Братская любовь

– Но я – не твоя девушка!

– Это – твоя легенда, Маша Хари, – Ник указательным пальцем коснулся кончика Машиного вздернутого носика. – Так что давай ее придерживаться, пока ты живешь в этом отеле. Буквально через пару ночей мы с тобой страшно поссоримся, и ты покинешь безутешного меня навсегда.

Номер Ника представлял собой довольно просторную комнату без излишеств. Напротив входной двери, разделенные тумбочкой, лепились спинками к стене две кровати. Над изголовьем каждой из них висело католическое распятие. Справа за легким тюлевым пологом находился балкон, под которым сыто урчало распаренное за день море. Белая дверь слева вела в ванную. Рядом у стены стоял обшарпанный деревянный стол и пара стульев, на спинках которых висели вещи Ника. В углу приткнулся одежный шкаф.

Ник указал Маше на одну из кроватей:

– Моя у окна, а вторая – твоя. Располагайся.

Несмотря на усталость, Маша испытывала нервное возбуждение, которое нарастало по мере приближения к отелю и сейчас, в номере, достигло пика. Она осталась наедине с Ником и совсем скоро ей предстояло узнать, чего ждать от этого самоуверенного нахала. Он вызывал противоречивые чувства, в которых издерганной переживаниями тяжелого дня Маше трудно было разобраться, а еще труднее справиться с ними. Она была благодарна Нику за то, что он, не задумываясь, пришел на ей помощь. Но были и подозрения, и сомнения. Машу раздражали его постоянные насмешки и глупых шуточки. Но она таяла в его объятиях и не торопилась освободиться… Как это парень поведет себя? Может, захочет воспользоваться удобным случаем и получить плату услугами? А если и захочет, то на чьей стороне будет Машино предательское тело?

Пока Маша мучилась неопределенностью, Ник скинул пропотевшую за день майку цвета хаки и скрылся в ванной. Вскоре оттуда послышался звук льющейся воды и энергичное фырканье. Затем, растираясь полотенцем, он вернулся в комнату. Ник стянул с волос державшую хвост резинку и выпустил на волю волосы, которые рассыпались по плечам светлой пушистой гривой, так похожей на Машину собственную.

Взглянув на Ника, художница внутренне ахнула. Она не могла отвести глаз от тела, любовно выстроганного Создателем, отполированного до лоска и затонированного загаром в цвет бронзы. Как же она сразу не разглядела! Как не заметила этого поразительного сходства! Перед ней стоял Святой Себастьян.

В художественном институте Маша писала курсовую работу по иконографии этого святого. Она собрала огромную коллекцию образов: Мантенья, Ботичелли, Рафаэль, Перуджино, Гвидо Рени, Эль Греко, Тициан, Рибера… Но самой Маше особенно нравился Себастьян Гверчино из коллекции родного Эрмитажа.

На картине связанный юноша стоял у сухого дерева, по контрасту с ним – такой живой, такой совершенный в своей цветущей красоте. Прекрасное тело, сдержанный рельеф мышц без подавляющей маскулинности. Драпировка на бедрах. Лицо святого было обращено к небу с выражением недоумения и укора. Как будто бы тот, кому Себастьян безоглядно верил, обманул его, подставил под разящие римские стрелы. Гверчино пожалел своего героя и пронзил его плоть всего одной-единственной стрелой, из-под которой вытекали три тонкие алые струйки.

И вот сейчас Себастьян, живой и невредимый, растираясь махровым полотенцем, вышел из душа и предстал перед потрясенной Машей. То же прекрасное молодое тело со сдержанным рельефом мышц. Та же целомудренная драпировка бедер. Шорты Ника держались не на талии, а на выступающих тазобедренных костях и, казалось, могли упасть при глубоком выдохе. Только лицо было другим. Ник был повзрослевшим Себастьяном. Как будто бы за несколько веков святой возмужал от ценой телесных мук и душевных разочарований. Прежние ювенальные усики превратились в мужественную щетину, темные волосы поседели, а кожа, светившаяся голубоватой белизной, забронзовела под жгучим мексиканским солнцем.

А, может, Маше все это показалось-привиделось, и Ник не имел ничего общего со святым Себастьяном – любимым образом католиков, художников и геев. Но, так или иначе, восторг узнавания пронзил Машино сердце, как римская стрела – грудь святого мученика.

Казалось, Маша раздвоилась: ее цепкий профессиональный взгляд с беззастенчиво ощупывал обнаженный мужской торс. Зато пугливая девичья природа оцепенела перед могучей властью первобытного инстинкта. Страх слишком явно отразился на Машином лице. И Ник недовольно спросил:

– Все еще боишься меня, художница?

– Н-н-нет. Нет, что ты! Просто сегодня я сама не своя. Такой кошмарный день – сплошные нервы. Я сама не знаю, что со мною происходит… Прости.

– Не боишься, а губы трясутся? Ладно, проехали! Если уж нам предстоит вместе провести какое-то время, давай договоримся о правилах общежития.

– Давай, – тихо отозвалась Маша. – Ты – хозяин, диктуй твои правила.

– Ты не ругаешься на меня за неубранные вещи, за воду на полу в душе, ну и все такое прочее. Кстати, предупреждаю, что ночью я могу храпеть, когда на спине сплю. А утром после завтрака ты уходишь из номера минут на пятнадцать и оставляешь меня одного. Годится? А каковы твои условия?

