Траур по человеку, которым не стал

Порой я представлял себя Богом, создающим миры ради себя самого. Я пробуждал их щелчком пальца, воображая то полную мглы вселенную, то бесконечную радугу меж облаков. Мне нравилось быть тем художником, что сам выбирает своё бытие, свои взгляды и мировоззрение.

Творил я верой. Я не страдал личностными расстройствами, ввиду которых видел несуществующие миры: я только лицезрел одни и те же картины в разных красках.

Хотелось мне побыть жертвой, жалующейся и пишущей романсы – я был ей. Желал я быть гением, птицей и Богом, великим мудрецом, разрывающимся о своих принципах – я столь же искренне играл и эту роль.

Меня не устраивали человеческие домыслы о великом творце, создавшем всё и вся. Принимая то, что внутри всякого из нас химия, королева наук и поведения, я ещё настойчивее пытался понять ходы её реакций.

Склонялся я больше к энергии, так называемым «ракурсам» [точкам зрения] и собственным выборам. Разумеется, оттолкнуться от чувств, унизить их перед разумом было нелёгкой задачей. Я всё ещё был человеком – тем ходячим, больным телом, что плакало, скулило и выло от мелодрам, однако и я научился над ними смеяться.

Несовместимые с жизнью мечты мои порождали столь мощный двигатель, что я лишь бежал от одной цели к другой, сожалея о том, что не сумею выполнить их всех за нехваткой времени. Я бы только творил и жил, вечно прощал, продлевал моменты радости, громко пел и писал этюды. Ввек не удалось бы найти того, кто посмел бы обогнать меня в сей гонке.

Уверен, не придётся рассказывать вам о смысле моей жизни, ведь он заключался в том, что я совсем перестал его искать. Я запутался в попытках, разных способах, реваншах и достаточно проиграл своих собственных революций, но с первого до последнего дня всё, что я видел перед тем, как уснуть – это надежда.

Надежда – не сестра фатализма. Здесь я надеялся не на расположение судьбы, но на собственные силы. Я мечтал одолеть начатую игру.

Определив власть выбора, я нацелился на подсознание. Разумеется, не одним лишь возгласом меняется мир вокруг человека, но тот влияет на окружение сам путём долгой, неоправданной веры. Я, казалось, выбирал, но выбирал ли мой разум?

Предпочтение волюнтаризма никогда не было удачей. Придаёт сил то, что надеешься ты лишь на собственную поддержку, однако и всякий проступок – непременно твой личный проигрыш. Ты думаешь, что решаешь сам, тогда зачем выбрал это?

«Время лечит», – бездумно пел я долгие годы. Мне чудилось, будто оно уносит с собой, позволяет забыть; но ведь одно его течение не сумеет стать лекарством. Тогда я искал терапию в своей голове.

Мне легче в крайностях было перед другими винить себя. «Ведь я, на самом-то деле, не виновен», – ошибался я раз за разом, ибо думал, что имею на то право.

Я не хочу болеть оттого, что мне больно. Человек не должен заливать книгу кислотой, когда может вырвать оттуда лишь один лист. Моя книга сгорала, но надежда не уставала шептать: «Из пепла вновь зародится жизнь».

Выбор и награждал, и корил меня. Все действия отныне лежали на моей ответственности. Я не прекращал улыбаться. Пускай же будет и свет, и тьма!

Что-то во мне стремилось принять невзгоды. Раньше я видел их препятствием, запущенной опухолью, однако с тех пор я решил любить это, а не убивать. Бесконечные ошибки привели меня к тому, что я стал ими гордиться. Пустил бы я на одну слезу меньше – быть может, не сумел бы признать все остальные.

Мои крылья перестали прятаться. Я был благодарен то ли себе, то ли судьбе, что такой выбор состоялся. Отпустив прежние познания, ведущие к мукам, я наслаждался неведением. Пускай мир обречённо исследуется дальше, я же спою реквием на ваших похоронах!

Горести я всё так же помнил и хранил, наконец покончив с их отрицанием. «Всё это действительно было, Эспер», – говорю сам себе я. «Но все победы затмят тысячи поражений», – мечтал я, чтоб сказал мне это кто-нибудь ещё.

Давно осточертел уже белый поднятый флаг. Я не сдаюсь! Я буду бороться! Я хочу бороться!

Любовь подарила мне весь мир. Увы, я так и не нашёл той светлой, мудрой женщины, какая разделит со мной мой путь. Мне и не нужна была великая церемония, белая фата и сотни незнакомых приглашённых гостей. Мне вообще не нужны были люди.

В былое время я цеплялся за них жёсткой хваткой, кричал о своих законах и молил навеки остаться. Случалось так, что уходил всегда я: уходил не потому, что не желал боле жить этим, а потому, что, живя, я только и уходил от себя. Избыток любви всегда обещает её скорую гибель. Так я и отдалялся, всей душой мечтая остаться ещё хотя бы на пару минут.

Меня не привлекала смерть, но куда боле я надеялся прожить назначенное достойно. Потому и я, несмотря на нескончаемую череду ошибок, гнался совершать их одну за другой. Я был идиотом, но идиотом, желавшим жить.

Боль не ушла с моей памяти. Моё бытие ныне длилось не ею, но из-за неё. Пускай я и достаточно винил самого себя за содеянное и несовершённое, я так же верил, что обвиню себя куда хуже, но теперь во имя чего-либо грандиозного.

Потому, что я выбирал жить, дорогие читатели. Вопреки и благодаря всему.

