Слава России

– Придет время тебе голодом помирать, нежели чужих людей кормить!

В следующий миг исчезло жуткое существо, рассеялся дым, а следом рассеялся и сполох света со старцем-святителем… Вновь вернулись на небо месяц и звезды, улегся ветер. Точно и не бывало ничего, та же дивная майская ночь, ничем не тревожимая…

Уленька, помертвевшая от пережитого потрясения, некоторое время не находила в себе сил подняться, а лишь тихо плакала, вознося благодарные молитвы Николаю-Угоднику и всемилостивому Господу. Когда же силы и спокойствие вернулись к ней, девочка принялась приводить в чувство подругу. Пришлось добежать до ближайшего ручья и зачерпнуть воды, чтобы побрызгать ею в пугающе неживое лицо Варюшки. Наконец, та открыла глаза и тотчас с испугом схватила Уленьку за руку:

– Святые угодники, что это такое было, боярышня милая? Страх-то какой!

– Ничего, Варюшка, просто гроза набежала и рассеялась, а нам, трусихам невесть что помстилось.

– Помстилось?.. – недоверчиво переспросила служанка, пугливо озираясь.

– Конечно, – улыбнулась Уленька. – Видишь, никого нет. А мы с тобой столько времени потеряли… Чего доброго, не успеем вернуться до свету – вот, тогда нам с тобой и впрямь страх будет от тетушки!

Угроза хозяйского гнева возымела действие, и Варюшка, охая и причитая, поднялась на ноги.

– Может, мы лучше домой вернемся? – робко спросила она.

– Ну, уж нет! – воскликнула Уленька. – До дома Настены два шага осталось! Вот, занесем все и вернемся! Только идти надо шибче! Давай, Варя, поспешай! Не отставай, голубушка моя! – и почти бегом припустилась девочка вперед по залитой лунным светом дороге. Варюшке ничего не оставалось, как бежать следом за своей юной госпожой.

Они успели наведаться к Настене и старухе Панкратьевне и уже до рассвета были дома, где никто не заметил их отлучки. Варюшка сразу ушла отсыпаться в людскую, а Уленька, помолясь, также легла и забылась на удивление крепким сном. Разбудил ее голос тетки:

– Не узнаю тебя, душа моя! – говорила та, тряся племянницу за плечо. – То чуть свет на ногах, а то уж солнце давно стало, а тебя не добудишься! Что с тобой? Ты уж не захворала ли? – прохладная рука коснулась лба девочки.

– Я здорова, тетушка, – бодро откликнулась Уленька. – Но вы же сами заперли меня, я долго не могла уснуть, огорчаясь своей неловкости и вашему гневу… А потом, вот, от огорчения и сморило меня.

– Полно! – тетка усмехнулась. – Кувшину тому грош цена в базарный день. Поднимайся живо и приведи себя в порядок. Нет! Нынче я сама прослежу за твоим нарядом!

– Что-то случилось, тетушка?

– Случилось. К обеду гости к нам будут. Осорьины из Лазарева. Сын их, Юрий, будучи наслышан о твоих добродетелях, желает посмотреть на тебя. И родители его тоже.

Так и обмерла Уленька. Смотрины! Так нежданно, и именно после такой ночи…

– Ну, что сидишь-то? Экая ты…

Уленька покорно встала, налила из кувшина воды в тазик для умывания. Тетка смотрела на нее с явным неудовольствием:

– Тоща… Как жердь, тоща… Кто ж тебя такую возьмет. И бледная какая! Надо хоть подрумянить тебя будет. Прошу тебя, душа моя, не пугай ты их своими монашескими привычками, будь за обедом весела и приветлива, как подобает девице на выданье! Осорьины – люди хорошие, благочестивые, род их древний, имение достаточное. И сын их Юрий – молодец хоть куда! О лучшем женихе для тебя и мечтать нельзя! Слышишь ли ты меня или нет?

– Я слышу, тетушка, – кивнула Уленька, принимаясь расчесывать свои длинные, густые волосы. – И я все сделаю так, как вы велите. Буду приветливой и веселой. И по хозяйству покажу все, что умею. Только…

– Что «только»?

