Территория жизни: отраженная бездна

– Понимаю, вам, возможно, здесь трудно будет находится, не чувствуя себя хозяйкой… Но с другой стороны покинуть эти стены совсем – разве не тяжелее? Вы могли бы остаться с нами, приглядывать за Домом и хозяйством – мы ведь всю жизнь прожили в городе, и опыта жизни в деревне у нас нет, и никого мы здесь не знаем.

– Остаться… – задумчиво повторила старушка. – Но как же? В качестве кого же? Приживалки?..

Арина никогда не была склонна к слишком долгому топтанию вокруг да около и подборам слишком изысканных форм выражения для простых по сути вопросов, а потому ответила коротко:

– Экономки.

Тётя Зоя не ответила. Видимо, предложение было для неё слишком неожиданным. Не встретив явного неприятия, Арина продолжила:

– Нам, двум городским дикаркам, да ещё изуродованным творческими профессиями, нужна экономка. Не просто заходящая в чём-то пособить соседка, а человек, который будет жить с нами и помогать нам, скажем так, адаптироваться в новой среде обитания. Вы говорили, что хотите помогать внуку, устроиться подрабатывать, купить какой-то угол… Если вы согласитесь на моё предложение, то угол вам покупать не придётся, значит, вся выручка от продажи дома останется на счету Алёши. Кроме того, экономка – это не приживалка, а рабочая единица с ежемесячным, пусть и небольшим, жалованием.

– Но я хотела жить поближе к внуку… – старушка явно колебалась, но Арина, неплохо разбиравшаяся в людях, уже чувствовала близкую победу. Слишком тяжело было расстаться тёте Зои со своим живым Домом, к тому же предложение явно было не лишено выгоды.

– Вы будете его навещать. А я со своей стороны попробую помочь вам добиться, чтобы Алёше разрешили приезжать к вам на выходные и каникулы. В конце концов, вы теперь будете жить не одна, и оснований в отказе быть не должно.

При этих словах глаза старушки засветились:

– А ведь и правда! Если бы Алёшенька смог приезжать сюда!.. Но зачем вам это нужно? Разве он не будет вам мешать?

– Надеюсь, что не будет… – развела руками Арина. – К тому же, в конце концов, можно же находить какие-то решения… У дома будет отдельная пристройка, которая станет служить не только моей мастерской, но и своего рода гостевым флигелем. Когда-то мы с Ларой можем уехать на недельку-другую – мы любим путешествовать. Одним словом, этот вопрос мне кажется решаемым. Если, конечно, мальчик… – Арина запнулась, но всё же досказала, предпочитая конкретику в деловых вопросах. – Если мальчик не проблемный.

– Нет, что вы! – замахала руками тётя Зоя. – Он, наоборот, очень тихий! Поэтому его более бойкие дети обидеть норовят… И воспитатели никогда не жалуются на него. Вы сами можете спросить, если сочтёте нужным. Кстати, он у меня рисует хорошо. Хотите я вам покажу его рисунки? Вы сказали, что вы художница…

Дело можно было считать слаженным. Не то, чтобы Арину вовсе не беспокоило возможное появление в теперь уже её Доме неведомого сироты, но… Арина ясно чувствовала, что иначе горе бывшей хозяйки от разлуки с Домом неминуемо останется в его стенах, отягощая жизнь в нём, ложась невидимым бременем на новых хозяев. А она не желала, чтобы в этом прекрасном Доме жило горе. В таком Доме должна жить отрада и надежда, и любовь. И значит, нужно думать не только о трубах и пандусах, но и об атмосфере, в которой собираешься жить. И создавать эту атмосферу уже теперь, утишая горе и даря надежду.

Глава 2.