– Ты не трогаешь меня, – тихо, но решительно произнесла Маша.

– Фак! Дурища упрямая! С чего ты взяла, что я вообще хочу тебя трогать? – взорвался Ник. – Клянусь, я не трону тебя, даже если ты сама на меня запрыгнешь. Я с удовольствием выпер бы тебя из своего номера, художница, если б тебе было куда пойти. А так ночью, в чужой стране да еще в этаком наряде ты реально можешь стать жертвой какого-нибудь местного маньяка.

– Прости, но я должна была это сказать. И, пожалуйста-пожалуйста, не ходи в одних трусах. И в шортах тоже. Надень майку, – женщина в Маше все-таки победила художницу!

Ник помрачнел. Было видно, второе условие показалось ему ограничением личных прав и свобод. Он некоторое время недовольно помолчал, но все-таки согласился.

– Хорошо, надену. А петь в сортире можно?

Маша посмотрела с недоумением. Но вид у Ника был абсолютно серьезным, как будто речь шла о вопросе первейшей жизненной важности. Контраст между мизерностью повода и серьезностью реакции был настольно смешон, что Маша невольно улыбнулась.

– Пой, Ник, конечно, пой.

– Но у меня нет слуха. И пою я ужасно!

– Ничего, я потерплю. Ведь это же твой номер!

– Годится, так и запишем. Ты не хочешь лечь спать пораньше? Сама говоришь, нервы и все такое… Ты сильно устала, художница, ложись, отдыхай!

– А ты?

– А я посижу на балконе, пошарюсь в Интернете. Заодно и погоду на завтра узнаю.

Не дожидаясь, пока Ник выйдет, Маша легла на постель в своем нарядном сарафане и накрылась простыней.

– А снять свое красивое платье ты не хочешь? – удивился Ник. – Не боишься измять?

– Это не платье, это сарафан.

– Ну, сарафан. Какая разница?

– Разница в том, что… Ну, в общем… под сарафан… ничего не надевают. Не могу же я спать голой.

– Голой?! В одном номере с мужчиной?! Какой ужас! – ехидным голосом пропищал Ник. И добавил уже обычным тоном. – Уп-п-с, об этом я как-то не подумал. Погоди, сейчас что-нибудь сообразим. А завтра надо будет пойти на рынок и купить тебе все, что может понадобиться.

– Но у меня все есть, только чемодан укатил вместе с автобусом. Честно говоря, у меня совсем мало денег, и жалко тратить их на обычные вещи. Знаешь, здесь, в Мексике, так много всяких красивых штучек, которые хочется купить… Ну, разные там вышивки, бисер, керамика, маски… Ведь в Москве ничего такого нет, а сюда я, наверное, уже больше никогда не попаду.

– Бисер, вышивки! С тобой не соскучишься, художница! Ей даже спать не в чем, а она про бисер и вышивки… Кстати, шмотки здесь копеечные, если на рынке как следует поторговаться.

Ник откинул крышку своей дорожной сумки, немного порылся в ней и достал вещь немаркого цвета хаки.

– Вот, держи мою майку. Она длинная, сойдет тебе за ночную рубашку. Не бойся, она чистая, я ее еще не надевал. Сейчас я уйду, и ты сможешь переодеться.

– Ник, а у тебя вся одежда такого цвета?

– Нет, почему же? – смутился Ник. – Просто так удобней в путешествии – грязь меньше заметна. Но у меня даже белая есть. Хочешь, белую дам?

– Не надо, – быстро отказалась Маша, – мне нравится хаки.

В майку, даже чистую, накрепко въелся хозяйский дух: уже знакомый волнующий запах мыла и пота.

– Я в ванной переоденусь. Можно мне, пожалуйста, взять зубную пасту?

– Бери, конечно, но второй щетки у меня нет. Ничего, завтра купим. Подумай, что тебе еще будет нужно. Годится? Ну, я пошел?

– Иди. Спокойной ночи, Ник.

– Спокойной ночи, художница.

В ванной Маша с наслаждением смыла с себя пот, пропахший страхом и отчаяньем трудного дня, и натянула на чистое тело футболку. Она внимательно изучила свое отражение в зеркале. Ник словно выдал ей униформу, которая устраняла столь очевидное различие между нею и трио цвета хаки. И теперь, безо всяких отвлекающих деталей, стало особенно заметно Машино сходство с блондинистым Ником. Нет, они не были точной копией друг друга. Взгляд художницы легко находил различия. Но сходство даже не надо было искать – оно было слишком очевидным. Оба – кудрявые блондины с удлиненным овалом лица, серыми глазами и так далее по списку. Словно брат и сестра. «Как это странно!», – подумала Маша.

Выйдя из ванной, она выключила свет и легла в постель. Маше казалось, что она уснет мгновенно, как только коснется подушки. Но, несмотря на усталость, сон не шел. Память прокручивала одну за другой картины сегодняшнего длинного дня. Утренние сборы в гостиничном номере. Погрузка чемоданов в просторное багажное отделение розово-лилового «Мерседеса». Как это было давно, словно в прошлой жизни! Где теперь этот автобус? Где Машин чемодан, в котором без пользы хранится батистовая ночная рубашка, отделанная тонким кружевом? И почему сама Маша сейчас лежит в чужой постели? И не знает, чего ожидать от мужчины, предложившего ей эту самую постель?