Мортон-Холл. Кузина Филлис

– Вероятно, не разобрался в нем, сэр, – ответил я. – А если бы и разобрался, навряд ли вы стали бы прислушиваться к моему мнению так же, как к мнению отца.

– И то верно, приятель! – рассмеялся мистер Холдсворт.

И я – уже в сотый раз – подумал, какое у него красивое, открытое, приятное лицо. Сколько бы ни сердился я на моего кумира за то, что он так некстати вызвал отца на откровенность, его заразительный веселый смех мгновенно растопил мою досаду и восстановил его прежнюю власть надо мной. Но если бы все не вернулось на свои места в тот вечер, это случилось бы на другой день: после отъезда отца мистер Холдсворт заговорил о нем в столь восторженных выражениях, воздавая должное цельности его натуры и редкому изобретательскому гению, что я поневоле растроганно пробормотал:

– Спасибо, сэр, премного вам благодарен!

– Вам не за что благодарить меня, я ничего не приукрасил. Подумать только, простой бирмингемский рабочий, можно сказать самоучка – ни учителей, ни единомышленников, ни возможности ездить по миру и перенимать полезный опыт, ничего! Он до всего дошел своим умом, сам воплощал свои идеи в чугуне и стали, добился признания в ученых кругах и теперь легко может разбогатеть, если пожелает… И при таких талантах сумел сохранить спокойную целеустремленность, редкую простоту манер!.. Меня, право, зло берет на себя, как вспомню, сколько денег вложено в мое образование, сколько городов и стран я объехал, сколько умных книг прочел… И чего я в итоге достиг? По большому счету ничего! Вероятно, в жилах вашего отца течет особая, добрая кровь, недаром и родственник ваш, мистер Холмен, сделан из того же теста.

– Но он нам не кровный родственник – просто муж троюродной сестры моей матери.

– Жаль, что моя изящная теория потерпела фиаско. Однако я хотел бы познакомиться с этим Холменом.

– На ферме вам будут рады! – загорелся я. – Честно говоря, Холмены просили меня привести вас, только я боялся, что вам будет скучно у них.

– Глупости! Впрочем, с этим придется обождать, даже если бы меня пригласили. Одна железнодорожная компания поручила мне обследовать местность в N-ской долине и доложить, пригодна ли она для строительства новой ветки. Так что некоторое время я буду отсутствовать и смогу наезжать лишь от случая к случаю. Вы останетесь здесь за меня и отлично справитесь, не сомневаюсь. Единственное, что, боюсь, не в ваших силах, – это отвадить старину Джевонса от бутылки.

Затем мистер Холдсворт дал мне подробные указания касательно организации дел в конторе и на стройке. О визите на ферму он больше не вспоминал – ни тогда, ни в течение последующих нескольких месяцев, так как вскоре отбыл в N-скую долину – сумрачную, окруженную холмами впадину, где даже в середине лета солнце скрывается за вершинами в четвертом часу пополудни. Вероятно, особенности местного климата и спровоцировали у него вялотекущую лихорадку; так или иначе после Нового года он почувствовал сильное недомогание. Болезнь растянулась на недели и месяцы. Замужняя сестра мистера Холдсворта – его единственная близкая родственница, если не ошибаюсь, – приехала из Лондона ухаживать за ним. Я при любой возможности навещал его, внося «мужскую ноту» (как он выразился) в его инвалидное существование своими докладами о ходе строительных работ на линии. Скажу без ложной скромности, что в его отсутствие я неплохо справлялся: дело двигалось медленно, но верно – именно в том темпе, который более чем устраивал компанию, поскольку в экономике наблюдался застой и деньги вздорожали. Эти визиты отнимали почти весь мой скудный досуг, и я редко выбирался на ферму к Холменам, где меня встречали с неизменным радушием, всякий раз справляясь о здоровье мистера Холдсворта.

Только в июне, если мне не изменяет память, мой патрон достаточно окреп, чтобы вернуться в Элтем и взять на себя хотя бы часть прежних обязанностей. Несколькими неделями раньше его сестре, миссис Робинсон, пришлось срочно уехать домой выхаживать собственных детей, подхвативших какую-то заразу. Пока я навещал мистера Холдсворта в деревенской гостинице в Хенслидейле, привычно воспринимая его как больного, я не вполне отдавал себе отчет в той разительной перемене, которую произвел в нем изнурительный недуг, и осознал это только теперь, когда увидел его в прежней обстановке, где раньше меня приветствовал жизнерадостный, словоохотливый, остроумный, энергичный молодой человек, мой неподражаемый герой! Теперь он поник, и у меня от сострадания сердце кровью обливалось. После самого незначительного усилия бедняга надолго умолкал, обреченно глядя перед собой, словно не мог собраться с духом для нового действия, а когда наконец решался, силы вновь изменяли ему. Разумеется, это естественное состояние для человека, перенесшего тяжкую болезнь, и любому нужно время, чтобы вполне оправиться. Просто я по неопытности о том не знал и, вероятно, сгустил краски, когда поделился своей тревогой с добросердечными родственниками. А те, со свойственной им простотой и отзывчивостью, тотчас вызвались помочь мистеру Холдсворту единственным доступным им способом.