В сумрачном расположении духа возвращался Андрей Григорьевич с заседания областного департамента образования. До того погрузился в невесёлые и тревожные думы свои, что, выходя из автобуса, едва не сшиб с ног шедшую к нему женщину. Извинился перед нею с отменным сокрушением и, как ни растревожен был, а заметил, что женщина-то – явно не из местных. Местных Лекарев знал, как родных, а эту впервые видел. Высокая, худощавая, одета просто и неприметно – сапоги высокие, тёплый пуховик ниже колен, перехваченный широким ремнём, на голове не то платок, не то шарф сочного, бордового цвета, оживлявший почти монашеский облик… Лицо тонкое, бледное – оно было бы также вовсе неприметно, если бы не глаза… Лишённый оригинальности поэт непременно сравнил бы их с озёрами – настолько огромны были они. Но сравнение это было бы не более чем «штамповкой». Если и озёра, то в день осенний, озёра, «шугой» подёрнутые, озёра, готовые вот-вот сдаться холодам и замёрзнуть до светлого дня, когда победительное солнце растопит ледяной покров. Такие глаза редко встретишь и не обратить внимание на них трудно.

Женщина поднялась в автобус и заняла место у окна. Горожанка, – безошибочно определил Андрей Григорьевич. И, пожалуй что, москвичка. Или петербурженка? Нет, скорее москвичка. Что бы делать здесь гостье из имперской столицы? Женщина задумчиво и немигающе смотрела в окно, словно вбирая в свои стынущие озёра образ открывавшейся взору пасторали. Уж не покупательница ли на Зоин дом посмотреть нагрянула? Очень может быть, вроде бы ждала та смотроков со дня на день… Сговорились ли? Ну да о том, должно, Сима уже знает!

Не разглядывая дольше незнакомку (даже и неприлично так долго человека изучать, точно манекен в витрине!), Лекарев устремился к своему дому, возвратившись к думам, тревожившим его теперь куда сильнее судьбы соседской избы.

Тревожиться Андрею Григорьевичу было о чём. Утром на заседании областного департамента образования озвучили список школ, которые могут быть закрыты ввиду «неперспективности» (читай, малочисленности). Ох уж эта чиновно-безумная «неперспективность»! Это ещё во времена советские повелось! Сперва разорили деревню русскую дотла своими бандитскими коллективизациями, а затем взялись опустошённые сёла в «неперспективные» записывать. В 90-е – не записывали. В 90-е, в вакханалии жадного и повсеместного грабежа, просто разворовали немногочисленные крепкие совхозы-колхозы, разорили «рекетом» едва успевшие народиться кооперативы да фермерские хозяйства… Выжившим и выстоявшим в том угаре по совести памятники следовало бы ставить. Да куда там! После «лихих 90-х» вновь явилась «государственная политика»… И что же сказала политика та? А всё то же: «неперспективные» школы, «неперспективные» больницы, «неперспективные» сёла… Нечего на них бюджетные деньги расходовать, оптимизировать, как ненужный балласт! Есть на целый район одна школа – и довольно, пусть в неё и ходят все окрестные ребятишки. О том, как им ходить туда за столько вёрст, да по нашим дорогам, да зимой или в осенне-весеннюю распутицу – чиновным головам дела не было. Что такое отнять у села школу? Значит, убить, добить село. Потому что не смогут в нём оставаться семьи, понимая, что детям их негде будет учиться. Значит, последняя молодёжь принуждена будет уехать, и останутся одни старожилы, чьи сроки сочтены. Пройдёт лет десять, и уйдут они, и останется на месте когда-то огромного и многолюдного села пустошь. И постепенно пустошью сделается вся матушка-Россия… Пустошь, неприютная и открытая для чуждых племён, которым земли не хватает. Спорят мудрые головы о национальной идее… А что тут спорить? Люди должны жить на земле. На земле должны жить люди. Русские люди на русской земле. Вот и вся идея. А не будет этого – не будет и России, и пропадите тогда все с идеями вашими…

Россия состоит не из пяти-десяти мегаполисов, а из тысяч сёл и малых городов. В них её судьба. И их-то разоряли с упорством батыевых полчищ.

