хоть и не по своей вине. А тот, с кем она так обошлась, теперь взирал на нее сверху вниз, скрыв обиду в блеске высшего достоинства, какое только могут дать смертные на земле. Не раз Эльга думала, что такое вероломство, коварство, как его поймут немцы, может Оттона разгневать. Но зачем он теперь прислал аббата? Не на смену же Адальберту? Да и аббат пожиже епископа будет.

А ведь, по чести сказать, Оттон поступил с нею куда лучше, чем Константин цесарь, ее крестный отец. Оттон дал, или пытался дать, ей именно то, что она просила – епископа, а с ним и возможность создания русской церкви, не ставя никаких условий и не требуя наград. В то время как греки епископа ей не дали, а прислали от щедрот только одного папаса[39 - Священника (греч.)], Ставракия, и возможность построить только одну церковь – Святой Софии, что теперь стоит на торжке, маленькая, деревянная, бедная внутри, лишь названием схожая с огромной, блистательной, почти как само царство небесное, царьградской Софией.

Святослав, уперев руки в бока, имел вид Перуна, который пока еще сдерживает гнев, но дальний гром уже раскатывает по краю неба. Среднего роста, голубоглазый, он лицом походил на мать, но приятность черт растворялась в суровом, решительном выражении – как сам Перун, он знать не желал никаких противоречий его воле. В двадцать пять лет, давно будучи женатым человеком и отцом, он не мог носить длинные волосы и косы, как юные воины, но все же заплетал одну-две небольшие косы в своих светлых полудлинных прядях, намекая на нерушимую связь с дружинным братством.

– Господину нашему Оттону известно, – начал отец Гримальд, – что на восток от земли ругов лежит обширная страна хазар. В той стране владыки исповедуют иудейскую веру, большая же часть их подданных – язычники, а еще приверженцы сарацинской веры. Волею Божию господин наш Оттон получил власть над державой франков и итальянцев, дабы установить прочный мир для всех христиан. Меч вручен ему Господом, дабы сокрушить им всех противников Христа и варваров…

Аббат, одетый в темно-зеленую шелковую камизию, был мужчиной зрелых лет, довольно высоким и плечистым, но сутулым, как будто его гнул к земле груз забот, с бледно-смуглой кожей и внушительными чертами безбородого лица. На крупном носу выделялась косточка, широкий лоб пересекли тонкие морщины. Эльге было странно видеть лицо столь зрелого человека полностью открытым, как у юного отрока, даже вспомнились скопцы, которых она немало видела при дворе Константина и Романа. И там они, неприятные русам, занимали порой весьма высокое положение. Но аббаты, кажется, не скопцы, у них нет только бороды, все прочее на месте… Вид у Гримальда был весьма решительный и даже суровый, глубоко посаженные карие глаза блестели из-под выступающих надбровных дуг. Желто-бурые мешки под глазами придавали ему нездоровый и угрюмый вид.

– Так ты мне войну привез? – оборвал его Святослав, с трудом дослушав до этого места.

Отец Гримальд владел славянским языком довольно свободно – глупо было бы слать проповедника, не способного донести смысл своих речей до слушателей, – но говорил медленно и для слуха киян не очень разборчиво. Не будучи христианином, Святослав понимал, что его-то Оттон заведомо считает врагом. И вот отец Гримальд сам заговорил о мече!

– Твой князь мне грозить вздумал? – с вызовом продолжал Святослав. – Ну так пусть приходит – я сам с ним переведаюсь, у кого меч покрепче. Вы – наши гости, я на вас руки не подниму, но как дойдет до дела, еще посмотрим, кто кого сокрушит!

– Погоди, княже, не гневайся! – вмешался Мистина, пока отец Гримальд, помрачнев, уяснял себе эту грозную речь. – Он, сдается мне, не про нас. К чему ты хазар упомянул, добрый человек?

– Господин наш Оттон поручил аббату Гримальду нести Христову веру в страну хазар, – спешно пояснил Рихер. – У вас, ваши светлости, он просит помощи, чтобы мы могли благополучно туда добраться. Ведь господину нашему ведомо, что путь туда долог и труден, и мало кто знает его хорошо.

– Так он хазар крестить хочет? – в изумлении воскликнул Мистина, и ропот того же изумления пробежал по всей гриднице, повторенный сотней голосов.