Каждый вдох приобретал новые краски, каждая человеческая улыбка впредь имела для меня значение. Природа ещё никогда не была столь прекрасна. Почему же я не замечал этого раньше?

Я готов был работать, умирать и воевать, дабы спасти весь мир. Он ведь настолько верит в собственную обречённость, что не сумеет даже поднять глаз! Всё выглядит прелестью, если только искренне захотеть видеть это так.

Всё вокруг казалось иным. Птицы поют песни о счастье, листья спадают, чтобы позже вырасти вновь, незнакомец убивает себя, чтобы его дети были лучше, чем он. Мир полон жизни, а не смерти. Здесь люди мечтают о лучшем.

Засыпая, я воплощал фантазии. Во снах не лицезрел я заблуждений, но считал их не менее истинными, чем существование вне. Творчество способствовало мне, и я просыпался, понимая, что грёзы бытуют всюду.

День за днём были сказкой. В моих мыслях даже не мелькал обман. Сия ложь сладка, и я бы отдал всё, лишь бы не жить без неё – без моей прекрасной, живой лжи.

Я творил и раздавал чудеса. Даже дождь не потушил бы мой горящий факел. Не ведаю, в чём причина столь мгновенного изменения. Предположу, что дело в моей ранее не осуществлённой цели. Я желал этого так долго, что, осознав возможность, сразу вернулся в родной дом.

Если это – фальшь, я хочу жить в ней вечно. Здесь моя правда.

Причины, по каким я мог бы выбрать иной путь, не отпускали меня. Мне всё так же казалось, что в моей власти все права сгнить во мраке и подлости. Думая об этом, я только пуще гнался в бой. Ничего, кроме тьмы, не вдохновляло меня творить так сильно. Я не хотел умирать и делал всё, дабы погибнуть в собственной постели с исполнившимися мечтами. Сожаления разрушали. Вина калечила. Свет подавал надежды.

В один из дней я создал рай в обыкновенном уличном закоулке. Люди не искали никого, даже звуки едва ли добирались. Я никогда не видел большей пустоты.

Вскоре эта пустота стала для меня домом. Царили лишь мои собственные мысли и идеи. Чистота сего места особо завораживала. Ни один не навеял грязные разговоры и сплетни, лицемерие и обман. Я выбрал зародить счастье и быть в нём когда угодно. Без прочих лиц и целей. Без разврата и мнений о давно наболевшем.

– Я заметил, вы часто приходите сюда, – вдруг сказал мне незнакомец.

Опешив, я не осознавал, где нахожусь, будто меня только разбудили из многолетней спячки.

– Вы правы, мистер, – закончил я фразу вопросительно, пытаясь выведать имя собеседника.

– Довольно имён, вам это ни к чему, однако я уже многое успел узнать о вас.

– Что же?

– Не ведаю, что вы находите. Здесь пусто: ни звуков, ни даже запахов. Такое любят то ли одиночки, то ли настоящие творцы.

– Что вы! Во мне сочетается это всё.

– Знаю, – пропустив паузу, – ведь это одно и то же.

Он ушёл, а я, вопреки осуждаемому мною фатализму, решил, что этот минутный разговор был судьбоносным. Одиночки и творцы – одно и то же? Что за безумие?

III

Дорогие читатели, вы не впадаете в муки, зная, насколько всё-таки одиноки?

Однако, будь оно так, спешу вас заверить, что одиноки мы все. Само по себе одиночество – не проблема бедных, идиотов и гениев. Оно – неизбежное испытание каждого, далёкое от своего привычного толкования в качестве «несчастного», «необычного» случая. Различается одиночество лишь тем, одни вы в пустом доме или сердцем, ведь порой наедине с собой мы как можно менее одиноки.

Обычно я причисляю к дуракам тех, кто этого уединения избегает. Разве может не придавать наслаждения компания достойного человека? Я отнюдь не подразумеваю возведение вокруг себя стен, намеренное, ограничивающее одиночество – то, где мы скалимся на прохожих и начинаем разговаривать на выдуманном языке. Я имею в виду единство души, не распространяющееся ни на кого постороннего – спокойствие, истинность и искренность. Намного более счастливым я ощущаю себя в окружающем меня покое, чем в скоплении людей, и не вижу в таком признании ни капли повода для жалости.

Пустота не лжёт, не предаёт и не осуждает, ибо, будь это игнорирование общества или предпочтение ему общества сотен своих личностей, она сводит нас к первородному, настоящему началу – к уединению. Разве что так мы в силах найти ответы на все гложущие нас вопросы.

Одиночество не о боли, не о тоске и страданиях [хотя, быть может, об их последствиях]. Оно стирает границы, снимает маски и выводит парад душ на карнавал. Какими бы вы ни были безумными и сумасшедшими, искренне принять это сумеете лишь вы и вакуум вокруг вас. Проблема в том, что мы всё-таки стали безумными, ведь одиночество явно никогда не любят от большой радости.

Одиночество означает не бег к мукам, но бег от них вокруг этого одиночества. Вы – либо непризнанный гений, не понятый всеми, либо тот, кому есть, чего опасаться снаружи, раз уж решились предпринять подобные меры. Дом – не четыре стены, но люди рядом или внутри вас, ибо часто мы сами себе отчее гнездо.

Я выбирал оставаться один, имея в арсенале на то тысячи причин, в числе которых и избегание общества вокруг, и предпочтение общества внутри. Мне не было досадно, не было паршиво: я выбирал это, зная, что лишь во мраке сумею лицезреть звёзды. Незыблемая моя надежда всё ещё искала выход, хотя и не было понятно, к чему он мог привести.