На чём стоит русское село? На праведнике, это дело известное. Но конкретнее и предметнее? На церкви Божией и на школе! Церковь отняли большевики, а их последыши добирались ныне до школы…

Андрей Григорьевич как раз поравнялся с храмом Апостола Андрея Первозванного, перекрестился размашисто. По единственному этому храму уже можно было сказать, сколь велика некогда была деревня Ольховатка. Огромный, подстать городскому собору, величественен и прекрасен был Андреевский храм. Пять престолов, пять глав, золотыми шеломами венчанных, высокая красавица-колокольня, свечой в небо стремящаяся… С той колокольни страшной зимой 1930 года мальчонка-звонарь в последний раз бил в набат, созывая односельчан дать отпор бандам двадцатипятитысячников и «бедноты», пришедших «раскулачивать» русских мужиков.

Тёмная сила одолела. Потянулись из деревни горькие подводы, увозящие баб, стариков и детей в дальние края, многих – на верную погибель от лишений, холода и голода. Мужиков же многих за бунт приговорили – кого к лагерным срокам, а кого и к высшей мере… Храм лишился колоколов и куполов. Хотели было взорвать его, да уж больно хороши и крепки были стены. Был в них и коровник, и мастерские, и склад. А в конце концов, остались руины, березняком поросшие, с отхожим местом в прежнем алтаре. Тут уж моли-не моли «Господи, спаси Россию» – не замолишь. Сперва скверну вычистить подобает, порушенное восставить из руин… А тогда, глядишь, и услышан будет покаянно-молитвенный вопль.

Когда Андрей Григорьевич с семейством приехал в Ольховатку, застал он здесь картину препечальную. На фоне чарующей Богом дарованной красоты – распад, разруха и одичание. Работы нет. Досуга нет, а потому заменяет его единственно доступный «досуг» – водка. Отцы пьют, матери пьют, дети – сплошь болезненные, истощённые, отстающие… Всего их, детей, было 48 человек на всю школу. Младшим преподавали старшие. Профессиональные педагоги в глушь ехать не желали. «Один такой дурак нашёлся» – профессор Лекарев, подобно профессору Рачинскому, променявший столичную кафедру на сельскую школу. Рачинскому, однако же, легче было. И дело не в том, что всё ж дворянин со своим поместьишком. Дело в деревне и во времени. Деревня в ту пору была многолюдна, преобильна и здрава. А время… Ближайшим другом и покровителем Рачинского был сам обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев. Государи Александр Третий и Николай Второй знали о подвижнической деятельности просветителя и поддерживали её.

Положение же Лекарева было совсем иным. Вместе с семьёй он день за днём привыкал к новой жизни, осваивая сельский труд, обстраиваясь и пытаясь найти своё место в избранном уделе. Местные жители смотрели на «пришлеца», как на отменного чудака. Ну, какой нормальный человек поедет из Москвы в какую-то глухомань? Либо дурень, либо законченный неудачник. Блажной, одно слово.

Поначалу и Андрея Григорьевича терзали сомнения: я не погорячился ли он, столь круто изменив жизнь, сорвав жену с работы, детей – от школы, всех – от друзей и родных? Во имя чего, собственно? Во имя собственной теории о том, что человек должен жить на земле, что деревню русскую нужно спасать не болтовнёй и газетной писаниной, а предметным деланием в ней самой, что бессмысленно рассуждать «про» и «за» русский народ (уж сколько о нём томов исписано – и умами много более светлыми, нежели наши, скудные!), а нужно к народу этому идти и вместе с ним пытаться выбраться из той пропасти, в которую всех нас столкнул ХХ век… Раз на запальчивое это требование, услышал Лекарев законное возражение:

– Вот, ты и поезжай! Покажи пример! А в столичных собраниях за «чаркой чая» рассуждать о том, что и как «надо» и ругать других – это умников завсегда вдоволь.

