Слава России

– Да разве ж я спрашивала, отпустят ли? – рассмеялась Санда, и эхо подхватило ее звонкий, как плеск ручья, смех. – И разве же я могла не прийти, когда тебе обещала?

В этот миг она была уверена в том, что не могла. Даже если бы отец запер ее в подпол, она вырвалась бы оттуда. Ведь ее ждал Ратмир…

Он смотрел на нее лучистыми глазами, любуясь, радуясь ей.

– А что, если бы я не пришла? – вдруг спросила Санда.

– Я бы ждал тебя.

– Долго?

– До тех пор, пока бы ты не пришла.

– И ночью?

– И ночью тоже, – улыбнулся Ратмир. – Ты же знаешь, лесной зверь мне не страшен, я любого зверя заговорить могу.

– Кроме человека…

– Да, – вздохнул отрок, – человек даже отцу Леонтию не по силам бывает. Боимся мы за него, Сандушка. Злы на него люди, всякий камнем бросить норовит, всякий расправой грозит… А за что? За то, что дети тянутся к нему, за то, что учит он их и в Христовой вере наставляет.

– Ты для церкви работал теперь?

– Нет, – мотнул головой Ратмир. – Для тебя! – при этих словах он разжал кулак, и на его большой, мозолистой ладони Санда увидела маленький, искусно вырезанный крест. – Твои, я знаю, не дадут тебе носить его, но ты возьми, храни его!

Девочка с трепетом взяла крест и прижала его к груди. Некоторое время она молчала, а затем ответила серьезно:

– Нет. Я буду носить его. Я… хочу принять твою веру!

Радостью вспыхнули васильковые глаза, но и встревожились точно:

– Сандушка, да ведь они не простят тебе этого!

– Ну и пусть, – беззаботно ответила Санда. – Вы же с отцом живете. И труды рук ваших не отвергаются от того, что вы верите в Христа.

– А твоя семья? Ты готова лишиться ее?

Сжалось на мгновение сердце. Отец никогда не простит ей принятие чужой веры. А мать?.. Лишиться любви ее и ласки, причинить ей такое горе? Вот, сейчас готовит она угощения для скорого праздника и, должно быть, сердится, куда пропала ее непутевая дочь, почему не помогает ей. А еще тайком – Санда подсмотрела – шьет ей мать к Велен-моляну новый сарафан, красный, как она всегда мечтала! Шьет и мечтает, как возрадуется подарку ее любимица. Даже слезы навернулись на глаза девочки при мысли о матери… Но она сдержала их, тряхнула головой, отметая сомнения:

– Я готова, и я решила…

Легко быть решительной рядом с этим сильным и добрым пригожим отроком. Может ли быть у нее иной бог, нежели его, если сердце ее ему принадлежит и полнится счастьем, лишь когда он рядом? Две березы сплетенные – это ведь они: она, Санда, и Ратмир… Никли, звеня листвою, ветви к ним, благословляя и сочувствуя. Никла льняная головка Санды к сильному плечу Ратмира… Вечер тихонько натягивал свой покров на опушку, выдыхал прохладу из невидимых уст. Давно пора было прощаться, но так хорошо было сидеть на траве у любимой березы и чувствовать, будто ничто не может разъять две жизни, подобно двум сплетенным узлом стволам.

***

Первого епископа в Ростов поставил еще киевский князь Владимир, заложивший здесь и первую церковь – Рождества Пресвятой Богородицы. С той поры епископы то являлись, то отсутствовали десятилетиями. Тяжко было им нести Божие слово в этих диких краях, выносить злобу местных племен. И даже защитить их было некому, сиротствовала земля ростовская без князя, лишь посланники его с дружиною являлись сюда за данью.

Когда прибыл в Ростов Леонтий, все думали, что недолго удержится и он. Но новый епископ оказался духом крепок и терпеливо сносил все унижения. Сколько раз бывал он бит, сколько оскорблений и наветов вынес! Во имя чего? Во имя спасения душ человеческих…

Стар был святитель годами, но крепок силами. Силам этим дивилась Санда. Откуда бы взяться им в этом почти прозрачном от непрестанных постов и молитв теле? Оно точно иссушено было, кажется, подует ветер и унесет. Но наперекор всем ветрам твердо стоял старец на земле, и веяло от него нерушимым спокойствием, верой в свою правоту, приветливостью ко всякому.

