Мортон-Холл. Кузина Филлис

– Мамин кувшин! – наконец вымолвил он и снова зашелся в плаче.

– Слезами горю не поможешь – ни кувшин мамин не склеишь, ни разлитое молоко в него не вернешь. Как же тебя угораздило, Томми?

– Мы с ним, – он кивнул на второго мальчугана, – бегали наперегонки…

– Томми хвастался, что обгонит меня, – вставил мальчуган.

– Ума не приложу, как отучить глупых мальчишек бегать наперегонки, когда у них в руках полный кувшин молока, – раздумчиво произнес пастор. – Может быть, просто высечь вас – заодно избавить от неприятной обязанности вашу маму? Если не я, то она! По-другому, боюсь, не получится. – (Дружный рев обоих провинившихся подтвердил высокую вероятность такого прогноза.) – Конечно, я мог бы отвести вас к себе на ферму и дать вам еще молока. Но вы же опять побежите наперегонки, опять все разольете. И к одной белой луже на земле прибавится вторая. Нет, придется все-таки высечь вас. Плеть не м?ка, а вперед наука, верно я говорю?

– Мы больше не будем бегать наперегонки, – пообещал старший из детей.

– То есть превратитесь из мальчиков в ангелов!

– Не превратимся.

– Нет? Почему?

Мальчишки переглянулись в поисках ответа на каверзный вопрос. Наконец один из сорванцов нашелся:

– Ангелы – они же мертвые!

– Ладно, оставим в покое богословие. Что, если я дам вам еще молока и одолжу жестяной бидон с крышкой? Бидон хотя бы не разобьется, но за сохранность молока я не ручаюсь, если вы снова вздумаете бегать друг за другом. Так что глядите!

Пастор еще раньше выпустил руку дочери и теперь взял за руки мальчишек. Мы с Филлис пошли следом, слушая безостановочный звонкий щебет осмелевших детей, с которыми пастор беседовал, не скрывая удовольствия. На одном из извивов дороги внезапно открылся роскошный вечерний пейзаж в золотисто-багряных тонах. Пастор обернулся к нам и процитировал пару строк на латыни.

– Поразительно, – заметил он, – насколько безошибочны у Вергилия эпитеты – насколько они не подвластны времени! А ведь прошло две тысячи лет, и перед глазами у него была Италия… Но его описание точь-в-точь совпадает с тем, что мы видим здесь, в Англии, в Хитбриджском приходе графства ***!

– Мм, пожалуй, – пробормотал я, сгорая от стыда, ибо успел основательно забыть то немногое, что знал из латыни.

Пастор скосил взгляд на Филлис и получил тот отклик, на который я по своему невежеству оказался неспособен: лицо дочери просияло тихой радостью понимания.

«Да это потруднее катехизиса! – подумал я. – Одной зубрежкой тут не отделаешься».

– Филлис, доченька, сделай милость, проводи этих двух героев до дому и расскажи их матушке про бег наперегонки и разлитое молоко. Мама всегда должна знать правду, – назидательно прибавил он, посмотрев на детей. – Да передай ей, что у меня лучшие березовые розги во всей округе. Если надумает задать трепку озорникам, пусть ведет их ко мне. Зачем ей себя утруждать? Коли виновны, я сам их высеку, может не сомневаться.

Филлис повела детей на задний двор за новой порцией молока, а я через викарную дверь проследовал за пастором в дом.

– Мамаша их гневлива сверх меры, – объяснил он, – за малейшую провинность нещадно лупцует своих чадушек. Ну а я пытаюсь вершить справедливый суд. – Он уселся на трехногий угловой стул возле камина, обвел взглядом пустую комнату и вздохнул: – Где же наша хозяйка?

Пастор привык, что под вечер жена встречает его ласковым взглядом, легким прикосновением, и сейчас ему этого не хватало. Впрочем, не прошло и минуты, как миссис Холмен присоединилась к нам. И тотчас же, словно позабыв о моем присутствии, пастор принялся рассказывать ей обо всем, что случилось за день. Потом решительно встал и объявил, что должен на время удалиться и привести себя в соответствие со своим «преподобством», после чего мы все сядем пить чай в гостиной.