Сын старший, Санька, пошутил потом:

– Развели тебя, батя, на «слабо»!

И так, и не так… Подтолкнули просто к тому, к чему сам стремился, но не мог решиться сделать шаг.

А сделав, содрогался первое время. И что такое учудил? Ведь ни дня прежде в деревне не жил, хотя по родове – круглый крестьянин со всех сторон. Да только все предки, как могли, из совхозно-колхозного «рая» в город сбежали, и Андрей Григорьевич уродился коренным москвичом. А деревню потом только и видел, когда «на картошку» в институте ездил или же позже – из окна тёщиной дачи… Ну, как сам себя обманул? Увлёкся химерой? Себя-то ладно, но семья – не поломал ли ей жизнь?

Было, однако, то, что укрепляло Лекарева в верности своего выбора. Вот, это самый храм. Андрея Первозванного. Его небесного покровителя. Не могло быть случайностью, чтобы его новый дом оказался именно подле этого храма. Не так часто встречаются в наших деревнях церкви, носящие имя первого апостола. Божий промысел это, не иначе.

Изба же, которую купил Андрей Григорьевич, продав московскую квартиру, крепкий, добротный пятистенок начала ХХ века, принадлежала некогда настоятелю Андреевского храма, расстрелянному в 37-м году.

Судьбу о. Василия Лекарев восстановил, разыскав в архивах все доступные материалы, и теперь при церкви можно было увидеть стенд с фотографиями и биографией мученика. Лекарев хлопотал и о восстановлении самого храма, но такую «махину» где взять средства восстановить? Просил в епархии прислать священника – отказали, мотивируя, что «нет храма». Просил в областных и федеральных ведомствах помочь восстановлению храма – отказали, мотивируя, что «нет прихода и священника». Кое-что, впрочем, делали своими силами и на свой страх и риск. Это разрушать у нас можно, не опасаясь уголовного и административного кодексов. А за несанкционированное восстановление «охраняемой государством» руины легко можно получить преизрядный штраф. Но нельзя ведь было просто смотреть, как рушится на глазах святыня? Стали по зову Лекарева из Москвы и других городов приезжать трудники, сперва проводили работы по консервации «объекта», а затем мало-помалу и к восстановлению перешли. Глядя на них, стали вовлекаться в работу и местные жители. И учеников своих Андрей Григорьевич к делу благому приобщил. А в году минувшем какой-то столичный меценат расщедрился – подарил храму пять куполов! То-то радость была общая! Теперь бы ещё колокольню увенчать, да голос ей возвратить!..

День за днём, год за годом, мало-помалу стали привыкать жители к «чудаку»-учителю, и первоначальное недоверие и насмешки сменились уважением. В школе Лекарев преподавал вместе с женой, Серафимой Валерьевной. Она, хотя и не педагог была по образованию, но легко с новым делом справилась – как-никак мать троих детей! Даже удивительно было, как эта столичная «дама», выпускница МГИМО, всю жизнь прожившая в условиях «лучше среднего», быстро адаптировалась к сельской жизни, как нашла общий язык с местными бабами, умея разговорить и расположить каждую. Уже вскоре полдеревни ходило к ней за советом или пожалиться. Дипломатка, одно слово!

Большим подспорьем в новой жизни стало хозяйство. Вместе с домом выкупил Лекарев большой надел земли, затем появились птица, коровы, коза. Когда сыновья вошли в возраст хозяйственное дело закипело. Старший выучился на агронома и сделался настоящим, рачительным фермером. Жил он теперь своим домом, с женой и дочкой. Обзавёлся и своею техникой, трактором. Выстроил теплицы с капельным поливом. Овощами круглый год не только семья обеспечена была, но и оставалось на продажу. Хлеб, яйца, мясо – всё также было своё. Помогал Саньке вернувшийся из армии младший сын, Николка. Этот всегдашний лоботряс-непоседа институтов кончать не стал, зато с техникой был на «ты» – машину ли починить, прибор какой, отладить работу морозильной камеры или того же самого полива – Николка в таких вопросах был незаменим. Иногда казалось, что ему, как киношному Электронику довольно было дотронуться до сломавшейся техники, чтобы она «ожила».