– Не надо румян, пожалуйста…

Тетка тяжело вздохнула:

– Бог с тобой! Будь бледным пугалом, коли тебе так больше нравится. Но если твой суженый тебя испугается, пеняй на себя! – с этими словами она распахнула дверь и зычно крикнула: – Варька! Стешка! Палашка! Живо подавайте боярышне одеваться!

Тетка оказалась права. О лучшем женихе мечтать было нельзя. Истинный богатырь русский… И, как подобает богатырю, всю жизнь на Царевой службе провел. Вместе с Государем Иоанном Васильевичем под Казанью и под Астраханью мужествовал, а затем и в землях западных. Иной раз годами Ульяна мужа не видела, зато уж как возвращался сокол ясный, так и наглядеться не могла на него!

Всю жизнь в любви и почтении друг к другу прожили – мало кому такое счастье даровано бывает. Детками Господь благословил – 13 их было, да, вот, только пятеро осталось. Шестеро сами померли, а двое сыновей на Царевой службе пали. Что делать! Бог дал, Бог взял…

Семья мужа быстро стала для Ульяны родной. Свекор со свекровью сердечно привязались к доброй, заботливой, ласковой и рачительной невестке. Иной раз две хозяйки под одной крышей ужиться не могут, но старуха Осорьина, оценив хозяйственную распорядительность невестки, постепенно сама передала ей все «бразды правления» в доме. Лишь одно огорчало в Ульяне добросердечную старушку: строгий пост, которым она продолжала «изнурять» себя, выйдя замуж.

– Куда ж это годиться, раз в день кушать! Тебе ведь деток родить, а на то силы потребны! А ну как захвораешь?

Но Ульяна не хворала. Ни разу в жизни. А свекровь вскоре была успокоена. Когда после очередного неурожайного года, Муром и окрестности наполнились голодающими, Ульяна озаботилась тем, где раздобыть для них еды. Выручки от продажи рукоделий не хватало, а распоряжаться имуществом мужниной семьи она не могла, как прежде и имуществом семьи своей. Тогда Ульяна стала просить себе и завтраки, и полдники, и ужины.

– Что это ты, милая, – лукаво спрашивала свекровь, – пока изобильные годы стояли, лишний кусочек съесть боялась? А теперь, как голод настал, так такая охота к еде в тебе, наконец, пробудилась?

– Так ведь детишек все больше делается, – улыбалась в ответ Ульяна, и впрямь носившая под сердцем очередное чадо. – Истощают они меня, надо силы поддерживать! Все время теперь есть хочется!

– То-то же, – довольно кивала старуха. – Давно бы так! – и удовлетворенная, что невестка взялась за ум, распорядилась, чтобы еду из кладовых могла брать она во всякое время.

Конечно, сама из этих запасов Ульяна не съела ни крошки. С годами она лишь строже постилась, лишь больше ограничивала себя во всем. Когда же свекор со свекровью отошли в лучший мир, приняв перед кончиной постриг, наступило время для того, к чему так стремилась всю жизнь Ульяна – широкому благотворению. Отныне запасы в имении делались лишь на год, все же собранное сверх раздавалось нищим. Ни один убогий, приходивший в дом Осорьиных, не уходил оттуда тощ и не утешен сердечным словом.

Юрий, хотя и считал чудачества жены избыточными и иногда укорял ее за то, но не препятствовал. К тому же время и силы его занимала служба, и ведение хозяйства он всецело доверил Ульяне. После гибели старших сыновей хотела она уйти в монастырь, но Юрий отговорил – ради себя и младших детей.

Но, вот, и младшие выросли и зажили своими семьями. Юрий же почил, завещав имение сыну Дружине. Как ни люб был Ульяне сын, как ни понимал он ее, относясь с великим почтением, а все ж не хотелось на старости лет снова как бы приживалкой в чужом дому становиться, с невесткой, чудачества свекрови осуждавшей, спорить, зависеть от сыновней семьи. Собралась Ульяна да и уехала вместе с верной Варварой на родную Нижегродчину, в родительскую вотчину, столь долго по ней кручинившуюся.

Здесь завела Ульяна в хозяйстве тот же порядок, что и в Муроме: запасы делались лишь на год, а все излишки раздавались нищим. Раздавала она и все личные вещи. Зимой ходила без шубы, отдав и ее. Холода Ульяна не чувствовала. Не чувствовала и усталости, хотя спала теперь лишь по два часа, а работала еще больше прежнего.