Гостиной называлась просторная комната с двумя окнами по одной стене; стена напротив примыкала к выложенному плиткой проходу от ректорской двери к широкой лестнице с низкими, до блеска отполированными дубовыми ступенями, которые хозяева явно не видели смысла скрывать под ковровой дорожкой. На полу в центре гостиной лежал вышитый ковер ручной работы. Из прочих украшений назову один или два семейных портрета (довольно странного вида); каминную решетку и щипцы с совком, отделанные латунью; и большую фаянсовую вазу с цветами на постаменте из фолиантов Библии Мэтью Генри[12 - Мэтью Генри (1662–1714) – пресвитерианский священник, автор шеститомного «Толкования Ветхого и Нового Заветов» (1708–1710).] – это чудо громоздилось на обеденном столе, придвинутом к стене между окнами. Чай в гостиной устроили в мою честь, и я был премного благодарен хозяевам, хотя впоследствии нисколечки не жалел, что удостоился этой привилегии в первый и последний раз. Упомянутая выше общая комната, или столовая, или холл, куда попадали через викарную дверь, была несравнимо уютнее. Почетное место там занимал большой камин с печкой и крюком для чайника, под которым весело горел огонь; на полу лежал малиновый прикаминный коврик; все, чему полагается быть закопченным дочерна, было черным, а все, чему полагается блестеть, блестело; белый кафельный пол, белые занавески на окнах и другие детали обстановки, на которых заметна любая грязь, сверкали безупречной чистотой. Возле противоположной стены, во всю длину комнаты, располагался дубовый стол для игры в шаффлборд[13 - Шаффлборд – игра на размеченном столе с помощью металлических дисков или шайб (первоначально – монет), которые толкают рукой.] с доской, установленной под таким углом, чтобы опытный игрок сумел послать шайбу в нужное поле. Тут и там стояли корзинки с неоконченной белошвейной работой; на стене висела скромная полка с книгами для чтения – а не для подпирания громоздкой вазы с цветами! В тот первый вечер, ненадолго оставшись один в этой комнате, я наугад снял с полки две-три книги: Вергилий, Цезарь, греческая грамматика… Боже, куда я попал! И в каждой на форзаце имя Филлис Холмен! Я поскорей захлопнул книжицы, сунул их на место и отошел подальше. Я так оробел, что боялся приблизиться к кузине Филлис, хотя она всего лишь мирно склонилась над своим рукоделием. Ее волосы показались мне еще золотистее, ресницы длиннее, а гладкая стройная шея белее, чем прежде.

После торжественного чаепития мы вернулись в общую комнату, чтобы пастор мог выкурить трубку, не опасаясь осквернить табачным дымом дорогие камчатные портьеры унылого бледно-коричневого оттенка. Свое «преподобство» пастор Холмен обозначил с помощью небольших изменений в гардеробе, и самым заметным среди них был повязанный на шее пышный белый муслиновый платок – один из тех, которые утюжила миссис Холмен, когда я впервые пришел на ферму. Пыхая трубкой, пастор неподвижно смотрел на меня. Но видел ли меня? Не знаю. Тогда мне думалось, что видит и, полагаясь на какие-то свои критерии, пытается понять, чего я стою. Время от времени он вынимал изо рта трубку, легким постукиванием выбивал из чашечки пепел и задавал мне очередной вопрос. Пока его интерес ограничивался моими познаниями и кругом чтения, я сконфуженно ерзал и мялся, не зная, что сказать. Но мало-помалу он добрался до практических вещей, касавшихся железнодорожного дела, и я наконец почувствовал себя увереннее, потому что был искренне увлечен своей работой (если бы я не отдавался ей целиком, мистер Холдсворт не стал бы терпеть меня подле себя). В те дни я близко к сердцу принимал трудности, с которыми мы столкнулись при прокладке нашей линии: нам никак не удавалось найти в хитбриджских зыбях участок с пригодной твердой почвой. С энтузиазмом развивая эту тему, я не мог не поразиться прозорливости мистера Холмена, иногда вставлявшего свой вопрос. Разумеется, он не разбирался во многих инженерных частностях, иначе и быть не могло, но суть дела ухватил очень верно: вот что значит мыслить ясно и рассуждать логически! Филлис – истинная дочь своего отца как внешне, так и внутренне – часто отрывалась от работы, чтобы взглянуть на меня в попытке лучше вникнуть в мои объяснения. И ей это удавалось, я видел. Вероятно, ради нее я старался выражать свои мысли как можно доходчивее и подбирать для них наиболее точные слова. Мне хотелось доказать, что я тоже не лыком шит и кое в чем разбираюсь, хоть и не владею мертвыми языками.