– Везите его сюда, – сказал мне пастор. – Здесь, как говорится, и воздух лечит. Июнь – прекрасная пора. Ваш друг может хоть целыми днями отдыхать на ближнем лугу и дышать ароматами трав и цветов, а это, поверьте, лучше любого лекарства.

– А еще, – вставила миссис Холмен, едва дождавшись, когда ее муж закончит речь, – скажите ему, что он будет вдоволь пить парное молоко и есть свежайшие яйца. Дейзи словно нарочно подгадала – на днях отелилась, а молоко у нее жирное, как сливки! Поместим вашего друга в спальне с клетчатыми обоями, чтобы по утрам к нему заглядывало солнышко.

Филлис ничего не сказала, но я видел, что она загорелась этой идеей не меньше родителей. Я безотлагательно взялся за дело, ведь мне давно хотелось представить Холменам мистера Холдсворта – или познакомить его с ними, как вам больше нравится. Вернувшись в Элтем, я прямиком отправился к нему и рассказал о предложении пастора. Мистер Холдсворт выслушал меня без энтузиазма: под вечер он так уставал, что идея пожить у незнакомых людей, подразумевавшая некоторые дополнительные усилия, вызвала у него инстинктивный протест. Короче говоря, он фактически отказался, к моему большому разочарованию. Однако наутро его настроение переменилось. Извинившись за свою вчерашнюю резкость, он объявил, что распорядится заранее погрузить в поезд все необходимое, с тем чтобы в ближайшую субботу отправиться со мной на ферму к Холменам.

– Без вас, Мэннинг, я не поеду, – предупредил он. – Сейчас я уже не тот самонадеянный малый, каким был раньше, когда мог без страха затесаться в незнакомое общество и заставить всех уважать себя. После болезни я стал робок, как девица, от неуверенности то краснею, то бледнею.

На том и порешили: в субботу после обеда вместе поедем на ферму, и, если тамошний воздух и образ жизни устроят мистера Холдсворта, он останется на неделю-полторы, присматривая по мере сил за строительством хитбриджского конца нашей линии, а я вновь займу его место в Элтеме. С каждым днем, приближающим наш отъезд, во мне нарастало беспокойство: по нраву ли моему блестящему патрону придется скромное, но весьма своеобычное семейство пастора; и по нраву ли хозяевам придется он сам, с его чужестранными замашками. Желая заранее подготовить почву, я начал понемногу просвещать мистера Холдсворта относительно особенностей жизни на ферме.

– Мэннинг, – наконец не выдержал он, – по-моему, вы считаете, что я не вполне добропорядочен для ваших друзей. Так и скажите!

– Отнюдь, сэр, – храбро ответил я, – для меня вы образец добропорядочности! Просто я не уверен, что их добропорядочность и ваша одного и того же сорта.

– А, так вы уже осознали, что конфликт между двумя «сортами» добропорядочности, по-разному трактующими идею праведности, бывает намного глубже, чем конфликт между всякой добропорядочностью и умеренной испорченностью, ибо последняя чаще всего проистекает от безразличия к праведности?

– Не знаю, что вам ответить. По-моему, это все метафизика. Если хотите знать мое мнение, такие мудрствования вам не полезны.

– Помните, Мэннинг, что сказал великий насмешник? «Если один не способен понять другого, когда тот рассуждает о вещах, которых не понимает сам, это и есть метафизика»[23 - Афоризм приписывается Вольтеру.].

– Нет, не помню. Но одно я все-таки способен понять: вам пора в постель. Только скажите, в каком часу мы тронемся в путь, чтобы я успел сходить к Хепуорту и распорядиться насчет писем, о которых мы говорили сегодня.

– Дождемся утра, мало ли что, какая погода… – вяло отмахнулся он.

В его тогдашнем состоянии усталость всегда выражалась в апатии и нерешительности, и я поспешил удалиться, чтобы дать ему покой.

Утро выдалось ясное, солнечное, лазоревое – идеальное начало погожего июньского дня. Мистер Холдсворт был весь нетерпение: с рассветом он ощутил прилив свежих сил и, как следствие, неуемное желание действовать – безотлагательно ехать за город. Я боялся, что мы явимся слишком рано, когда на ферме нас не ждут, но мистер Холдсворт пришел в такое возбуждение и так подгонял меня, что сопротивляться было бы бесполезно. На ферму мы прибыли, когда с травы на тенистой стороне проселка еще не сошла роса. Возле закрытой боковой двери нежился на солнышке Бродяга – сторожевой пес, вопреки обыкновению спущенный с цепи. Странно, подумал я, летом эту дверь Холмены держат нараспашку и запирают только на ночь. Подойдя ближе, я увидел, что дверь закрыта только на щеколду, и отпер ее. Бродяга следил за мной, разрываясь между доверчивостью и подозрительностью. В комнате никого не было.