– Ах, госпожа моя бесценная, милостивица, да ведь ты же совсем очи свои ясные испортишь работой этой! – сокрушалась Варвара. – Ну, как, не дай Господи, ослепнешь?

– И что ж это стращают все меня всю жизнь, – отвечала, качая головой, Ульяна. – То замуж не возьмут, то детей вырастить не сумею от истощения, то ослепну, то от заразы сгину… Помнишь, пять лет тому, ходила я в баню заразных больных обмывать? Как вы все стращали меня тогда… Ан ничего! Седьмой десяток лет на свете живу, ни зараза не пристала, ни посты в могилу не свели, ни слепота не одолела, и замужество счастливо прожила, и деток вырастила. Все от Господа, Варюшка. На все одна только Его воля. А потому нечего нам бояться, нужно только дело свое делать на ниве Его. А прочее Он управит.

Но одной угрозе попустил Господь сбыться. Самой страшной угрозе, из уст врага рода человеческого прозвучавшей…

Три года неурожая тяжким бедствием пали на Русь. Царь Борис Годунов открыл в Москве скудоприимницы, стал раздавать хлеб из государственных амбаров, но это не спасало народ от мора. Уже сами скудоприимницы скоро заполнены были умершими от голода.

– Кара Господня! – шептались в народе. – За невинную кровь отрока-царевича!

Царевич Димитрий Иоаннович, законный наследник русского престола по смерти брата Феодора, был зарезан в Угличе, где жил с матерью в ссылке. Кому нужна была смерть несчастного отрока? Называлось одно имя: Годунов! Брат Феодоровой жены, так давно мечтавший о власти… Верен ли был слух тот или нет, одному Богу ведомо. А только если верен, то не диво, что за великий грех Царев вся земля мором карается.

А грех умножался только на земле, и не Царем уже, но самими людьми. Казалось бы, при этаком бедствии как должны были бы повести себя добрые христиане? Устремиться в церкви, замаливать грехи, слезно просить у Бога избавления от беды и прощения, помогать друг другу, делиться последним… А что же поделалось на Руси? Какие-то разбойники при чинах и без страха Божия успели еще за гроши скупить и запрятать по своим амбарам запасы хлеба, а, когда настал мор, подняли цены на него в тридцать раз! В тридцать! Да кому же в обнищалой и голодной Руси такой хлебушко по зубам стал?! Велел Царь таковых злодеев карать без пощады, но то ли слишком много оказалось их, то ли слишком хитры были, то ли неумело действовали Царевы люди, а только не удавалось и Царю справиться с этим невиданным наживательством на смерти и горе ближних.

А ведь за такой грех Господь, знать, еще больше взыскует?..

А что же бояре да дворяне? Спасаясь от голода сами, стали выгонять прочь свою челядь. Без отпуска, без освобождения от крепости, чтобы в лучшие времена закабалить обратно, без всякой помощи – выгоняли просто так, нищими в чистое поле. И куда же могут пойти такие нищие? Те из них, кто не согласен был просто лечь и смиренно умереть в голодных муках? Да в разбойники же! В обычные, которые на дорогах лютуют… И залютовали по Руси ватаги разбойничьи! Бойся, всякий хожалый! Бойся, всякий проезжий! Не только тела, но и души своих слуг губили хозяева нерадивые…

И вот – один сплошной кровавый грех и бесчинный разбой царят на Руси – от Царя до последнего нищего, что с дубиной подался в леса… Какой-то кровью, каким-то страхом еще взойдет этот посев? Как-то платить придется за него? Страшно, Господи!

Запасов Ульяны Осорьиной, как всегда, хватило ровно на год. И пополнить их было нечем. Крестник Ульянин, Николай, сын той самой Настены, которой некогда подарила она приданое и который теперь помогал ей в хозяйственных заботах, сокрушенно заключил:

– Делать нечего, голубушка-барыня, челядь надо распускать. Не сможем мы прокормить ее.

– Нет, Николушка, не годится этак, – возразила Ульяна. – Куда же они пойдут? В леса разбойничать, как другие несчастные? Так ведь их разбой на нас грехом ляжет. Как же нам души-то людские губить? Нельзя этого…