– Что ж, теперь все понятно, – произнес наконец мистер Холмен, – у меня больше нет вопросов. Поздравляю, мой мальчик, в вашем возрасте не всякий имеет свою голову на плечах и рассуждает так ясно и здраво. Откуда у вас такой талант?

– От отца! – с гордостью объявил я. – Он изобрел новый метод сортировки составов. Может быть, видели заметку в «Газетт»?[14 - «Газетт» («The London Gazette») – официальная британская правительственная газета (бюллетень).] Его изобретение запатентовано. Думаю, нет человека, который не слыхал бы о лебедке Мэннинга!

– Помилуйте, мы не знаем, кто изобрел алфавит!.. – сдержанно улыбнувшись, отозвался пастор и снова поднес ко рту трубку.

– Конечно не знаем, сэр, – обиделся я за отца, – когда это было!

Пых-пых-пых.

– Должно быть, ваш батюшка – выдающийся человек. Теперь я припоминаю, что однажды слышал о нем. Немного найдется людей, чья слава докатилась бы до Хитбриджа. Здесь знают лишь тех, кто живет не далее пятидесяти миль от их дома.

– Да, сэр, мой отец – человек выдающийся! Это не только мое мнение, так считает мистер Холдсворт и… и все, кого ни спросите!

– Молодой человек правильно делает, что заступается за отца, – словно бы в мое оправдание сказала миссис Холмен.

Я уже начал сердиться: мой отец не нуждался в заступниках. Его заслуги говорили сами за себя.

– Ну разумеется, – миролюбиво ответил пастор. – Правильно, потому что не кривит душой… и не грешит против истины, я уверен. А то иной раз бывает прямо по пословице «всяк кулик свое болото хвалит». Вскочит молоденький петушок на кучу, хвост распустит и давай во все горло нахваливать своего родителя-петуха, дескать, полюбуйтесь, какого я славного роду-племени!.. Мне очень хотелось бы познакомиться с вашим отцом, – под конец сказал пастор, посмотрев мне в лицо долгим, доброжелательным, открытым взглядом.

Но я не придал этому значения, задетый его словами. Он докурил трубку, поднялся и вышел из комнаты. Поспешно отложив рукоделие, Филлис последовала за ним, но через две минуты вернулась и села на место. Вскоре, еще прежде, чем ко мне вернулось доброе расположение духа, дверь отворилась и мистер Холмен пригласил меня пройти в его кабинет. По другую сторону узкого коридора с каменным полом находилась странная многоугольная комнатка площадью не больше десяти квадратных футов – то ли закуток бухгалтера, то ли кабинет хозяина дома: окошко во двор, письменный стол, конторка, плевательница для жевательного табака и стеллаж со старыми богословскими книгами; на другом, поменьше, стояли книжки для фермеров, разъясняющие, как надобно вести хозяйство, вносить в почву навоз, подковывать лошадей и так далее; беленые стены пестрели клочками бумаги с напоминаниями, прикрепленными где облатками, где кнопками или булавками – смотря по тому, что попалось под руку. На полу я заметил ящик с набором плотницких инструментов, а на столе – рукописи, заполненные стенографическим письмом.

Хозяин с улыбкой повернулся ко мне:

– Моя дочь, глупышка, испугалась, что вы на меня обиделись. – Он опустил мне на плечо свою большую сильную руку. – «Не может быть, – сказал я. – Не в обиду сказано – без обиды принято». Ведь я прав?

– Не вполне, сэр, – признался я, обезоруженный его благодушным тоном. – Но впредь так и будет.