– Ну, здравствуй, радость моя! – приветствовал он Санду, когда привел ее к нему Ратмир. И в этом приветствии, действительно, была неподдельная сердечная радость. Она так и струилась из ласковых глаз старца, и все тонкое лицо его словно бы излучало свет.

– Кажется, что внутри него солнышко живет… – шепнула Санда Ратмиру, и тот улыбнулся в ответ.

Старец с солнечным лицом долго говорил с девочкой, как никогда и никто не говорил с нею прежде, как может говорить лишь самый-самый родной человек, самую душу твою видящий и бесконечно любящий.

– Батюшка, как же ты можешь любить людей, когда они тебя так жестоко обижают?

– Да ведь люди – те же дети. Можно ли обижаться на детей? О них скорбеть и молиться надо, их лукавый враг обманывает и мучит. А они, им мучимые, муку свою на мне, многогрешном, вымещают.

– Дети, батюшка, любят тебя.

– Это потому, что в них душа еще чиста, к свету и любви великую чуткость имеет. А чем взрослее человек, тем больше на душе коросты. И обид больше, а от обид злобы…

Никого не осуждал Леонтий, ни о ком не говорил худого слова. Жил зимой с окнами, выбитыми озлобленными людьми, но не простужался, словно и холода не ведал. Поняла Санда, от чего с таким восторгом говорил о старце Ратмир. Он и впрямь совсем не походил на тех кудесников, в ворожбу которых верили в здешних краях.

Дети собирались у Леонтия тайком, навлекая на себя гнев родителей, бывая биты за то. Старец учил их грамоте, рассказывал о Христе… А потом все вместе молились. Чудны были те молитвы! Санда почти не понимала их слов, но сам напев их наполнял душу неизъяснимым восторгом. Молитвам учил ее сам Ратмир, который вместе с отцом сослужил Леонтию. И вскоре девочка вторила им уже вполне осознанно. Ее струйчатый голосок чрезвычайно украсил маленький хор.

Много дней миновало, пока старец благословил Санду принять святое крещение.

– Видел я, что пришла ты к нам не по Боге, но по человеку. Однако, теперь и Богу открылось сердце твое.

Все знал многотерпеливый старец Леонтий, все видел и понимал. Знал и потаенную мечту девичьего сердце, что однажды он обвенчает ее с тем, кого нет ей дороже во всем белом свете…

***

Все тайное однажды становится явным. Как ни таилась Санда от родных, улучая удобные часы, чтобы посетить старца и увидеться с Ратмиром, а все же дознались о крещении ее. Еще не обсохли волосы после троекратного погружения, еще дрожало сердце волнением сделанного безвозвратного шага, когда грозный гомон голосов раздался у дома Леонтия.

В доме в тот час был лишь сам епископ, Санда, Ратмир с отцом, старуха Агафья, ставшая восприемницей девочки, и дюжина ребят, всегда окружавших старца.

– Открывай, змеиное отродье! Верни сей же час девку!

С ужасом узнала Санда голос отца. Тяжелая рука Шугаря уже стучала в дверь, грозя разломать ее в щепы. В окна полетели камни.

– Агафьюшка, прибери-ка деток, – ласково сказал Леонтий старухе с видом самым безмятежным.

– Открывай, коровье вымя!

– Айда сожгем проклятущего!

– Куда «сожгем»?! Там дети наши!

– Не наши уже это дети! Пусть станут жертвами богам! – бесновалась толпа снаружи. В окно видела Санда перекошенные злобой лица отца, братьев, дяди Елмаса, соседей.

– Сандушка, уйди лучше, – сказал Ратмир. – Схоронись вместе с детьми в подпол!

– Нет! – вскрикнула девочка, вдруг с ужасом представив, что может сделать эта толпа с ее суженым. – Я останусь с тобой и батюшкой Леонтием!