Единственный сын, живший бОльшей частью за пределами Ольховатки, был средний, Пётр. Выучившись на врача, он мог бы жить в ставшем родном селе, если бы в обозримых его окрестностях была хоть одна больница. Но… Не то что больницы, все фельдшерские пункты «оптимизировали»! Зимой или в распутицу занедужишь – помрёшь раньше, чем до тебя врач из райцентра доберётся. Ну или реанимируешься сам «народными методами»…

Пётр в райцентре и работал, а раз в месяц приезжал к родителям, попутно давая срочные консультации односельчанам, выстраивавшимся в очередь к молодому специалисту. Вместе с отцом и братьями он давно уже разработал проект земской больницы (при Царе-батюшке и такая была в Ольховатке), но разрешения на открытие оной получить не удавалось.

Нынче в сборе наудачу была вся семья – к обеду собрались за столом Симин грибной суп хлебать да расстягаем закусывать. Ещё до начала трапезы выгрузил Андрей Григорьевич тяжесть, душу томившую:

– Наша школа одна из первых в списке на закрытие! Я лично видел…

– Да что же они, очумели совсем?! – возмутилась Сима. – А куда полусотне ребят деваться?!

– По городам, куда же ещё… – усмехнулся Пётр.

– Нельзя такого допускать! – решительно ударила Сима по столу полным кулаком. – Эта школа с 19 века людям служит и ещё не один век служить будет! Там же и музей, и библиотека, и…

Да, много наработано было за годы… Андрей Григорьевич истинным краеведом стал, нашёл место, где сам князь Пожарский с ополченцами лагерем стоял на пути в Москву, с ребятами в поисковые походы ходили – предавали земле останки солдат Великой Отечественной. Из Москвы приезжал капитан дальнего плавания Свиридов, друг Лекаревского семейства, рассказывал детворе о морских походах, сплавлялся по реке, учил азам навигации… А библиотека! Она не только из многотомного собрания самого Лекарева состояла, но и из книг, которые присылали все его знакомые. Руководил же этой «избой-читальней» чудо-человек Глеб Великанов – путешественник, умудрившийся обойти всю Россию, Европу, Индию, Китай, Среднюю Азию и Ближний Восток пешком и без паспорта. Таможенники, видя перед собой человека, не имевшего при себе ничего, кроме воды, горбушки хлеба, спичек, креста, складной иконки и четок, пропускали его через границы. Благословение на свое паломничество он получил от православных епископов и католического понтифика. Он не носил тёплой одежды и обуви, спал на земле, питался чем Бог пошлёт, решив исполнить и проверить на себе завет Спасителя – «будьте как птицы небесные». Оказалось, что с верой и терпением завет сей осуществим. Паломничество Великанова длилось четыре с половиной года и завершилось у Гроба Господня. Оттуда он вернулся в Россию, а на шестой год пришёл в Ольховатку… да здесь и остался, сделавшись хранителем книг и предметом восторженного обожания всех без исключения детей.

– Они говорят, что у нас даже по педагогам некомплект! Ты да я…

– Ещё Глебушка!

– Он библиотекарь…

– Значит, надо найти педагогов!

– За столько лет не нашли… «дураков», кроме самих себя…

– Поговори с Сергеем! Он хоть и бирюк, но должно же в нём что-то человеческое быть!

– Матушка, да ведь ты уже и сама говорила с ним однажды? А уж если твой уветливый язычок не сумел до души его добраться, то вашему покорному слуге рассчитывать не успех не приходится!