– Вот и славно. Вижу, мы с вами подружимся. Честно говоря, я немногих впускаю в свою келью. Но нынче утром я читал одну книгу и зашел в тупик… Книгу доставили мне по ошибке. Я-то подписывался на проповеди брата Робинсона… Но теперь даже рад, что с заказом вышла путаница, ибо проповеди, при всей их… Впрочем, не важно! Я заплатил и за то, и за другое, хотя в итоге мне придется еще какое-то время ходить в старом сюртуке. Такова цена всеядности! При нехватке досуга я вечно ощущаю нехватку книг – мой неуемный аппетит к чтению требует все новой и новой пищи. Да, вот она!

Он протянул мне книгу. Это был солидный труд по механике, с обилием технических терминов и довольно сложных математических расчетов. Как ни удивительно, математика не стала камнем преткновения для пастора, и от меня требовалось лишь растолковать ему некоторые технические понятия, что я охотно взялся исполнить.

Пока он перелистывал страницы в поисках того или иного места, вызвавшего у него затруднения, мой взор праздно блуждал по запискам на стене, и одна в особенности привлекла мое внимание. Я не удержался и прочел ее, запомнив на всю оставшуюся жизнь. Сперва я решил, что это просто составленный на неделю вперед календарь неотложных дел, но, приглядевшись, понял, что это нечто иное – программа расписанных по дням недели ходатайственных молитв: в понедельник пастор положил себе молиться о благе своей семьи, во вторник – о недругах, в среду – о единоверцах-индепендентах, в четверг – о прочих христианских церквах, в пятницу – о страждущих, в субботу – о собственной душе, в воскресенье – о возвращении заблудших и грешников на путь истинный.

Нас позвали ужинать, и мы вернулись в общую комнату. Дверь в кухню была отворена. При появлении пастора все находившиеся в обоих помещениях молча встали и все взоры устремились к его могучей фигуре. Положив одну руку на трапезный стол, а другую торжественно воздев, пастор глубоким звучным голосом, хотя отнюдь не громоподобно, без намека на аффектацию, которую кое-кто принимает за набожность, произнес:

– Едим ли, пьем ли или иное что делаем, все делаем в славу Божию![15 - См. наставление святого апостола Павла: «Итак, едите ли, пьете ли или иное что делаете, все делайте в славу Божию» (1 Кор. 10: 31).]

Ужин состоял из огромного мясного пирога. Право отведать его первыми предоставили тем, кто собрался за столом в общей комнате, затем хозяин дома стукнул по столу роговой рукояткой разделочного ножа и возгласил: «Теперь или никогда!» – подразумевая, что любой из нас может взять еще кусок. После того как все так или иначе, промолчав или высказавшись, отказались, он постучал по столу дважды, и тогда в открытую дверь вошла Бетти, которая унесла гигантское блюдо на кухню, где своей очереди дожидались, помимо нее самой, старик, молодой парень и девушка-служанка.

– Закрой, пожалуйста, дверь, – попросил кухарку мистер Холмен.

И когда дверь за Бетти затворилась, миссис Холмен удовлетворенно сообщила мне:

– Это в вашу честь! Если в доме нет гостей, пастор держит кухонную дверь открытой, чтобы беседовать не только со мной и Филлис, но также и с работниками, и с прислугой.

– Так мы скорее ощутим свое единение под крышей общего дома, прежде чем приступить к семейной молитве, – пояснил пастор. – Но вернемся ненадолго к нашему разговору… Не посоветуете ли мне какую-нибудь простенькую книжку по динамике, которую я мог бы положить в карман и понемногу изучать в течение дня, когда выдается свободное время?

– Свободное время, отец?.. – повторила за ним Филлис, и на лице ее впервые промелькнуло подобие улыбки.

– Да, дочка, свободное время! Я вечно кого-нибудь жду, а минуты бегут. Уж коли железная дорога почти добралась до нас, не мешало бы хоть что-то о ней узнать.

Мне вспомнились его слова о «неуемном аппетите» к знаниям. Надо сказать, к обыденной, материальной пище аппетит у пастора тоже был недурен. Хотя мне показалось – возможно, только показалось, – что в отношении еды и питья он установил для себя некие твердые правила.