– Не представляю, куда все подевались, – сказал я. – Входите. Посидите тут, пока я схожу за хозяевами. Должно быть, вы устали с дороги.

– Ничуть! Целительный воздух полей бодрит, как волшебный бальзам. А в комнате душно и пахнет золой. Что будем делать?

– Обойдем вокруг, заглянем на кухню и спросим у Бетти, где хозяева.

Мы обогнули дом и вышли на двор. Бродяга, преисполненный чувства долга, сопровождал нас, точно бдительный конвоир. Бетти мыла посуду из-под молока в студеной ключевой воде, которая звонкой струйкой стекала в каменную лохань. Погода призывала кухарку делать в доме лишь то, чего нельзя сделать на улице.

– Ах ты господи! – всплеснула она руками. – А пастор с хозяйкой подались в Хорнби, не ждали вас так рано! У нее там какие-то свои дела, так она решила, что туда пойдет вместе с пастором, а назад вернется сама… к обеду.

– Они нас и к обеду не ждали?

– Да как сказать – и да, и нет. Хозяйка распорядилась на оба случая. Если, говорит, вы не приедете, обойдемся холодной ягнятиной; а если приедете, надо подать курицу и отварной бекон. Сейчас побегу на кухню, бекон-то не скоро разварится!..

– Филлис тоже ушла? – спросил я.

(Мистер Холдсворт, не теряя даром времени, старался подружиться с Бродягой.)

– Нет, она где-то тут, может быть в огороде – горох собирает.

– Идемте туда! – сказал мистер Холдсворт, внезапно бросив забавляться с собакой.

Я повел его на огород, который в эту раннюю летнюю пору еще только обещал урожай овощей и фруктов. Пожалуй, за огородом хозяева ухаживали не так усердно, как за другими своими угодьями, но все же лучше, чем большинство фермеров-хлеборобов. Вдоль посыпанных гравием дорожек тянулись цветочные бордюры; старая стена, защищавшая участок с северной стороны, утопала в зелени совсем недурных фруктовых деревьев; в дальнем конце, на склоне, спускавшемся к рыбному пруду, очень тесно и как будто бы совершенно беспорядочно, словно посадками здесь руководил исключительно случай, расположились клубничные грядки, шеренги малины и розовые кусты. От центральной дорожки под прямым углом отходили ряды гороха, и среди них внаклонку медленно продвигалась Филлис. Услыхав хруст гравия под нашими ногами, она выпрямилась и заслонила рукой глаза от солнца. На мгновение она замерла, а потом медленно двинулась нам навстречу, слегка зардевшись от смущения. Да, Филлис несомненно смутилась – впервые за время нашего знакомства. Я пожал ей руку и представил своего спутника:

– Филлис, это мистер Холдсворт.

Она взглянула на него и тотчас потупилась, еще сильнее покраснев оттого, что мистер Холдсворт галантно снял шляпу и отвесил поклон. К подобным церемониям у Холменов не привыкли.

– Отца с матерью нет дома. Они огорчатся… Почему же вы не написали, Пол? Ведь обещали!

– Это моя вина, – вступился за меня Холдсворт, мгновенно разгадав причину ее недовольства. – Я никак не могу расстаться с привилегиями больного, в частности с правом до последнего откладывать любое решение. Когда ваш кузен спросил меня вчера, в котором часу мы тронемся в путь, я просто не знал, что сказать.

Судя по всему, теперь уже Филлис не знала, что сказать, вернее, что ей делать с нами. Я попытался прийти ей на выручку и, забрав у нее из рук неполную корзинку, спросил:

– Вы закончили собирать горох? А то мы могли бы помочь.

– Если вам угодно. Но не слишком ли это утомительно для вас, сэр? – обратилась она к Холдсворту.

– Ничуть! Я с удовольствием вернусь на двадцать лет назад, когда собирал горох в огороде у деда. Помощнику разрешается съесть несколько горошин?

– Сколько угодно, сэр. Но не лучше ли угоститься клубникой? Если поискать, уже можно найти спелые ягоды. Пол вас проводит к грядкам.

– Вижу, вы мне не доверяете. А напрасно! Я отлично знаю, какой горох надо рвать, а какой оставлять, и никогда не наберу неспелых стручков. И я не приму отказа на основании своей мнимой непригодности для столь ответственного дела.

Филлис впервые столкнулась с легкой светской манерой обо всем говорить полушутя. На секунду мне показалось, что сейчас она начнет оправдываться, дескать, мистер Холдсворт не так ее понял, но в конце концов ей хватило ума промолчать. Минут пять мы сосредоточенно рвали горох. Затем мистер Холдсворт поднялся над зелеными рядками и со вздохом признался:

– Боюсь, я вынужден объявить забастовку. Немного переоценил свои силы.

Филлис немедленно исполнилась раскаяния (Холдсворт и в самом деле побледнел) и стала вслух казнить себя за то, что приняла его помощь: